Живейшие и лучшие мечты
В нас гибнут средь житейской суеты.
«Какая ирония», — он сложил лист пополам и зачем-то положил в нагрудный карман пиджака и поднялся. На небе собирались тучи, а он, как на зло, не взял с собой зонт. Было бы неплохо обзавестись зонтом-тростью. Наконец, Генрих дошел до особняка дяди. Половины особняка. Видимо, в другую попал снаряд. Почерневший кирпич и обвалившаяся крыша не внушали доверия, но мужчина, тем не менее, прошел внутрь. Запоздало нагнала мысль, что было бы неплохо при себе иметь что-то вроде маузера или хотя бы кинжал. Мало ли кто может скрываться в руинах: от прячущихся солдат вермахта до мародеров. Но осматривая опустевшие комнаты и выпотрошенные шкафы для документов, он подумал, что все ценное отсюда вынесли еще в течение мая. Генрих не смог отказать себе в извращенном, болезненном удовольствии посетить свои бывшие покои. Такое же запустение и следы варварства. Странно, он поднял с пола пустую фоторамку, кому мог понадобиться его портрет? В коридоре, раскрытый, лежал семейный фотоальбом. Генрих помнил: дядя Вилли обожал демонстрировать его редким гостям, как свидетельство его аристократического и абсолютно арийского происхождения. И это несмотря на то, что ни на кого он не был похож, в отличие от Генриха, что кажется, пошел в деда. Иоганну тоже выпала честь полистать толстые картонные страницы с вклеенными фотокарточками людей с пугающе-прозрачными от фосфорной вспышки глазами. — Ты на них похож, — сказал Иоганн, то смотря на него, то опуская глаза (такие же светлые) на альбомный разворот. Генрих тогда криво ухмыльнулся в ответ, честно признавшись, что не всматривался в лица, а лишь изображал вежливый интерес. Испытывая двоякие чувства, он поднял альбом и пошел в гостиную, где они: Вилли, Иоганн и он собирались изредка по вечерам, притворяясь добрыми друзьями и любящей семьей. Криво стоящий диван, стоящий на двух ножках, в то время как остальные подломлены, недовольно скрипнул, когда Генрих осторожно опустился на него, чувствуя боль в ногах. Сквозь дыру в стене дул холодный мокрый ветер — на улице начался дождь и теперь он пленник этого места. Быстро темнело, хотя было всего три по полудни. Задержав дыхание, как перед нырком в ледяную воду, Генрих открыл альбом и вздрогнул, когда понял, что видит. Его дед — Густав Шварцкопф (сходство в самом деле было разительным), должно быть, прадед и прабабка. Все в черном, одетые по моде того времени, стояли возле гроба. На шелковом ложе лежала девушка в свадебном платье. Голову венчал цветочный венок. Испытывая любопытство и вместе с тем, гадливость, Генрих вытащил фотокарточку и прочел подпись. «Похороны Ирмы Шварцкопф, 1865». Ирма… Кажется, отец говорил когда-то, что у него была тетка, которая умерла незадолго до свадьбы от туберкулеза. Генрих захлопнул альбом и потянулся за портсигаром. Оптимизма эта фотокарточка ему не добавила. Затягиваясь так, что в горле запершило, он думал, что теперь мало поводов для радости. Когда он пришел в себя в переполненном госпитале, то умолял медсестру — худую до полупрозрачности девчонку, выяснить, в какой палате лежит Иоганн Вайс. Это потом она ему сказала, что когда он бредил от горячки, то звал некого «Иоганна». Но Иоганна не было в этом госпитале. Генрих тешил себя надеждой, что может быть, Шелленберг позаботился о своем протеже и перевел его в госпиталь получше. Но в темноте, когда палата полнилась похрапыванием и стонами, он понимал, что скорее всего, Иоганна больше нет. А как же их общее дело? Как же их борьба? — Тебе бы сейчас вновь выскочить, как черт из табакерки, старик… — шептал он в черный потолок, понимая, что надежда с каждым днем тает. Вилли приехал за ним через два дня. Он, кажется, даже волновался о нем: некрасиво посерел, когда медсестра показала ему Генриха, с загипсованными до бедер ногами. — Мой мальчик… — дрожащим голосом проблеял Вилли Шварцкопф. — Выясни, что с Иоганном, дядя. — он смотрел в потолок и курил очередную папиросу-самокрутку с горьким и вонючим эрзац-табаком — «Империал» закончился еще в первый день пребывания в госпитале. На следующий день его переправили в санаторий в Швейцарии и больше Вилли он не видел. Но через неделю получил письмо. Надрывая конверт дрожащими пальцами, он чуть не порвал карту-оповещение. Она была размером с рождественскую открытку, только вместо стишка-поздравления было высказывание Геббельса о смелости солдат, отдающих свои жизни во славу Тысячелетнего рейха и фото Иоганна. Кажется, он кричал и плакал. Стало все равно, встанет он на ноги или останется калекой до конца жизни. Новость о капитуляции настигла внезапно и… накатило. Генрих, кусая угол подушки, рыдал и клял Иоганна последними словами. Победа! Они победили! А Иоганн этого не увидит! Зачем его оттолкнул? И никто «оттуда» — из СССР не узнает, что «Иоганн» не сбежал, а погиб под завалами во время мартовской бомбежки. Его, должно быть, в предатели записали, а это не так. Да, поэтому он вернулся в Берлин и заставил себя встать на ноги, ведь если не он, то кто будет знать о подвиге Иоганна Вайса — человека, положившего жизнь на алтарь борьбы с химерой. Надо идти. Сегодня, иначе он еще долго не найдет в себе ни сил, ни смелости. — Куда прешь? — дорогу перегородил коренастый мужчина в шинели не по росту. Красноармеец демонстративно передернул затвор. — Ладно, хорошо, — Генрих потряс перед его лицом конверт. — Передайте Вашему руководству. — Я, тя, фриц, вообще не понимаю! — нахмурился солдат, глядя на высокого худощавого немца с тростью в левой руке, а в правой он держал какую-то писульку. — Товарищ Свердлов, подь сюда! Тут немец что-то хочет! Ты ж по-ихнему гутаришь! — Здравствуйте. Что вам нужно? — «Свердловым» оказался высокий светловолосый мужчина, выглядящий совсем как ариец с агитационных плакатов, которые активно жгли с наступлением холодов. — Это карта-оповещение, о… смерти. — Генрих сглотнул ком, застрявший в горле. — Его звали Йоганн… Иоганн Вайс. Нас завалило во время бомбежки. В марте. Он спас меня, а сам погиб. Передайте Вашему руководству. Они поймут. Должны понять! Он был одним из вас… Он был разведчиком… Он не предатель, он погиб! Взгляд Свердлова стал колким, совсем как у Иоганна в минуты, когда Вилли хвастался очередной победой в сфере присваивания чужих богатств, не подозревая, что преподносит ему ценные данные на золотом блюде. — Как вас зовут? Где вы живете? — осторожно забрав у Генриха конверт с картой и письмом Генриха, где он на нескольких листах описывал свой опыт работы на Центр под присмотром Иоганна, Свердлов убрал его в сумку для карт. — Я живу в районе Митте… — пробормотал Генрих, ощущая запоздалый страх. — Мое имя Генрих Шварцкопф. — Спасибо, товарищ Шварцкопф. — страшные светлые глаза будто видели его насквозь. Глядя в спину этого страшного человека, Генрих думал, не сглупил ли он? Хотя, что ему терять кроме жизни и трости, без которой он теперь никуда. Хотя, теперь он будет спать еще хуже, в ожидании неизвестности. Никто не приходил два месяца. О нем словно забыли, а вновь идти к ставке СССР не хотелось. Было просто страшно. «А Иоганн боялся?» — спрашивал себя Генрих, временами подолгу смотря на дверь в ожидании, что ее снесут с петель. Он так сильно этого ждал, что, когда по ту сторону раздался осторожный стук, бездумно подошел и открыл ее, и только мгновением позже понял, что сделал. На пороге стоял мужчина лет пятидесяти, в обычной одежде — теплое пальто, шляпа, клетчатый шарф. Черные внимательные глаза быстро прошлись по Генриху — от мятой рубашки до вытянутых на коленях брюк. — Какой снежный ноябрь! Подумать только! — улыбнулся мужчина, сняв шляпу и стряхнув с нее начавшие подтаивать хлопья снега. Генрих растерянно смотрел на мужчину и позволил ему отодвинуть себя в сторону, пройти внутрь комнаты. — Простите… мы знакомы? — поинтересовался Генрих. — Нет-нет! — покачал головой мужчина и сняв пальто, повесил его на вешалку. — Но я очень хочу с вами познакомиться, Генрих! Меня, кстати, Барышев зовут. Сергей Николаевич. Я был… — он замолчал и посмотрел на Генриха с грустью. — Наставником Саши. Саша — это Иоганн. — Его так звали? — тихо спросил Генрих, чувствуя слабость в ногах, разболевшихся на погоду. — Да. Саша Белов. Генрих прикрыл глаза. Их отчаянно пекло. — Саш-ша. — тихо выдохнул он.