Призраки давно забытых дней

      — Давай, Катя!       Бежевые пуанты легко приземлились на дощатый бордовый пол и так же воздушно взлетели, словно пытаясь достать кремовый глянцевый потолок с огромной белой люстрой.       За ещё одним мягким стуком пуантов последовал блестяще выполненный револьтад, за который Нечаев так переживал в начале выступления, а после только восхищенно улыбался. В конце концов, Екатерина с детства училась балету. То ли мать заставляла, то ли сама захотела… Этого майор не помнил, несмотря на то что Катька, кажется, часто об этом тараторила. Да и вообще, много он не помнил. Странно.       Серия аллегро, батманы и аккуратное па. Катя, урождённая Муравьёва, бросила улыбку в пустой зал, и Сергею даже показалось, что стало светлее.       В свете голубоватых софитов женщина будто плавала одиноким лебедем, лишь для него одного оглушала полутьму помещения заливистым, молодым смехом, словно Кате снова шестнадцать и она радуется всему, что её окружает; россыпь золотых бусинок в карих глазах переливалась на свету и отражалась о бархатные кресла, какие обычно стояли в любом театре, неровным блеском прыгала по ним, окрашивая ярко-красный в нежно-розовый — цвет роз и, как подумал Нечаев, цвет его любви к Екатерине.       Мужчина наблюдал за действиями балерины и отчётливо видел, какое удовольствие приносят ей все эти движения. Многие из них были, очевидно, сложны, да что уж там — до такого уровня в балете ещё надо дойти! Но Катя выполняла каждый прыжок, каждый разворот и взмах ноги или руки с такой невозмутимой обыденностью и одновременной безупречностью, что складывалось впечатление, что она была рождена в пуантах и несомненно создана для балета.       Руки машинально сжимают кресло, ногтями впиваясь в свежую обивку, когда жена делает очередной трудный трюк с прыжком и перекидыванием ног. Зал по-прежнему был пуст, несмотря на его новизну, общую красоту и главное украшение — Екатерину Нечаеву. Сергей нашёл это довольно странным, но конкретно в эту мысль особо не вдавался.       Тем не менее, погруженность во множество разнообразных дум не мешала Нечаеву наслаждаться выступлением Кати, и он, медленно кивнув на очередной пируэт и грациозный прыжок в воздух лицезрел такое же прекрасное завершение танца — гранд жете с поднятыми руками и вздернутой головой, а после перекид ноги и экарте. Окончательным завершением невероятного выступления стали опустившиеся на пол пуанты и низкий поклон единственному зрителю. Екатерина шумно выдохнула и хихикнула мужу, поправив лямку блестящего белого платья с перьями на плечах. И вправду, как лебедь.       Мужчина наконец отпустил подлокотники и улыбнулся балерине в ответ, после чего взял букет, каким-то образом оказавшийся на кресле рядом, и кинул его Кате. Та поймала столь щедрый подарок, ещё раз поклонилась и сошла со сцены.       Темно-русые волны каре прилипли к слегка загоревшей коже (её Сергей шуточно называл «золотистой корочкой»), а глаза с неизменным медным блеском заозирались вокруг. Пробежали по рядам кресел, которые во тьме смахивали на одно большое пятно, затем бросились к дверям — и у них не было желанной толпы, обсуждающей чудесное выступление.       — Знаешь, у меня всегда такое чувство, что танцую перед полным залом, — со смешком подметила женщина, отведя за ухо неуемную прядь. И всё же в её голосе сквозило замешательство, — даже когда мы договариваемся встретиться наедине.       — Всё нормально, Кать, — зритель ободряюще похлопал супругу по плечу. — Просто устала, че такого-то. Балет был прекрасным, кстати.       — Да нет же, — Екатерина, так и не успокоившись, проигнорировала комплимент. — Точно тебе говорю, я была уверена, что танцую перед сотней человек.       Нечаев лишь наигранно закатил глаза и без лишних слов обнял жену.       — Катюх, пойдём домой, ты походу перенапряглась.       Бывшая Муравьёва на это устало выдохнула и кивнула, таки сдавшись. Серёжа с его-то характером всегда умел переубеждать…       — Ой. Дай только переоденусь, а то как обычно мне зубы заговорил, — сдержанно хохотнула женщина, вспомнив про то, что по-прежнему оставалась в белоснежном платье и пуантах, а затем скрылась за алым занавесом.       Когда супруга вернулась, облаченная в излюбленную синюю футболку и серые брюки, мужчина уже с трудом узнавал в ней одну из лучших балерин этого театра —Екатерина Нечаева снова стала просто Катей, которая любила цвет неба, макароны и смеяться, как ребенок.       Сергей повесил на плечо её сумку с костюмом, приобнял жену, и они направились к выходу.       — Что бы хотела на ужин? Я приготовлю, — спокойный голос Нечаева эхом пробежал по залу.       — Макарон охота… — подумав с секунду, протянула Катя. Впрочем, супруг и так знал, что она ответит, поэтому лишь легко улыбнулся.       Мужчина открыл двери и чуть не ослеп. Свет чудился белым и противно слепящим — совсем не таким, какой был в помещении.       — Эй, Кать, пипец тут херачит… — начал он, обернувшись к жене, но той рядом уже не было, как не было и огромного зала с белыми люстрами, фотографиями Екатерины на стенах (странно, что только её одной) и бархатной обивкой. Вообще ничего и нигде.       — Что за... — только и смог пробормотать вышедший из зала человек, шокированный полученным диссонансом.       Мир вокруг казался до мерзости сюрреалистичным и игрушечным, словно сошедшим с детского рисунка — совсем не то, что представлял из себя величественный и вполне реальный театр. Сергей хотел было поправить ремень сумки, но и той на месте не оказалось. Нечаев громко выругался, уголками сознания припоминая подобный сюжет в одной из параллелей своей жизни, но воспоминания каждый раз ускользали, песком рассыпаясь в ледяных руках и разбиваясь осколками, едва коснувшись пола.       Нового посетителя этого мира окружали мухоморы, дома, окрашенные кроваво-красным в белый горох, противная музыка, жужжащая в ушах, и бесконечная тропинка, погрязшая в неестественно-салатовой траве.       «Охота пошутить про то что этих мухоморов и нажрался, раз такое вижу…»       Шаг, ещё один — и Сергей обессиленно падает на зелень, что с издёвкой, но покорно принимает его, щекоча ноги в порванных на коленях штанах. Под рёв тромбона кулаки ненавистно вцепились в траву и, вырвав комья вместе с землёй, откинули их в сторону. Мутит.       Сердце билось всё быстрее, а мысли были уже не о выступлении супруги и театре в целом. Откуда-то из разума выползали мрачные, спутанные обрывки язвительных фраз, червями обтянувшие и без того сжатый мозг и давя на стенки черепной коробки.       Мужчину зашатало из стороны в сторону, а после и вовсе вырвало. От карикатурно-кричащей яркости в радиусе метра всё плыло. Руки безвольно обмякли, а голубые глаза, более-менее восстановив зрение, с ужасом посмотрели вперед.       Снова. Вновь это место. То самое, в которое Нечаев каждый раз так боялся вернуться — до дрожи в ногах, до истошных криков, до слез, выведенных уже на автомат, настолько было страшно. Кажется, товарищ Сеченов называл его как-то… Как же он его называл… Мужчина вытер рот рукавом рубашки и дёрнул головой. Да какая уже разница, всё равно не в первый раз. И точно не в последний.       Всё такое зелёное, жёлтое, блевотное. Неправильное. Его не должно было здесь быть, он должен был остаться там, с ней… Но Сергей Нечаев слишком устал для того, чтобы бороться дальше, ведь раз за разом всё повторялось. Всегда тот же исход и приход в то же пространство без жизни, времени и хоть какого-то смысла. Лимбо его зовут, кажется…       Какие-то статуи, танки, кошки без ушей и мордочек, непонятные люди. Или не люди. Красные самолёты в крапинку, застывшие в небе, словно при просмотре фильма нажали на паузу. Растения, деревья, даже осколки чего-то, тоже парящие в воздухе. Место, до боли знакомое настолько, что и изучать тут уже нечего, да и не хочется. А ещё здесь никогда никого нет.       Почти все из этих ненормальных видений были с Катей, и во всех в конце она куда-то пропадала, будто добровольно бросая мужа в этом психанутом личном мирке с навязчивой мелодией и тромбоном. Но почему он вынужден страдать, каждый раз вновь и вновь лишаясь её?       Мужчина думал о том, был ли он единственным обитателем этого паранормального чертога или же где-то в бездонной бесконечности были ещё несчастные, но ему отчего-то мерещилось, что да, были, и ещё как были. Просто они почему-то всё никак не могли встретиться.       Нечаев ни черта уже не понимал, и, собственно, не желал понимать. Он прошёл всего несколько метров, прежде чем опять упасть на тропинку и заорать во весь голос от ужаса и ненависти к этому месту, в котором его заперли. Неизвестно кто, неизвестно зачем, но день за днём он проводил здесь, просто сюжеты каждый раз были разные.       Но суть оставалась прежняя. Он потерял её. Снова.