Вилки и ножи

      Работа слугой — дело крайне неблагодарное и, во многом, бессмысленное. С одной стороны имеешь защиту под боком, с другой не факт, что защита о тебе вообще печётся. Ты либо приносишь ложки и украдкой прячешь серебряные ножи с вилками, либо не мешаешься под ногами, либо труп. Ибо у господина дела есть и поважнее, например, баловать невесть откуда взявшегося мальчика. А ты кто? Не более, чем мебель. И собеседник никакущий: с торшером интереснее беседу вести. Жалость да и только.       С дружбой дела обстояли иначе, в ней было место хоть какому-то вниманию, но она всё равно состояла более, чем наполовину, из болезненной зависимости. Конечно, дружба была разной, но, если ты не умеешь общаться и вообще являешься отбросом с перманентной «мозаикой» на документах, то к «разной» дружбе путь тебе заказан.       Так уж выходило, что Опера во всей своей бесполезной жизни имел лишь одного друга, и этот друг имел ему мозги.       Любой бы посчитал его счастливчиком: получить союзника в виде второго после короля по статусу демона, какую-никакую свободу, просто быть уверенным, что завтра тебя не выкинут на мороз — но Опере иногда даже провонявшая гнилой рыбой коробка где-нибудь на помойке казалась привлекательнее. Хотя, и там его бы не оставили — Салливан обладал нездорово раздутым чувством ответственности и при желании достал бы Оперу даже из-под земли. Просто потому что мог.       Но период подросткового бунтарства у Оперы закончился давно, исчез вместе с чёрными волосами под слоем краски, так что Салливану заниматься подобными вещами не пришлось. Опера больше не злился ни на кого. И вилки с ножами прятал уже по традиции.       Для всего были свои причины.       Пусть у Салливана каждое действие было частью «плана», пусть он прятал полуслепые глаза за стёклами очков, пусть скелеты из его шкафа уже вываливались, он оставался другом, а Опера друзей бросать был не научен, особенно в беде. Правда, благородство его обернулось тем, что он погряз ещё глубже во всём этом политическом… Политических махинациях. У Оперы были не лучшие друзья и, что смешно, лучшие враги.       Нет, в какой-то момент своей жизни он явно где-то сильно облажался. Причём настолько, что великие Маджины решили снизойти к простым смертным чтобы его проклясть. Даже не зная кто он такой, ага.              На полу ёрзает в верёвках мальчишка, удивлённый и испуганный. Опера стоит в тени, подальше от его круглых глаз, равнодушно дёргая рогом-ухом.       Краем сознания Опере жалко мальчика — доброго ребёнка с нечеловеческими способностями и неутолимым аппетитом, почти такого же возраста на вид, что и Опера, когда попал сюда. У Салливана будто было хобби, весьма извращенное хобби, надо сказать, забирать убогих детей, а потом постепенно, улыбками и черствыми пряниками, менять мысль за мыслью, как разбирают кусочки пазла, пока проблемный ребёнок не станет мягче податливой глины. Опера был проблемным — учительские жалобы в никуда, выцарапанные глаза, кинжалы в рюкзаке — но ребёнком он точно не был. Таких, как он, детьми не называют, их вообще никак не зовут. Некому звать.       Но Опера был слугой, а слуги, имей они хоть девятый ранг и родословную на три страницы (хоть бери в Короны иди), должны не привлекать внимание и лишний раз не возмущаться. Тем более, для возмущения у него повода не было, пока все отчаянные планы не касались него. Слишком уж за многое Опера был должен Салливану, слишком уж во многом был неправ, чтобы иметь право голоса.       И всё же иногда так сильно не хватало возможности отказаться, как зрелая, несущая ответственность личность. Всё, что он делал, было заранее решено другими, будь то расфуфыренная матушка, хмурые учителя или же сам Салливан.       Наверное, поэтому мальчика было жалко. Дети просто не должны были быть втянуты в политические интриги. Особенно таким образом. Особенно Ирума, даже имени своего не имеющий.       Заклинание смены голоса запрещено законом, но Салливан с законами давно в интимных отношениях.       И Опера не злится, когда слышит из динамиков зачитывающий сценарий голос со знакомым тембром.       У каждого из них, в конце концов, были свои причины.