Тени старого Тэя

В храме Единого было сумрачно и тихо. Сонно и пряно пахло ладаном. Хитроумно сплетенные между собой резные мраморно-белые стволы-колонны убегали далеко ввысь. Гибкие и прекрасные. Бесконечно ветвясь и прообразуя собой страшные сердце-древа каменных рощ ирайрэ. Повсюду горели и курились фимиамом плоды-светильники. Искусно вырезанные мастерами Тэя и такие разные. Безмятежно белоснежные, но жуткие. Один вид их и вживую-то обыкновенно вселял в сердце Анкая безотчетный трепет, эти же вызывали одновременно желание рассмотреть и накрыться хоть чем-то с головой, спрятав лицо. Трещины алели и дымились: светильники напоминали перезрелые плоды — будто бы окостенелые снаружи и мясные, алые — внутри. Вывернутые местами наружу мякотью, а местами рассеченные, они жутковато горели и дымились в храмовом сумраке, источая сильное благовоние. И пылая нутром: стеклянными кровавыми младенцами, сплетшимися в объятиях. В груди этих тускло горящих стеклянных младенцев можно было даже увидеть по белой семечке: неведомый мастер невероятно живо и тонко воссоздал на лицах двух сплетшихся в едином порыве ужаса, отвращения и созерцательной, безгласной боли существ выражение мольбы и отчаянья первых людей, потерявших свой живой, настоящий рай и достоинство Образа Творца. — Что ищешь, хвостатый? — прозвучало вкрадчиво и внезапно аккурат у самого уха. Анкай от неожиданности прижал свои нечеловечески длинные, округлые на концах уши к затылку, дернулся всем телом и обернулся. Опираясь на посох, склонив голову на бок и насмешливо улыбаясь, его снизу-вверх разглядывал седой старец, брат Иржит. Затворник, молитвенник и пламенный проповедник, он был одной из бесчисленных маленьких тайн этого скромного городского святилища. Брат Иржит не всегда служил Аса Арату как священник и монах. Говорили, будто бы в молодости он охотился на белых утопцев и на иссушителей Тайнотропья. И прозывался Белым Бражником Благословенного. Старость и немощь исказили некогда ловкого и крепкого воина. Согбенный и дряхлеющий, он всё более и более напоминал какую-то горную хищную птицу, умную и опасную. Но мудрую. Длинные белоснежные пряди падали на синее священническое облачение, серебристые, пятнаемые золотисто-алыми отсветами сотен лампад. Анкай, запоздало вспомнив, как полагается чтить старость у ирайрэ, почтительно обернулся вокруг себя своим хвостом, пряча лохматую кисточку за левое плечо. И с поклоном спросил: — Как ваше здоровье, отче? — А что ему будет? Любуешься? — Любуюсь, — согласился Анкай, тряхнув кудлатой шевелюрой и отвел глаза, шмыгая носом, простите, я сегодня сам не свой, сейчас вернусь к обязанностям и… — Полно те. Здесь есть на что поглазеть. Наш храм подобен резной белой шкатулке. Со всей Хайяны и даже из земель гардрийских приходят люди — увидеть наше чудо и принести жертвы Неизобразимому Богу Воинств. Ты недавно с нами. И еще не привык к нашему храму. — Наверное, какой-то великий мастер постарался над светильниками… — Все. — Что? — не понял Анкай. — Над лампадами работали все великие мастера Хайяны, Парящих Островов Ихару и Сатрата. Как видишь одна не похожа на другую. Нет двух подобных. И каждая подписана. — О. Я как-то пытался рассмотреть подписи… Где они? Где-то с краю? — приподнял брови Анкай, — подписи есть, но они как клейма на кольцах? — Нет. Подписи выведены красным золотом и заключены в белые каменные семена. — Как же тогда узнать, где чьё творение? — Разбить. Идея принадлежит мастерам Сатрата: они высшие вампиры, почитающие нашего Бога, а светильники эти — их дар Единому… Анкай подавился воздухом: — Что?!!! — Для тебя это новость? Таковые всегда были. Вампиризм — недуг, опасный, отнимающий и волю, и разум недуг. Вампиры… среди них есть наши братья, Анкай… — Вот оно что… не хотели преследований… — Гонений. Массовых чисток. Сатрат всё ещё болен и неспокоен: матриархи пытаются соответствовать нашим законам. Но власть царей Хайяны в княжестве Сатрат зиждется на страхе. Налаады… известно тебе, кто есть Налаады? — Вампиры, последовавшие учению святого Нала? Я знаю лишь, что они вроде бы друзья нам… они веруют в Единого и сражаются с вампирами, которые охотятся на живых людей… на детей. Охотники на вампиров… — Да. Но есть одно «но». Все Налаады больны недугом святого Нала. Сдерживая свою противоестественную, убивающую человечность жажду крови, они тем самым сводят с ума свои энергии. Жажда Налаада способна иссушать до тонкого праха того, на кого он направит свой гнев… В каждом Налааде живет Воля святого Нала. И Воля эта требует иссушать кровопийц и прочих слуг Первого Врага подобно чудовищам пустынного зноя и жажды… — А если Налаад начнёт убивать невиновных? Сжирать подобно иссушителям Тайнотропья? — Нал покарает такового из своей крипты. Всё. Злодей рассыпется в прах. Анкай улыбнулся, провожая долгим, теплым взглядом аккуратно и упорно шаркающего к выходу старика-монаха. И снова поднял глаза, с благоговением созерцая прекрасные своды. Скрученные стволы, смутно напоминающие какие-то южные деревья, слоистые, изломанные в попытке прорасти друг в друга, украшали россыпи синевато-багровых листьев. Из потолочной чаши смотрело вечернее небо: в нем сновали крохотные, юркие и пухнастые тушки летучих мышей. Храм по замыслу архитектора должен был прообразовать собой священную рощу ирайрэ. Сердце-деревья страшной рощи, каменной рощи Первого Сада. Чисто выметенные, прибранные и сложенные из свежих необработанных камней алтари загадочно и красиво белели в полумраке. От свежих алтарных камней пахло шахтой, речной влагой и мелом. Анкай задумчиво погремел карманом, ощупал сложенные туда мелкие камешки святого Таната и потащил ведро к очередному окну. Узкие, похожие на щели, прихотливо искривлённые оконца-дупла в стволах каменных деревьев тоже что-то собой прообразовали, но Анкай это уже помнил смутно: кажется, окна-прорехи в иные миры, что Великий Художник и Первопричина Всего сотворил в разумном, творческом порыве, священном и исполненном необходимости. Пыльные, загаженные птицами стекла отмывались хорошо, но чистящее средство оставляло разводы. Там, где следы тряпки высыхали, оставались сухие разводы. Отмывая их почти на ощупь, послушник не заметил, как стемнело. Где-то в вышине загорались звезды. Тонкий серп красавицы Эхон, Луны, плыл в облачном шёлке, в тонком газовом шёлке, местами почти прозрачном и переливчато-матовом. Анкай сонно собрал тряпкой в кучку из междурамия, на подоконнике, горстку сушеных мух и шмыгнул носом. Сушеные мушиные трупики скотски рассыпались в труху от прикосновений. Смахнув большую часть в ведро с водой, послушник поозирался и, глубокомысленно рассудив, что дохлые мухи и священная роща друг другу в богословском плане не противоречат, подло смел остатки мушиной дохлятины куда-то под каменный подоконник, в зазор между стеной и ящиком для пожертвований. Подергав для порядка грязную москитную сетку и не нащупав отломанных ушек, Анкай наспех ополоснул тряпку в ведре, обтер ею сетку, полюбовался неторопливо кружащей в вышине драконьей тенью и ещё раз обтер сетку. Сетки эти были отдельной гордостью настоятеля. Их выращивали грибные карлики на своих Парящих Островах Ихару. Отчасти сетки были сродни насекомым и, при желании, могли очищать воздух, поступающий как в храм, так и из храма. Сетки дышали, но быстро и прочно костенели, умирая. А значит и прекращали очищать потоки воздуха. Укоряюще белея в окнах памятниками самим себе и настоятельским поползновениям в направлении благоустройства храмовой территории. Провозившись с последним окном и казнив залетевшего в храм, (и уже от кого-то откушавшего), комара, Анкай тряхнул кудлатой темной гривой, подхватил ведро и швабру. И вразвалочку поплелся к выходу. Зазевавшись и потеряв направление, заблуждал по кругу в поисках выхода. И доблуждался до того, что сверху, из каменной кровопотечно-сизой кроны, венчающей деревья высунул свою костистую, бурую морду какой-то из храмовых драконов. И нелюбезно поинтересовался: — Гуляешь, пешеход юродивый? Анкай открыл было рот, чтобы возразить. Да так и застыл, не найдя, что ответить: впотьмах, меж матово-белых колонн-стволов каменой рощи заплясал алым и рыжим огонёк фонаря в руке старика-монаха: старый Аат зажигал алые цветы лампад, непрестанно осеняя себя знаком Нисхождения и Восхождения. Полумрак замерцал тёплым, лампадным золотом: старик отвлёкся и случайно пропустил сквозь своё тело не незримую душевную энергию, а сырую магию. От темени — отвесно вниз, к пяткам. И от пяток и через место, где у детей полагается быть родничку — наружу. — Брат, вылезай оттуда, не копайся, — позвал кто-то сверху, — небо затворяем. На то, как драконы затворяют небо Анкай смотреть любил. Поспешив убраться к стене и спрятав под ближайший выступ ведро, послушник обнял швабру, запрокинул голову и затаил дыхание: неспешно, тяжело в небо поднялись все восемь храмовых драконов. Тяжёлое хлопанье мощных кожистых крыльев и грохот решёток огласили храм: драконы поочередно опускали кованые тяжелые своды-створки, ажурное узорочье меди, чугуна и пёстрого стекла. Скрежетали и звенели толстые цепи в дрожащих от натуги когтистых лапах, тяжело дышали драконы, гремели и позвякивали колокольцами старинные сбруи и прикованные к ним намертво цепями священные символы и ставни-створки. Загрохотали, опускаясь, два страшных, святых символа: искаженный квадрат, тварный мир — и, полный сполохов косматого, «львиного» пламени ромб — нетварная сила Единого Бога. Где-то сверху трубно запели драконы, грозно и страшно оплакивая падшую тварь, пожелавшую уподобиться богам и поправшую братские узы. Восемь пели древние гимны на своём языке и на языке Идрагэ, на все восемь голосов, с грохотом закрепляя сложную конструкцию и запечатывая её на ночь непроизносимым именем Аса Арату, Единого, Бога Хайяны и всего сущего. Тяжело и узнаваемо запахло машинным маслом, нагретым, копченым чугуном, дёгтем и драконьим потом. Взвыли пружины старинного механизма, сплетаясь в объятьях на ночь. Анкай вышел, опираясь на швабру и приподнимая на порожках чуть выше ведро. Сонный Храмовый Сад и кладбище при нём давно окутывали тихие летние сумерки. Анкай заозирался и поплелся в вечерний, пряный сумрак. Плеснув грязную воду под ближайший раскидистый куст алого песноцвета, Анкай прополоскал в ведре тряпку, отжал её и развесил сушиться на белоснежном корне ближайшего дерева. Священные белые деревья осыпали на землю листву — и узкие, деформированные листья их устилали землю кровопотечно-синюшным неряшливым ковром. Сердца-камни, сердца-деревья, страшные и прекрасные запретные деревья древней рощи, райского сада. То немногое, что оставил Аса-Арату двум глупцам, напившимся кровавого мёда из белых сот по наущению врага. «Вы не умрёте и не в безумие впадёте, но будете как боги, различающиея добро и зло. И ты, женщина, сможешь давать имена всему, что поименно не нарёк супруг твой. Видишь ли меня? Дай имя моему народу. Но сначала уподобься твоему Творцу. Правда — суть мёд. Так вкуси Его Правды, собранной с плодов, которые Он запретил вам есть, ибо их плоть — как человечье мясо». Циничная, снисходительная ложь костяной рогатой твари, под видом которой явился враг искушать первых людей, породила из одного греха другой — однажды одержимый мечтой быть другом злопамятному, буйному брату святой, опоил его тем же кровавым мёдом и дал те же белые соты, что и его мать — отцу его. Солгав и вместе с тем не солгав, что они способны опьянять. И втайне надеясь, что сможет остановить пагубные наклонности старшего брата, если поразит его волю. Праотец верил, что сумеет управлять своим буйным братцем. Ибо мёд запретного белого дерева действительно опьянял и пьянил. Анкай спрятал швабру и устроился под деревом, роясь по карманам и задумчиво шевеля хвостом. Тёмная кисточка рассеянно сметала с корня листья, путалась в траве и собирала собой мелкие репьи. Анкай с остервенением щелкнул хвостом как хлыстом, заложил длинные веснушчатые уши свои за бритый затылок и, тихо ругаясь, принялся остервенело оббирать с хвоста семена, мелкий сор и репейные комки. Где-то в зарослях храмового сада неслышно бродили случайные прихожане, зажигали свечи и, с тихим пением, лепили их на кору белоснежных деревьев — обычные, жёлтые и белые-белые поминальные свечи. Анкай проводил ближайших долгим взглядом, собрал с хвоста особенно крупный репей и, насвистывая что-то жизнерадостное, порылся в кармане, гоняя от скуки туда-сюда святые камни Таната и размышляя рассеянно, в какую бы их определить шкатулку, где её половчее прибрать и не зашить ли их вообще в мешочек с песком из Смерть-Пещеры святого Истайгата, Хранителя Севера.

***

Тень огромного человекообразного ежа в мантии пятнала стену, заслоняя собой карту Хайяны и стенд с заметками. Кипящее зелье ровно клокотало в котле, перемешиваясь. Толщи тёмного варева степенно кружились, размешиваемые новым, медным черпаком. Алхимик сосредоточенно фиксировал процесс в лабораторный журнал левой рукой, правой помешивая зелье: медное перо царапало толстую бумагу, оставляя на ней чернильный след. Алхимик отбросил перо в сторону, с досадой отмечая, что ногти опять отрасли: чёрные, слишком толстые для человекообразной твари, они всё больше напоминали ежиные колготки. Алхимик бессознательно поёжился от сквозняка, топорща неровно иглы и морщась. И вернулся к зелью. — Селех, у нас проблемы. С Хаальской группой ходоков, — хрипло загремел кто-то бесформенный с порога, гремя колокольцами и скрипя защитным облачением ходока. Сообразив, что маска искажает голос, гость поспешно стащил с головы липкий, мокрый капюшон и принялся сдирать, чертыхаясь, маску. Рыжие линзы нехорошо, мутно белели и местами были плотно запорошены чем-то рыхлым. Тень нависла над столом, а сам гость заслонил собой как-то сразу и полки и узкое оконце: двухметровый бритоголовый шрамированный человек, застывший с мокрой маской в руках над двухметровым человекообразным ежом. Селех дёрнул щекой и нырнул обратно под стол, греметь ящиком с пустыми колбами. — Мастер Селех, Хаал… Группа… — Хаал всегда неспокоен, а придорожные руины таят опасность, — отозвался не глядя алхимик, осторожно перемешивая в котле своё впрозелень чёрное варево и снимая в чашку бурую пену, — по существу, Ейн. Какая группа, чья группа, Академии или Лисьих башен… Не дыши испарениями. И, ради Единого, Ейн. Не разбрызгивай свою пакость. Испортишь зелье. — Группа ходоков Академии Магии, первый курс. Ежиное лицо алхимика посерело и дрогнуло, а иголки все как одна пришли в движение и с треском встопорщились, царапая навесной шкаф и стену сзади. Повисло молчание. Шрамированный здоровяк основательно обтрес шлем-маску себе под ноги, пощупал линзы и ротовые щели, попробовал раскрутить заиндевевшие от неведомой едкой дряни овалы респираторных фильтров. И деликатно кашлянул: — Говаривают… будто бы в наши Лисьи Башни, с большой проверкой, изволят прибыть сам Тэй Хайе, да продлит Единый дни его, ибо он — достойный сын клана И-яэ-наха, не достойнее чем первый Белый Лис Зимы, но всё же… — Наха рьхейт, сарр-ани… — пожал плечами алхимик, отвернувшись. И погасил огонь, продолжая мешать зелье, — не нам судить охотящихся лис в священной роще. Тем более — царского рода. Безбородое, щетинисто-жеванное лицо ходока отразило озабоченность и сумрачное, флегматичное недоумение. Стянув вонючие перчатки, ходок для порядка заглянул в стремительно пустеющий котёл, посозерцал как алхимик разливает своё варево по колбам, шмыгнул перебитым в трёх местах сизым носом и поспешил покинуть лабораторию. Оставив после себя ядовитую грязь на полу, лужи, острую, кусачую какофонию разномастной вони, смолистые капли по всему столу. И грязные перчатки на алхимическом альмонахе. -А-дэн-га-нах, — процедил мрачно Селех, брезгливо поддел грязные перчатки клещами и вышвырнул за дверь. И случайно упёрся взглядом себе под ноги. Там, на самом пороге, алхимика дожидался приятнейший сюрприз; нерадивый студент, убиравший накануне лабораторию, умудрился не заметить просыпанное накануне просо. Давленные ошметки потрохов вяленной пресноводной энны вперемешку с плющенными грязными зернами вызывали желание вершить самосуд и расправу. Селех раздраженно встопорщил иглы, крутясь на месте и запоминая, что где размазано, выглянул в коридор и проорал в его гулкую, сумрачную пустоту: — Дежурного в лабораторию! Из недр коридоров и лестниц раздался испуганный девчачий писк. — Не нынешний. Вчерашний! — Селех раздраженно захлопнул дверь, морщась и плотнее кутаясь в свой стеганный пхаонский халат из лилового ханатласа. По полу несло сквозняком, но тёплая ткань всё ещё исправно грела тело. Селех осмотрел нашитые собственноручно на ткань вчера руны-заплатки: клочки синей, плотной ткани полиняли от впитанной грязной магии, но выглядели прочно, — ничего нельзя доверить. — Шумим, брат? — в лабораторию, обтирая руки о промасленный фартук, заглянул часовых дел мастер Дафалааль, высокий, сухой старец, похожий чем-то смутно на старого льва. Свысока окинув долгим, взыскательным взором разведённый Селехом бардак, профессор-артефактолог невозмутимо присвоил стоящие в углу болотные сапоги, — тебя ищет ректор. Архимаг Академии Тонких Искусств обратился к Лисьим Башням. Подробности не знаю, там студенты пропали. — Спасибо, уже иду. — Трагично, конечно же. Кто бы мог подумать? Дюжина шестнадцатилетних юнош и девиц. И с ними — молодой учитель фехтования… — И-эно-Хаал и пропасти его — не оранжереи Академии, — устало отозвался Селех, стаскивая тряпичные перчатки и поспешно растирая глаза, — Хайяна сейчас неспокойна. Оно… и в Долине-то Теней их неспокойно, а Хаал дик и жесток. Особенно жесток он к самоуверенным глупцам и ротозеям. Любой путник на его тропах легко может стать добычей нежити, разбойников и любой иной напасти. Горы. Руины языческих храмов. Упокоища. Руины городов первых драконоидов… И-эно-Хаал опасен и бывалым-то ходокам. Не опаснее Пустошей, но всё же… — Поспеши, ректор в бешенстве, — бросил мимоходом артефактолог, покидая кабинет, — среди пропавших — его племянница.

***

*** — Говорят, Долину Теней ожидают беды. Ветер с Хаала несёт дурные вести, — один из старшекурсников прикрутил фитиль, масло коптило, сгорая, — Хаал сожрал новое приношение. — Кто на этот раз? — Щенки Академии Магии… — Долине Теней стало мало их полудохлых личей и оскверненных святилищ Единого? На подвиги потянуло? Какой Хаал? Западный, Восточный? — Южный, недалеко от нас, северо-восточнее Скалы Падальщика. Пляшущее рыжее пламя причудливо пятнало бликами лица, руки и спины, освещая, тесную, захламленную картами, заставленную мебелью и завешанную полотенцами келью. За столом, заняв собой всё свободное место, угрюмо напивались студенты. Ингхе было тепло и уютно в душном, спертом полумраке, но без влажного соленого морского ветра всё ещё суховато и непривычно. Щупальца, заплетенные в сложную модную причёску вежливо подрагивали в медной сетке, отзываясь на сонные шевеления мыслей юной афао. Жабры саднило: сухой воздух Лисьих Башен был беден влагой. Подводный народ, к которому принадлежала Ингха, мог дышать на поверхности, но не без неприятных ощущений: афао предпочитали издавна океанские глубины и собственные подводные города, ветшающие, но всё ещё величественные города древних людей, полные статуй и барельефов, изображающих звёздные системы и прочий астрономический вздор. Рыжеватое золото и зеленоватая медь барельефов на чёрных стенах, убористая, пушистая шерсть бело-рыжей и полосатой спины заправляющего постель старшекурсника, свисающие отовсюду полотенца и концы форменных парадных алых туник, чьи-то подвешенные к гардине пучки сушеного синхоя и новые сандалии. Ингха опустила глаза: греющая руки чашка травяного чая красно просвечивала сквозь перепонки. Ингха развела пальцы пошире, грея кожу и любуясь ею. Братское общежитие медленно засыпало. Где-то за стеной сумбурно и глухо спорили пьяные голоса, кто-то раздраженно, но устало материл ректора, Мастеров и преподавателя бестиалогии, безбожно мешая низкий идрагэ и драконий. Студенчество пило, хрустело награбленными на кухне припасами и негромко общалось. Невысокая девица, благодаря которой Ингху вообще пустили на день рождения незнакомого типа из Озерного Края, уже убежала, сияя глазами, гремя сандальями, браслетами и прижимая к груди какие-то пустые склянки. По пояс голый виновник торжества, крепкий и коренастый котиный зверочеловек наконец-то соизволил натянуть рубашку и, щурясь, уже перебирал струны, настраивая свою таху. Голубые кошачьи глаза сонно мерцали, на рыжей кошачьей физиономии было написано умиротворение. А мягкие, когтистые пальцы ловко перебирали струны: треугольная, тёмная таха мирно рокотала у студента в руках, низко и певуче, в унисон шуму, стоящему в комнате. Красивый, низкий, голос бархатисто поплыл по келье под рокот и звон-переборов тахи, смешиваясь с рыжим сумраком и грея усталый разум: В осколках — небо. Плащ — в крови. В крови тоска. И тени стынут. Молчи, клинок. Огонь, гори. Рассвет придет — и тени сгинут. Воркующий женский смех, нестройно, но тихо и душевно подпевающие девушки, звон стаканов, кромсающий что-то печёное на столе, отшучиваясь, старшекурсник… Ингха опустилась глаза. Символ-чешуйка грела лоб и пульсировала в такт музыке — но не беспокоила. Котяра-маг опасности не представлял. Ингха пила мелкими глотками и впитывала чужое тепло, грела усталое сознание. Жизненная энергия собравшихся магов грела мятущееся, больное я. Не как молитвы у алтарей, не как принятая жертва, приятная Богу, не как столп дыма, несущийся от пылающей жертвы, с диких белых камней, куда-то отвесно ввысь, в бурю, в грозовое небо… А как тепло, привычное, мирное и человечное. Ингха верила в Аса Арату, в Единого, Бога Хайяны и всего мира. Но ороговевший овал во лбу всё ещё напоминал об составленном ею некогда пути — пути фа-ри. Фа-Ри хранили страшную тайну морского народа: предок всех афао, Морской Бог — монстр. Фа-Ри жили Священной Охотой на чудовищ, порожденных Морским Богом. Фа-Ри убивали морскую нежить и падших человеческих тварей, кормили ими морских гадов и потом уже сами пожирали их, гадов, сожравших монстра — дабы причаститься плоти Морского Бога. И вернуть его частицу туда, где следует ей быть — его народу, его детям. Ингха изменила вере предков, но сила старинного культа ревнителей-афао не изменила ей: Ингха всё ещё чувствовала их, врагов старой веры, да и любой веры, хранящей человека от скверны. И сила старой веры шептала прямо сейчас: «Смотри и вдыхай, смотри и вдыхай. Их много здесь, так много, чистых душ, лишенных лукавства. Но один касался скверны. Иди по следу, дитя, иди тихо, но так, как правильно. И ты настигнешь то, что осквернило его и будет осквернять иных многих».

***

Красные от сока песноцвета руки холодил туман. Лениво. Ватно… И как-то слишком обморочно. Мокрый подол лип безобразным комом к босым лодыжкам. И, кажется, уже успел собрать собой прилично семян пестрого, пряного вышивальщика. Лхойга-лхойга-лхойга, трава-вышивальщик, порлзучий хитрец и страж упокоищ. Лхойга, мокрый и смрадный аллгриму и какие-то седые степные травы. Ерка запнулась о муравейник — о мокрую, поросшую хэрхом кучу, — подобрала подол и аккуратно переступила его: сапоги внутри уже изрядно намокли, а пальцы остыли. Ерка рассеянно пошевелила пальцами и заозиралась, прижимая к груди корзину. Аллгриму давно отцвел. Рыжий и сухой, пахнущий чугунным утюгом в жару. И зловонно-ржавый в дождливое туманное утро — опасная растительная дрянь, гноящая живую плоть семянами и превращавющая живых мертвецов в живые клумбы. Ерка прошлым годом засеяла им весь палисадник — аллгриму красиво цвел рыжим и благодарно жрал все, чем его ни поливали. В том числе и содержимое стоячих колб брата. Остатки-хлопья мертвецкой требухи, заспиртованных червей, словом — все. Еще в Академии Ёрка как-то прочла, что при благоприятном стечении обстоятельств зараженные аллгриму умертвия даже цветут, а при встрече не выказывают агрессии. Этих медлительных, тихих тварей даже держали когда-то в тишине обледенелых тоннелей под Академией. Но безуспешно: ожившие мертвецы постепенно хирели и затихали совсем. Аллгриму медленно сжирал их, благодарно врастая всей колонией в оживленное магией мясо. Солнце еще не зашло. Осенние сумерки уже скрадывали дальние деревья, холмы и прячущиеся в травах муравьиные кучи. Ненастная морось гуляла по Седым Холмам, по древнему Наланэру. Ветер неприятно холодил шею и стриженный рыжий затылок. Ерка накинула покрывало. Тяжелая бурая ткань не успела намокнуть и все еще хранила тепло. Пушистые кисти и золотое шитье тускло поблескивали, сумерки крались по Наланэру, по дальней кромке Упокоищ и птицей, и зверем, и косматым бродягой-бардом. Ненастье — плохая компания. Как и разбойная рожа бродячего артиста впотьмах, где-то под Илэем. Любой ребенок знает это. Песни бродячих шутников-пересмешников хороши исключительно в жарко натопленном красном и золотом полумраке придорожной таверны, на фестивалях и ярмарках Хайяны, в Танате, где дымятся жертвенники, сложенные из дикого камня. Или в солнечных рощах, полных священных деревьев, где поют Единому Лесные Песни ирайрэ, хвостатые и долгоухие лесные люди. Сегодня Ёрка проснулась от стука. Стучали о стекло. Сдержанно, резко и коротко. Раз-два-три, раз-два-три, раз. Брат в Лисьих Башнях, брат, должно быть, исследует Пустоши в компании друзей и коллег. Брат забрал свои пожитки, обновил на капюшоне защитные символы, прицепил новенькие медные бубенцы, освященные служителем Единого в самом Танате, в святом Танате — и ушел. Уже неделю как его нет. Нет вестей, но это привычно. Селех часто срывался вот так, брал алхимическую утварь, брал свитки, посох, запас воды — и уезжал, оставив дом на сестру. Лисьи Башни всегда нуждались в хороших алхимиках, в исследователях с горящими сердцами и трезвым рассудком. Как бывший профессор Академии, Селех всегда был желанным гостем у исследователей и археологов Лисьих Башен, у звероловов костяного народа аягаса и у аптекарей Илэя. Ерка привыкла к долгим отлучкам брата, но никогда еще на сердце не было так тяжко от одиночества. Стук. Стук на рассвете. Стук разбудил Ерку. И не в окно, не в дверь. Стук в зеркало. Дурное предзнаменование? Чья-то смерть? Что-то с братом? Кто знает. Девушка сняла зеркало и вынесла на улицу. Неприятные сюрпризы она не любила: полного курса Академии ей с лихвой хватило, чтобы с ужасом осознать спросони — ее все-таки нашли.

***

Ходоки Лисьих Башен обычно набирались или по знакомству — или из бывших студентов. Но тоже по знакомству. После приснопамятной дуэли в Академии, потеряв место и став посмешищем в глазах негодяев из ковена магов Хаала, Селех долго оббивал пороги и искал работу. Алхимики хорошо платили за редкие ингридиенты, но доставать их было все труднее. Зверолюдей Хайяна не то чтобы не жаловала, но на полноватого двухметрового человекообразного ежа скупщики шкурок, костей и зубов обычно реагировали скептически. Мягкий и тихий Селех никогда не соответствовал привычному образу бравого приключенца. Но болезнь сестры, безденежье и ссора с родственниками покойных родителей — они припирают к стене не хуже негодяев-грабителей. Которые, например, уже избавили тебя от плошки с каким-нибудь редким, древовидным ятхэ, обступили и деловито шаряту тебя по карманам. В трех шагах от городского стражника, где-то в смрадном, задворном сумраке портового Тэйярта. Отскандалив в и-Пирите и подравшись с главой местной гильдии магов, Селех потерял последний шанс примкнуть к местным гильдейцам. Селеху Дхаату из клана Дхаатов доходчиво объяснили: упорные потуги защитить честь и доброе имя сестры стоят очень, очень дорого. Совершив набег на родственничков матери и отвоевав у них со скандалом родовой артефакт — доспехи отца — Селех уныло совершил академический суицид: пришел в Лисьи Башни, наниматься ходоком. Гнуснейшая отрава Пустошей, смрадные ветры Красных Песков и твари, сторожащие руины идрагатов — меньшее, о чем в то утро думал бывший преподаватель алхимии. Идрагаты идрагатами, но сестра нуждалась в лечении. Да жрать ей полагалось как минимум три раза в сутки. Терновый Доспех покойного отца пришлось оставить сестре — на иголки Селеха он так и не налез. Смрад грязнейших тайн самоубившей себя о Хайяну империи Идра Сарр стоил денег. Чудеса Единого, не иначе: Селеха приняли. И даже дали преподавать любимый предмет. Селех отныне с гордостью носил звание Мастера. Опальному алхимику Академии не просто предложили работу — из козла отпущения он превратился в почётную ежиную сволочь Лисьих Башен, правда взамен был обязан участвовать практически во всех экспедициях. Работу Селеху не дали — торжественно вручили. С радостью, если не сказать хуже — с глумливым восторгом. Ректор Лисьих Башен изволил презирать и всячески заочно пинать в лицо сапогом администрацию Академии. И лично архимага. Причем, эта давняя вражда всячески поддерживалась придворными учеными, жрецами и магами его царского величества Лийхтата Хайе, первого этого имени. Брат царя, Тэй Хайе, был куда более сдержанным и въедливым человеком — и в происходящее вмешивался лишь иногда, когда кто-то начинал вытворять отвратительное. В отличаи от царя. Он, к несчастью, обожал скандалы. Академия участвовала в этой негласной войне уныло и отстраненно. Лисьи Башни — страстно, пылко, некрасиво, со скотской радостью и внутренним улюлюканьем. Скандал вокруг честного имени бедной, но талантливой выпускницы, дуэль ее брата и неудавшегося престарелого жениха, изволившего самочинно выкупить долги Дхаатов — ректор Лисьих Башен, видимо, нашел произошедшее прекрасной возможностью. И загрузил талантливого алхимика работой: Башни нуждались в людях, способных лечить Бурую Хворь. Академия презрительно заткнулась, но видящий себя уже не иначе как полноправным владельцем перепуганной насмерть курносой милашки-Ёрки, (рыжей и такой хрупкой), гнида-ритуалист все еще являлся проблемой. И проблемой серьезной. Бывший политик был близок ко двору. Костер сумрачно потрескивал, горящие поленья плевались горячей рыжей пылью-искрами. Сбившиеся в кучку студенты Лисьих Башен тихо шептались, открыв рот слушали бывалых приключенцев, нанятых Башнями. Кто-то оживленно рылся в кустах. Справа загорелая, огромная Охонга, закатав рукава, не глядя, потрошила дикого гуся. Отшучиваясь и хихикая как девчонка. Ее здоровенные окровавленные ручищи лоснились от жира, а неподвижно возлежащий подле, обернувшись вокруг костра всей своей серо-зеленой тушей Харр, похотливо щурился, гнусно скалился, скабрезно пошучивал и время от времени жрал из ее рук кровавую гусиную требуху. Не вовремя покосившись вправо, Селех обнаружил, что паскудная чешуйчатая гадина, забравшись хвостом под подол и обвив им крепкие смуглые ноги воительницы, уже вовсю облизывает ее руки. А Охонга смеется и шутливо, совершенно не всерьез, отбивается от драконьей морды. Чуть в стороне студенты, какие-то расхристанные и рослые орясины, поочередно катали кости. Из-за спин окружившей их шумной компании Селех успел разглядеть резные доски для нард. Игроки весело отшучивались, толпа подзадоривала их. Кто-то под общий хохот медленно, степенно отплясывал, подняв руки и с чувством хлопая себе, в такт ударам каблуков о землю. Гулким эхом отвечала, казалось, сама земля. Лихой, но несложный мотив тахи-семиструнки, горловое пение и ритмичные удары звенели магией. Толпа свистела и орала от избытка чувств, где-то в стороне студенчество отрабатывало простейшую боевую магию на ближайшем пне. Пень дымился и вонял набитым в него и подожженным мусором. Орясины в форменных мантиях галдели, толкались и собачились над чем-то своим, житейским и малопонятным. — Почему не Пустоши? Что Лисьи Башни хотят найти в Наланэре? — этого сутулого обветренного человека Селех не знал. Он скорее походил на окостеневшего скального рукокрыла* чем на живого человека — мимикой, жестами и выражением лица. Мужчина сидел на корточках перед костром, помешивая в котле свое варево: бобы, какие-то мелко покрошенные травы, рубленые клубни, куски мяса. Варево пенилось и клокотало. Жженый бок котла, облизываемый жаром и языками пламени ощутимо попахивал паленой человечиной и свечным жиром, — Упокоища. Упокоища? Сомнительный источник артефактов. Нал? Нал верен царю. Они, конечно, упыри. Но спящий в своем склепе Нал… — Нал вообще-то святой, — кутаясь в сети и шмыгая плоским носом, незнакомая девушка села подле Селеха. Рассеянно улыбаясь и очищая луковицы, Селех кивнул ей, аккуратно отряхнул с колена мантии шелуху, и отсел чуть левее, стараясь никого не задеть иглами. Девушка была красива. И доверчиво мила, как ребёнок. Бледно-голубая кожа, огромные алые глаза, блестящие как драгоценные камни. Не человек. Но красавица, с этим не поспоришь. Ее голову венчали не волосы, но щупальца. Спускаясь до плеч, они вяло извивались и подрагивали, голубовато-белесые, толстые, с бледными присосками. Ресницы девушки казались крыльями тропических бабочек, такими густыми они были и так тонко трепетали, когда девчонка моргала или поднимала глаза. Вся она, вместе со своими перепончатыми ушками, с нашитыми на сети косточками и перышками, казалось, светилась. Ласково, тепло и смущенно, но укоризненно. Афао. Афао Селех видел, к сожалению, только на картинках, но эти перепончатые пальчики и славные, острые зубки узнал безошибочно. Длинный, гибкий хвост, увенчанный белоснежным, крепким хвостовым плавником, подрагивал, шевеля траву и непрестанно двигаясь. Лениво и плавно. Где-то справа некто псоглавый, белый, печальный и пятнистый по пятому кругу пересказывал девушкам старую байку о том, почему сапоги-скороходы запрещены законом. И о том, как стирало до кости скоростью и камнями о дорожные камни мясо тех бедолаг, которые, напялив их, теряли равновесие и падали. Девушки изумлялись, а белый хвост зверочеловека вежливо мёл траву, не переставая самопроизвольно вилять. Псоглавый студент, однако, увлеченный слушательницами, кажется этого совсем не замечал. — Хойга Нал — древний святой, единственный святой нашего неизобразимого Аса Арату, болевший вампиризмом… — Не будем спорить, я свечу не держал, — оборвал ее равнодушно человек и встал, отряхиваясь, — вы — Фа-Ри? — М? — приподняла ороговевшие брови девушка. — Фа-Ри, — повторил человек, неподвижно и как-то странно разглядывая абсолютно честные и ясные, но багровые радужки собеседницы. Так следят голодные псы за вышагивающей мимо кошкой. Сдержанно и тяжело выжидая момента, когда зазевавшийся мальчишка-сын псаря снимет с кольца цепь, откроет гостеприимно дверь вольера и уйдет, нагруженный грязными кормушками. Разношерстная стайка студентов подобралась ближе, во все глаза разглядывая девчонку-афао, незнакомца и его варево. — Где третий нож? — незнакомец нехорошо смерил взглядом ближайшего студента, рябого, патлатого детину, — вы брали нож? — Н-нет… — Нож — у меня. Чищу, — отозвался не глядя алхимик, — сейчас, дайте ещё минут пять… он вам нужен? — Чисто теоретически, мастер Селех. У вас в руках мой засапожник. Я им… дорожу. — Молодые люди, займитесь делом, поищите приправу. Вон с теми барышнями. Гардрэ, осторожнее. Там змеи… — Так вы… зверочеловек, мастер Селех… — повторил незнакомец и, сощурив на алхимика глаза, кивнул, — я запомню. Тэй. Тэй Саарт-Ииль. — Тэй? Нынче много людей этого имени… — Не могу не согласиться. Воробьиное имя, воробьиная пыль, воробьиная правда. Хайяна полна Воробьёв. Даже в царских палатах, говорят, водятся… воробьи. Селех зябко поёжился. Казалось, человек смотрит из себя. Как из живого трупа или чучела. Синие, неестественно яркие глаза смотрели отрешенно и как-то трагично. Селех отвел глаза и постарался проморгаться. — Саарт-Ииль… княжество Сатрат? Вампиры? — Я… не вполне вампир, — небрежно согласился человек, а его зрачки-точки смерили студентов равнодушным взглядом. Видя смущение и замешательство алхимика, Саарт-Ииль, приподнял глаза, — не извиняйтесь. Я не вампир. Я — очень редкая тварь, которая изволит их жрать. — Саарт-Иили — высшие вампиры. И издавна правят островами Сатрат. Неудобный вопрос, но… — Да. Я изгнан. — Простите, мастер Тэй, а можно… спросить? Вы говорили, ночные охотники Сатрата носят родовое имя матриарха даже после изгнания, но формально-то вы больше не связаны их законами? Просто, у меня друг, — звонко защебетал кто-то справа. Краем глаза Селех разглядел льняные кудряшки, развеселое пестрое пятно шейного платка и любознательные голубые глазищи, — мы обручимся и я с ним отплыву на Сатрат… — Не смей, — резко оборвал ее человек и обвел притихших студентов холодным, мертвым взглядом, — любой, кто знает Сатрат и его обычаи никогда не потащит на острова жену. Запомните это. Острова Сатрат — логово секты. Секта. Кровавый культ. Ты — самоубийца? — Что? — холодея переспросила девушка и нервно рассмеялась, отведя глаза и накручивая на палец локон, — ну… он… меня любит. — А я говорил… — Секта. Ритуальные самоубийцы, — повторил мужчина, помешивая варево. И холодно поджал губы, — будучи человеком, ты никогда не станешь там своей. Или издохнешь, или спятишь, или родишь монстра. Если монстра кто-то соизволит обратить в детстве — ты останешься наедине с умственно отсталым выродком. Тагадой ставшее дитя, особенно если оно — жертва насилия в раннем возрасте — отвратительная, лживая, неуправляемая дрянь, тупая и помешанная на жратве. Безмозглое животное из свиты очередного вшивого аристократишки. Никаких Сатратов, девочка. Студентки, всё это время, оцепенев, слушавшие его, тревожно зашумели, тихо переговариваясь и с обожанием разглядывая преподавателя. Отчего его лицо из голодного приняло выражение раздраженное. Селех отвел глаза. Ночных охотников, которые изволят питаться вампирами, он старался не нервировать. Когда ты смотришь в глаза ночному страннику — он смотрит в ответ. И внутри что-то поет, встав над адской бездной, мелко трепеща белыми крыльями и ползая по рукам святого Схани, белоглазого пророка, страшного пророка хоррнов. Первого и последнего пророка Хайяны с белоснежными йхт-хойтами в пустых глазницах. Говорят, живое белое пламя Единого заплясало в иссохших глазницах святого Схани когда его принесли в жертву сектанты — «Фарра Кхор» — трое культистов подземного народа, на самом-самом дне Ночного Города. И распятый на безлиственном Кровавом Древе юный пророк сошел в ад — душой. Но не телом. И там остался той частью себя, что жаждала петь над бездной и стеречь в ней рыдающих Ночных Богов. Падших человеческих предков народов Хайяны: беременную смертью мира Первоматерь, крылатого безумца Анатэи, полумертвую Эйдэ, многорукого огненного Вагаро, пляшущего в морозной тьме и прочих древних тварей, которым поклонялась империя Идра Сарр. И все еще поклоняется Гардра. — Вы — Селех? Ингха! — локоть встряхнула неожиданно холодная и жилистая препончатая ручонка, а ее владелица смешливо заглянула в лицо, — добрый ветер, да? Мягкий, тихий. Теплый… — Вы — Фа-Ри? Вы так и не ответили, — Саарт-Ииль поднял глаза. — Что такое Фа-Ри? — А я знаю? Тише… — Нет, я не Фа-Ри, я верю в Единого, — девушка кивнула кому-то и заглянула Селеху через плечо, — так похожа? — Утолщение. — М? — Во лбу. Чешуя. Символ. Овал. Как камень. Здесь, — незнакомец ткнул себя пальцем в лоб, — Фа-Ри? — А. Нет, я верю в Единого. Нам позволено. Мы тоже охотимся на Морского Бога и его жен. Как Ревнители. Кто такие Жены Морского Бога, Ревнители и Фа-Ри, Селех не знал. На всякий случай закатав рукава, алхимик аккуратно подобрал иглы, стараясь никого не задеть. — Как Фа-Ри, — поправил человек, тяжело разглядывая девушку сверху вниз, — смысл слова глубже. — Да. Глубже, — медленно кивнула девушка, а ее щупальца пришли в движение, отчего из аккуратной гривы они немедленно превратились в гриву неаккуратную, — но посторонним сложно понять… ощутить… осмыслить разницу. Все три. — Я категорически извиняюсь, — интеллигентный кашель сзади. Селех неуютно пожал плечами: знакомый голос. Прохладные интонации навевали не самые приятные воспоминания о учебе в Академии. Свою студенческую юность Селех не считал ни оплеванной, ни потерянной. Но этот голос… алхимик поднял глаза. Снизу вверх его, запустив щуплые ручонки в карманы, заносчиво и цинично разглядывал старый студенческий недруг, коротышка-скандалист, имени которого Селех не помнил. Весь курс звал его эзаром, потому что больше грибных карликов на курсе не было. Родом этот супчик был с парящих островов Ихару, больше ничего личного Селех о нем не знал. Склочный тип был талантлив, но совершенно непереносим в быту. Грибной карлик изобразил надменное пренебрежение, отчего его живое, худое лицо приобрело весьма комичный вид, — мое почтение. Твое имя все еще любимое ругательство архимага. — Я вне себя от восторга, — нехотя отозвался Селех, равнодушно отряхнул подол и заозирался, — какими судьбами? — Руку пожми, мерзавец, — оскалясь и цинично изучая взглядом потертую дорожную мантию, эзар почти в самое лицо Селеху небрежно сунул пятерню, — на. Почем заплатки? — Кто-нибудь знает, кто такие Фа-Ри? — шептались студенты, таращась то на ежиные иглы алхимика, то на щупальца Ингхи. — Подводные охотники на нечисть, — шепнул кто-то, — тише, хватит толкать меня. — Могу спросить о том же, — Селех осторожно пожал протянутую руку и отвернулся, подбирая луковицу и взявшись за нож, — зачем мы в Наланэре, не скажешь? — Руины? Дрянь из упокоищ? — эзар уселся рядом, пренебрежительно подобрал чищенную луковицу, повертел в руках и так же пренебрежительно сожрал. — Там нет ничего ценного. — Там будем мы! — не переставая жевать, возразил эзар, — старина Эй украшает собой любую злокозненную дыру, полную заплесневелой дряни. Почему ни одна морда не помнит мое имя, не объяснишь? — Что? — Ни одна морда в Академии не знала моего имени. Я был Эй. Эй-эй-эй-эй… — Извини, но ты был Эзаром, — улыбнулся Селех, — я ни разу не слышал твоего имени. — Слышал. Эй. Мое имя — Эй. Отныне мое имя — Эй. Пойду, подокучаю студентам.

***

Они шагали по пояс в седых травах, колонной по двое, опираясь на кованные посохи, тащились, озираясь и растягиваясь между холмов длинной, пёстрой, угловатой змеёй. Товарищи давно попритихли, изредка переговариваясь и обдирая мимоходом всё, до чего ещё можно было дотянуться. Уныло плелась справа, гремя бубенцами в косах, обычно живая и по-воробьиному задиристая Кудряшка Ро. Густые травы, пыльная зелень и полынное серебро, космами волновались под ветром, тяжело и гибко. Синие, лиловые, белые искры цветов и серебристый, степной хэрх, густая алая айна-песноцвет и оелайя, медовое, пушистое золото, тревожили ноздри ароматами самых разных оттенков. Льёль сам не заметил как мирно, раскатисто замурлыкал: в груди, урча на все лады, рокотало в простоте своей бессознательное, котиное счастье. Мелочь, но приятно: фляга со столичной валерьянкой холодила бок где-то под полой мантии. Льёль похотливо сощурился на шагающих впереди девчонок, с наслаждением, по-хозяйски пощупал когтистой рыжей пятерней затаившийся на бедре фляжный бок, широко зевнул, топорща белые усы. И немигающе-участливо воззрился на ближайшую корму: пухлая, фигуристая Ри плыла впереди, томно покачивая сочными, тяжелыми бедрами, вздыхая и то и дело щёлкая зонтом. Чёрное кружево эзарской паутины то распахивалось, то скручивалось над гладко, туго зачесанным в высокий узел затылком девушки, с глухим хлопком, медленно, но верно обретая сходство с каким-то причудливым чёрным цветком. Девушка тяжко вздохнула, скрутила зонтик и перекинула его через плечо. Льёль облизнулся и заухмылялся ещё шире: девушка обернуылась и возмущённо, но ужасно мило приоткрыла свой маленький ротик. Не слушая недовольно пищащих однокурсниц, Льёль поднял глаза к небу: чистая, звонкая лазурь дышала ветром, где-то в ввшине основали стрижи. Льёль шумно втянул травный, солнечный ветер полной грудью и довольно прищурился. Расшитые по кромке синим белые одежды приятно холодили шерсть, источая магию. Сегодня Льёль был абсолютно и бесповоротно счастлив. Его голубые глазища масляно сияли, а короткий рыже-белый полосатый хвост пребывал в непрестанном движении: приключениями дышали и ветер, и седые холмы Наланэра, и редкие травы, свисающие пучками с пояса. Где-то впереди вполголоса о чем-то оживлённо беседовали старшекурсники. Этих парней в широкополых и островерхих охотницких шляпах Льёль не знал, но бодро и весело доносящиеся до его рыжих ушей обрывки спора, Льёль успел оценить по достоинству. Но первое воодушевление схлынуло так же, как и пришло: быстро и незаметно. Лёль заскучал и заозирался, задрав пушистый хвост и виляя белым кончиком и всеми его полосками. Идущая со студентом в паре хрупкая, бледная афао тихо, свистяще молилась. На высоком идрагэ, с заметным акцентом, наворачивая километры каких-то простонародных славословий и Жертвенных Песен. Льёл обернулся: густые чёрные ресницы девушки подрагивали, пятная собой как тенями крыльев иссиня-бледные щёчки. Девушка была болещненно красива и какой-то уязвимо простодушна и мила. Она целеустремленно шагала в ногу со всеми, сложив руки на груди и опустив глаза. Спёкшиеся от жажды синие губы ее мелко подрагивали, произнося что-то. Льёль прислушался. И до слуха его, сквозь шум ветра в травах и ропот голосов, донеслось: Истайгат, Истайгат. Где же сердце твоё? Истайгат, Истайгат — Погасили его. Молот смолк Грозовой, Молот в крипте молчит. Древний, страшный святой: Под Хаалом он спит. В недрах горной гряды Крипта, княже, твоя. Сила мёртвой звезды Не терзает тебя. Льёль изумленно распахнул свои голубые, ясные глаза и разинул рот, но не нашёл что сказать. Облизал клыки и, подумав, отвернулся. Перепончатая кисть-плавник метнулась из стороны в сторону и, снеся собой комара, нырнула за спину девушке. Льёль присвистнул и нагнулся, заинтересовавшись: хвостовой плавник оказался продолжением длинного, синеватого хвоста щуплой, мелкой, плоской афао. Он нехотя рассекал воздух, сминая травы и собирая пыльцу влажной, неровной кожей. Перепончатые ушки девушки подрагивали, сокращаясь в такт мыслям и движениям спекшихся, растресканных губ: Больше им не убить Ни тебя, ни того, За кого отомстить Анко клялся. Давно Не горит в чашах пламя, Сталагмиты молчат. Рвань обтрепана знамени. Словно космы висят Корни, корни во тьме: Корни, мхи и грибы. Мрамор белый во мгле — Саркофаг из воды Смотрит. Озеро спит. И по дну бродит смерть. Истайгат не забыт. Царь-дракон не забыт. — Пить хочешь? Держи, — не выдержал Льёль, стащил с плеч и откупорил кувшин-долблёнку. Крашенная полая тыква увесисто и многообещающего булькнула, мотанув в себе самой стратегическим запасом колодезной влаги. — Благослови тебя Аса Арату, — дрогнули тёмные, спекшиеся губы, — потерплю до привала. В мутных от жажды алых глазах было столько муки, а жабренные щели так дерганно и болезненно сокращались на шее несчастного юного создания, что Льёль просто не простил бы, наверное, себе, если бы не влил в глотку девицы хотя бы глоток живительной влаги. — Вам надо много пить! Позвольте поухаживать за вами… Ингха, верно? Девушка кротко, благодарно улыбнулась, слепя белоснежными акульими зубками в два ряда. Мирно наблюдая, как девочка самозабвенно пьёт воду тягучими, длинными глотками, Льёль незаметно для самого себя выбился из строя. — Мастер Селех, мастер Эй! — заорал истошно кто-то впереди, — смотрите, смотрите! Придорожный тотем! — Языческий? Некроманты? — заволновались вокруг. — Без паники, строй не разбиваем! — зычно гремел где-то впереди алхимик, колючей глыбой перегородив дорогу процессии, — Остановите кто-нибудь задних. Передние! Не бить строй! Льёль споткнулся о пятящихся девиц, что только что шагали впереди. И послушно встал, озираясь, опираясь на посох и слушая, как пьёт и шумно дышит его пара. Кто-то, судя по звукам, падал, ругаясь, где-то у кого-то с треском лопнула тыква, облив окружающих, где-то кто-то с размаху отдавил чьи-то ноги. Где-то сзади кто-то пламенно призывал общественность не налегать на задние ряды, ибо ноги не казенные, как и кувшины. И неспроста. Полые пятилитровые тыквы из пустынного Эйзи’нэ, если разобраться, весьма недешево стоили. — Что там? — Памятный камень-тотем. Могила мертворожденного бастарда. — Плохой знак… — Могила мертворожденного? Да ещё и с тотемом бастарда? Тревожный знак… — Там действительно тотем Бастарда? — Нет. Тотем Нанки, несущей весну. — Мне про неё в детстве бабушка пела. Слепая Нанка, сестра сирот. Иги, хранитель тропы. Возничий грозы, не помню как его… Разве Нанка не персонаж сказок? — Может быть и так. Но впереди — её охранный тотем. Общая суета и сумятица смяли ряды. Кто-то отправился поглазеть. Остальные остались на местах своих, терпеливо ждать своей участи. Льёль не торопясь закупорил кувшин-долбленку и закинул на спину: огромная эйзинская тыква-горлянка заметно полегчала. К счастью, источниками Седые Холмы Единый не обделил. И набрать воды можно было отовсюду, где только бегут по камням тихие ручьи, а корни холмов таят останки древних резных менгиров и разбитые тела витых колонн. А их в Наланэре хватало. Руины додревних придорожных святилищ, сломанные, расколотые зубы упокоищ, замшелые резные камни древних колодцев — Седые Холмы прятали в своём серебристом разнотравье неисчислимые тайны. Не так как иссушенные древним оружием Пустоши и их ядовитые пески, нет. Но иначе… по-своему собственные тайны умел хранить и Наланэр. Пока Льёль лениво думал о маленьких тайнах большого Наланэра и, привалившись к дереву, наблюдал как суетятся другие, мимо сновали люди, обходя замершую колонну, заполнившую собой всю тропу. Посторонился, пропуская группу нелюбезных старшаков: какие-то парни и девушки, сопровождаемые медной сороконожкой с лицом кричащей женщины спешно обгоняли вставших студентов, где-то впереди им махал профессор Дхаат. Сороконожка, крупная как три собаки механическая тварь, испускающая при беге зловонный пар и слабое свечение, вернулась, оббежала пару раз вокруг Льёля, приподнялась, замерла в стойке, подняв передние лапы. И уставилась на Ингху, покачиваясь. — Место! Кровосток, место! — взвизгнул кто-то вдалеке. И медная тварь тотчас же потеряла всякий интерес к окружающим и нырнула в траву. — Что там? — донеслось слева. Льёль посторонился, пропуская каких-то возбуждено перешептывающихся девиц, в обнимочку потянувшихся на отдаленные звуки, издаваемые алхимиком и его подручными. Где-то вдалеке что-то глухо, но резко рвануло. И травяное серебристое море, и светящихся студентов скрыло из глаз облако сиреневого дыма. До тонкого обоняния Льёля донесся сильнейший смрад жженого каучука, горелого металла и какой-то едкой, слезящей глаза пакости. Кто-то что-то орал, размахивая руками: и угловатая, пестрая человеческая змея нехотя заворочалась, собираясь. Студенты один за другим подбирали свои заплечные ранцы, подтягивали, переговариваясь, ремни, поправляли мантии и плащи — и сходили с тропы, в высокие травы, опираясь на посохи и озираясь. — Куда все? — С тропы долой. Все долой! — Куда? — К шахтам… — Шахты?! — Мастер Дхаат говорит, на карте есть шахта, заброшенная шахта. Впереди тотем и дорога перекрыта старой кислотной ловушкой, по всем признакам поблизости что-то засело, но что… — Разбойники? Но где тогда засада? Где застава? — Видать, ответ нас ждет в шахтах… — Что за шахты? Уголь? — Малахит, медь… Шахты заброшены, но как давно — сам знаешь, никто тебе не скажет… — Жила истощилась? — Если бы… Льёль, посмеиваясь покивал и воздел к пасмурному небу пушисто-когтистый рыжий палец: — Упыри! — Может и упыри, может и какой-то тайный культ, — смешливо пожала плечами Кудряшка Ро, жмурясь, качая переливающимися, журчащими от магии серьгами и лучисто улыбаясь, — а может и проще: рабочим перестали платить деньги! Мастер Эй! Мастер Эй, подождите! А там, впереди правда тотем Слепой Сестры?! — Мама говорит, что она была бы святой Аса Арату, если бы не заключила завет с богами Идра Сарр и как предков не попросила бы их взять её глаза в обмен на силу… Она… Сильный дух. Она слышит, но опасно, страшно, жестоко слышит. Она — ну… чудовище… Чудовище, уничтожившее чудовищ Тесса Таггалхога, Тёмного Укрывища, враг вампиров и непримиримый противник тех, кто бросает своих детей… Видимо, кто-то не спроста воздвиг её тотем здесь. — Все с тропы! Особое приглашение вам надо или что? — Иду, иду… — Говорят, Нанка, сестра сирот, приходит тропами мёртвых и… — Брось, это всего лишь сказки… — Нет, не сказки. Слепая Сестра существует. Её тотем ставят над могилами тех, кто был зверски убит — и убит родной кровью. Отцом, матерью… Она сестра нежеланных и проклинаемых… Могила-то, представьте, свежая. Льёль подхватил под руку запнувшуюся о муравейник Ингху, обезоруживающе улыбнулся ей, браво встопорщив белые усы. И поспешил увести с тропы. Сзади скандалил с замешкавшимися соплеменниками коротышка-мастер. Господин Эй склочно костерил очкастых грибных карлиц. А те внимали ему с благоговением и опаской.

***

В камере стояли плотные смрадные сумерки. Темень рассеивал только тусклый серый свет, льющийся из куцего оконца, забранного толстой кованной решеткой. Откуда-то снаружи, из чужого дня, отвратительно счастливые голоса славили чужого бога, трещали и пели неведомые музыкальные инструменты, рокотала толпа гуляк, где-то смеялись дети. Лол как пёс оскалился и глухо, тихо зарычал, глядя горящими глазами на это пятно света. Прошёлся под зловонное журчание. Холодная гниль-вода скользко марала голые щиколотки, холодила мокрый зад, тряпью на нём и привычно затхло смердела стоялой мочой, плесенью и мёртвыми бродягами. Тело онемело и остыло, но слушалось как оголодавший в темноте, гибкий, матёрый зверь. Лол разбежался, разбрызгивая стоялую жижу и диковато щурясь из себя. И, оскалив подпиленные зубы, с плеском взбежал вверх по стене. Смрадная мерзость обильно стекала по древней кладке, c татуированной кожи, со спины, c заросшего лица с отрепьев, щедро оставленных солдатами. Священные символы, полные мертвецкого праха чернила, пятнающие плоть искаженными мукой, рассыпающимися в пепел жертвами горели сами по себе, согревая кожу. Танцующий бог империи Идра Сарр ломал и смеялся в каждой кости, в каждой мышце вернейшего из своих адептов, прах тысячи жертв рыдал и искаженно плясал под кожей, покорно извиваясь и рассыпаясь пеплом в такт его извечному танцу огня и жизни, несущей смерть. Опасной и притягательной, горящей в каждом остывающем мускуле мужской энергией, несущей неистовую боль и тёмное, осатонелое удовольствие. Лол прижался к ледяной решётке лицом, скалясь в чужой день: решётка обожгла магией, решётка заиндевела, за ней по улице сновали люди, толпы празднично разодетых людей. Лол с жадным интересом облизнул зачарованные прутья, оплавив заиндевевшие коросты горящим от жажды языком и припал к ним, как голодный зверь провожая взглядом женщин. Воля Вагайдэ, многорукого бога огня и вулканического пепла, бога охоты и наслаждения, ломала Лола — и ломке этой не было равных. Священные рисунки тускло загорались магией и гасли — темничный холод и стоялые смрадные воды, полные мочи и экскрементов, побывавших здесь до него и, видимо, давно издохших бродяжьих колдунов гасили силу Танцующего Бога. Но не жажду насиловать, убивать и, главное — они не усмиряли охотничьего азарта, ведущего каждого Зверя и каждую Суку, посвятившую себя богам Мертвой Звезды и торжеству империи Идра Сарр. Лол попробовал на вкус стекающую с обледеневших прутьев влагу — чистая. Магия дышала маняще, светло и ясно — женской сорочкой, ласковыми, но слабыми женскими руками, непониманием и — девичьим страхом. Магия пахла сладко: цветами и ладаном, молитвами и детьми. И аромат этот будоражил горящее, спутанное сознание. Мясо. Мягкое, слабое, дрожащее живое мясо. Горящий мясной лоскутный бутон, так и не доставшийся своему богу святых рабов и голодной солдатни. Тысячерукое безумие запертых под кожей душ расцветало вовне, воя в лёгких, клокоча из глотки. А Лол качался в такт на решётке, всем своим мокрым, обгаженным телом, всей своей рехнувшейся от вожделения магией. Светлая сила маленькой пухлой колдуньи, запечатлевшей в узорах заклятий весь свой ужас и всё своё отвращение, манила, дразнила и ласкала: и Лол не имел сил противиться этому лукавому зову.