Братья по-любому. Вернуть всë

      Витя не глядя раздавил в пепельнице окурок и неторопливо закурил следующую сигарету. Развернулся, услышав шаги за спиной. Женька, закутанная в одеяло с головой, застыла в дверях и улыбнулась, ему даже показалось, что с облегчением.       — Я думала, ты ушел.       — Расстроилась?       — Что мог уйти или что остался?       — Вот ты мне и скажи. Улыбка к улыбке, обе измученные. Женька каждым позвонком чувствовала, что спокойствие на лице Пчёлкина — мнимое. Потому что то, что произошло вчера вечером, не может быть просто замято. Витя осмотрел девушку с ног до головы, будто проверяя на наличие каких-то повреждений. Но главное повреждение было невидимым — в душе.       — Присядь, пожалуйста, — он подбородком указал на диван, и Женька понимала, что избежать разговора не получится. Да и глупо это. Поэтому покорно прошлепала босыми ногами по прохладному полу и присела на край дивана. В этой позе Пчёла разглядел потенциальную попытку убежать в любой момент, если ей станет некомфортно. — Может, сядешь нормально? Я же вроде не кусаюсь. Он раскрыл пачку «Кэмела» перед ней, Женька достала сигарету, хотела размять ее, но сломала. Витя протянул ей другую и щелкнул зажигалкой.       — Поговори со мной. Нормально. По душам, Жень.       — Я бы с удовольствием… Только сомневаюсь в ее наличии у себя. Трудно. Самобичевание, попытка закопать себя снова. Глаза у нее были очень сухие, тонкая кожа плотно обтягивала скулы. Будто Женька похудела резко всего за ночь. Она выглядела постаревшей, тонкими дрожащими руками придерживала у шеи одеяло, как будто ей дуло в лицо. Вся как побитый щенок. Неприспособленная к жизни, стареющий подросток.       — Понимаешь, что бы было, если бы я вчера не пришел? Если бы просто не успел?       — Понимаю.       — Что бы было?       — Меня бы не было.       — Прекрасная игра слов, Жень… — Пчёлкин уселся на полу по-турецки напротив Филатовой и расставил по бокам руки, перенося весь вес на них. Раскрываясь перед Женькой. — Давай обойдемся без вводных, хорошо? Поговори со мной. Я пойму. Она нахмурилась и потуже утянула себя одеялом.       — Ты, конечно, видишь, что мы все изменились за последнее время.       — Да.       — Почему?       — Ты знаешь это так же, как и я.       — Нет, я не понимаю, что происходит. Что произошло со мной, — задумалась, снова желая прислушаться к внутреннему голосу, но он, как и в тот день, молчал. И тогда Женьку прорвало: — Я думала, что месть моими руками правильная! Что это выход… Но я не…       — Не испытала облегчения. Я знал это заранее. Потому что не все выходы открыты для порядочных людей.       — Такая уж порядочная, если осмелилась? — Женька поднесла сигарету к губам, затянулась. Сердце заколотилось быстрее. — И пожалела через минуту. И жалела всю эту неделю. Господи, насколько же это нелепо и жестоко!..       — Ты не виновата, Жень.       — Но я его почти… убила. Я, понимаешь? — она взмахнула ладонями, и столбик пепла сорвался с кончика сигареты. — Вот этими руками. Витя предупреждал, что так будет. Но она не слышала. Не слушала. Была ослеплена этой жаждой мести. Но она раскаивалась, она жалела обо всем, что натворила. Это ли не показатель того, что душа ее осталась незапятнанной? Почти чистой.       — Дорога в ад вымощена благими намерениями. Теперь на моей дороге прибавится еще один булыжник…       — Возможно, — не стал спорить Пчёлкин. — Но тебе незачем мучать себя сейчас. Ты хотела отомстить, ты это сделала. Обошлось малой кровью. Дунаев на больничной койке. Этот скот тоже. 1:1. Никто не погиб.       — Но мог!       — Но не погиб! А вот ты могла, если бы… — запнулся, не желая делать из себя долбаного героя. Да, вышло все в итоге по справедливости. Но какой ценой?       — Могла бы, если бы не ты, чего ж ты не договариваешь? — горько усмехнулась Филатова. — Глупость на глупости… Я оказалась слюнтяйкой! Я сама себе противна… И да, я презираю себя, и ты в глубине души, вероятно, тоже… И не отрицай этого. Даже если ты скажешь правду, я сейчас не поверю тебе.       — Ты чудовищно не права!       — Может быть. Но я говорю, что думаю, что испытываю! А я непрерывно мучаюсь. И не надо утешаешь меня. Потому что жалость для меня сейчас страшнее презрения.       — За что мне тебя презирать, ты объясни? У меня у самого рыло в пуховом стогу!       — За то, что решилась вчера… За то, что я слабая, что я вечно ною! За то, что вы… ты каждый раз меня пытаешься спасти! Женька сжимала руки в кулаки, перебарывая желание крепко обхватить себя за плечи и хорошенько закричать. Да, определенно, она бы сейчас закричала так, что весь дом развалился бы по кирпичику.       — Дурочка ты. Мы — всегда мы, со всеми слабостями и пороками. Да, мне жаль тебя, но совсем не так, как ты думаешь, а эти слова о презрении — просто дикость! Ты же знаешь, я готов для тебя на многое. И всегда был… Единственное, чему был рад Пчёлкин, так это ее откровениям, она говорила впервые за долгое время так много, так честно, не обвиняя его. Говорила о наболевшем, и причины все были понятны и ясны. Женька просто не выдержала саму себя, поэтому осмелилась на такой шаг. Он не винил ее, не ругал, это бессмысленно. Но нужно было объяснить ей, что все обошлось и нужно жить дальше. Она — не монстр, не убийца, она не потеряла себя. И ее любят, может, даже еще больше, чем прежде. Женька будто понимала, о чем он думал. Она не видела в его глазах никакого укора, да и не могла видеть. Но ей нужно было выговориться. Наверное, только так бы, высказавшись, получив в ответ стойкую, непоколебимую дозу поддержки, вне зависимости, как бы девушка саму себя не закапывала, она бы могла жить дальше.       — Я это к тому, что не имела права обвинять вас с Космосом в чем-то. Не имела права говорить, что вы стали жестокими и циничными… Потому что я ничем не лучше. Это же не кактусы собирать на окошке, а тем более не этикетки с бутылок. Да, Тошин отец — тварь, каких мало, но чем я стала лучше, решив вершить над ним самосуд? Вот, в чем ужас… Витя встал и отошел к окну. Открыл форточку. Оттуда налетел ветер и рассеял дым сигареты.       — Нет. Ужас в том, что твое желание отравиться было сильнее и осмысленнее желания избавиться от этого идиота. Факт, крыть который было нечем.       — Я столько раз посылала тебя с твоими советами и нравоучениями, думала, что сама разберусь… И мне не стоило строить из себя хирурга, которому по плечу любые опухоли, даже раковые. Впрочем, думать уже поздно… Но ты честнее меня, Вить. Ты не прикидывался добрым самаритянином, в отличие от меня. Женька потрогала уголок рта кончиком языка. А затем фыркнула себе под нос и уставилась на качающиеся от ветра деревья за окном. Точнее — в стекло, потому что зрачки ее застыли.       — Малыш, — тихо, мягко. Филатова медленно перевела на него взгляд. — Ты шла напролом, чтобы ощутить в конце эту дурацкую горечь. Ощутила. И я ощутил. Все. Хватит твердить, что я был прав, а ты не слушала. Что ты сглупила, а я тебя спас. В попытке усыпить угнетающие ее угрызения совести, чувство страха и вины, он старался говорить предельно мягко, потому что не все мы обдумываем полностью и до конца, а просто делаем и всё, особенно женщины.       — Откуда в тебе силы меня слушать и оправдывать?.. Почему ты до сих пор добр ко мне после всего того, что я когда-то тебе наговорила?.. Пчëлкин чуть приподнял бровь, соображая, не ирония ли это. Но какое тут! Глаза Женьки стали прозрачными. До сердечной боли было страшно смотреть, как они наполняются слезами, неморгающие, широко открытые глаза. Потом переполнились, и слезы побежали быстрыми каплями, одна за другой, как будто крыша потекла.       — Считаешь меня добрым? Добра не бывает без зла. Сильным? Возможно. Не мне судить. Хотя наверняка существуют не знающие сомнений кретины. Я не из их числа… к сожалению. Женька вцепилась в него взглядом и следила за каждым движением. Она действительно была не права когда-то. Витька изменился. И думал, и говорил по-другому. Демократичнее, что ли? Две или три слезинки соскочили с её подбородка на грудь, на футболке образовалось темное пятнышко. Витя присел рядом с Женькой, аккуратно утер подушечками пальцев ей под глазами.       — Ты же умная, Женька. Знаешь, что жизнь слишком сложна, чтобы делить людей на плохих и хороших. Да, все мы поменялись, и не в лучшую сторону… Но ты, малая, хороший человек, с которым просто случилось много плохого… А насчет того, что я добрый… Для тебя только, и то потому, что знаешь каждого из нас с детства, знаешь, какими мы все были. Для тебя мы братья, но твоя любовь не отменяет того факта, что я не хороший человек… Ты не можешь нас бояться, а вот другие, не знающие, имеют на это обоснованное право. Я наворотил дел куда страшнее, чем ты можешь себе представить… У Филатовой в груди от этой фразы стало холодно. Неужели… он тоже кого-то убил? В густом еловом лесу было сумрачно. Из неглубоких овражков поднимался слоистый туман. Было тихо до звона в ушах. Городские звуки до этой чащобы не долетали. И только голос кукушки вдруг тревожно ворвался в тишину. – Семь, – загибая пальцы, считал Космос. Витя вскинул голову к небу: – А я девять насчитал. – Маловато что-то, – невесело подытожил Фил. – Да при нашей жизни год за два. Как у подводников. Но Валере это сравнение бодрости не придало: – Да один хер – маловато. Бригада в полном составе выходила из леса на опушку. Впереди – Белый, за ним Космос, Фил и Пчëлкин. Замыкали бойцы во главе Самары и Активиста, их маленькая грозная армия. Это был их первый самосуд. И теперь все поголовно были повязаны. Одним делом. Одной кровью. Этим лесом. Всем было трудно. Вите было трудно. Женька боязливо уткнулась лбом в его напряженное плечо, а Пчëла на мгновение застыл, а затем поджал губы и опустил глаза. Тот день после Сашиной свадьбы, как голодная псина, неотступно следовал за ними по пятам — снова и снова, в каждом неосторожном слове или жесте. Одним обещанием «не говорить об этом» оказалось трудно отделаться. На самом деле, они говорили. Глазами чаще. Оставалось лишь отпустить это и двигаться дальше.       — Крошка сын к отцу пришел и спросила кроха: что такое хорошо и что такое плохо? — как считалочку процедил сквозь зубы Пчëлкин. — Мне бы этого папу, который все знал! Давай я приведу тебе один пример, а ты решишь потом сама — гноить себя дальше или отпустить все это дерьмо к херам собачьим. Женька перевела на него многозначительный взгляд. Губы невольно сложились так, будто она хотела что-то сказать, однако не смогла заставить себя произнести ни слова. Витя смотрел на нее с таким невозмутимым спокойствием, что в нем невольно просматривалась бесконечная усталость. Измождение. Просьба.       — Человек едет на машине, ему объяснили, что зеленый свет — хорошо, а красный — плохо. Он едет на зеленый, а тут выскакивает грузовик с пьяным дураком за рулем, который не соображает ничего, и для тебя уже неважно, где красный, а где зеленый. Детская книжечка про хорошо и плохо кончилась, ты один на один со своей судьбой. Соображать надо быстрее. Может быть, ты еще успеешь свернуть туда, куда не положено, чтобы сохранить жизнь. Пришла секунда единственного решения. Ни хорошего и ни плохого, а единственного. Цель — спасти жизнь или то, без чего дальнейшая жизнь теряет смысл, средства уже не выбираются. Решение вынужденно. А дальше как повезет. Вынужденно! Вот тебе и проблема — ограничения и свобода воли.       — Говорят, легко разбираться во всем на молекулярном уровне. Только на чужом, потому что только в чужих молекулах можно разобраться. Пожалуйте, ваши хромосомы. Что там у вас? Ай-яй-яй! Трудно сделать выбор? Как неприятно! Не в порядке ДНК! Что же делать? Остановить машину в разгар гонки? Взмолиться: простите, я вам не подхожу. Я слабонервный. Я воспитан на положительных примерах! Но я ж не воспитан на них. Я наоборот — воспитан на отрицательных. Защитная реакция, не более. Не все решения легкие, но лучше поехать на красный свет, чем попасть под колеса. Вот такой у нас год, Жека… Год переворота. 1991-й год — год переворота. Сопутствовали стремительным переворотам в стране такие же перевороты в жизни Женьки. У человека внутри всегда есть понимание того, правильно или неправильно поступает, а еще, есть ли у него будущее. Любой самый безнадежный момент не безнадежен, если внутри есть вера в то, что это не конец. И наоборот, можно посреди внешнего благополучия вдруг почувствовать, что… дальше ничего нет. Неожиданно Женьку охватило любопытство. Откровение за откровение. Ее волновало не меньше, почему именно Пчёлкин продолжал возиться с ней. После яркой, подчеркнутой агрессии в его сторону. Слишком жгучей агрессии, на фоне которой его попытки ее образумить теперь казались детским лепетом.       — Вить, можно ещё один вопрос? — выгнутая бровь и тишина в глазах послужили ответом. — Ты со мной возишься потому, что до сих пор не можешь отделаться от синдрома старшего брата или есть другая причина?       — О чем ты?       — Я про надежду.       — Надежда мой компас земной… Я не совсем понял, если честно. Конечно… Такие умозаключения строил с самого начала, а тут резко разучился читать между строк.       — Я про ту анестезию в клубе. Ты еще веришь, что у нас может быть что-то, да? Он вдруг растерялся. Что это? Теперь она вызывает его на откровенность? Не такой ход он ждал от их сумбурного разговора. Точнее, не ту категорию этой самой откровенности.       — Тот факт, что я думаю о тебе и продолжаю страдать синдромом старшего брата, как ты выразилась, не означает, что я строю себе воздушные замки. Нажрался, хватит…       — Защитная реакция?       — Что?       — Защитная реакция. О которой ты говорил сейчас. Лучше солгать, чем снова бояться быть дураком, да?       — А ты быстро усваиваешь. Малиновский научил? — ее губы тут же поджались, и Витя вновь ощутил быстро накатывающую волну раздражения под ребрами. С ним же пришло царапающее чувство вины. — Прости.       — Зачем ты о нём?       — Я тебя не спрашивал, зачем ты обо мне и тех попытках тебе доказать, что…       — Что ты был прав насчет него? Он хотел бы сказать «доказать, что я тебя люблю», но она вновь сменила курс на то, что болело у неё. А раз болело — значит, еще что-то было. К Вадиму еще что-то было.       — Я не это имел ввиду.       — Что мне особенно нравится, это когда люди говорят то, чего совершенно не имеют в виду. Есть вещи, которых ты не должен касаться, Вить.       — Прости меня, Жень, я понимаю, что это касается только тебя, — ему удалось произнести это миролюбиво и почти спокойно, — но раз уж ты сама вызвала на этот разговор и сама оборвала меня на полуслове, выдвигая свою версию моих же мыслей, то окей. Давай пойдем этим путём. Да, мне больно, когда тебя унижают.       — В чем ты видишь унижение? В том, что мы с ним разошлись, что у нас ничего не получилось?       — Что значит — не получилось? Можно быть наивной, но всему должен быть предел. В самый ответственный момент он что сделал? Не стал искать выход. Просто бросил тебя.       — То, что он так обошелся… не дает тебе право считать, что он плохой человек! Ты сам сказал… Вот только что до этого… Ты не имеешь права его судить.       — А ты не имела права играть в казанскую сироту. Подставила еще раз побитую щеку. Не другую, а ту же самую! Чтоб больнее было!       — О чем ты говоришь? Пчёле вдруг стало противно от самого себя. Да, он выкрал ее паспорт. Но это был лишь зародыш, молекула. Если бы Малиновский так любил ее, неужели бы не перенес свадьбу? Мысли об самоутверждении Вадима в том, что в него влюбилась сопливая студентка, что он поиграл ею и бросил, растоптал парой фраз на глазах у близких, — были, но их он давно отмел. Оставалось одно — в его любовь Витя не верил. Теории у обоих мужчин были разными. Пчёлкин стойко был уверен, что если любишь — то борись. Вадим же избрал иную — если любишь, отпусти. Но это не умоляло того факта, что оба любили Филатову. Спасибо Малиновскому можно было сказать только за то, что он спасовал. Но расчищенный путь еще не доказательство того, что освободившееся место будет так легко занять. Потому что для Женьки оно по-прежнему занято. Пусть уже и фантомом.       — Ты нас выгнала, помнишь? Мы с Косом всю ночь на лавочке у падика сидели… А потом три дня в машине, как два идиота, дежурили. Я видел всё, Жень. И как этот гаденыш со своим дружком вещи твои привез. И как он поднялся к тебе. И как ушел. И как ты… Как ты в его рубашке бежала за этой чертовой машиной, как… Стыд, раздражение. В основном — стыд. Женька разомкнула онемевшие пальцы и несколько раз сжала и разжала кулаки, чтобы восстановить кровообращение. Под ногтями тут же закололо. Она не хотела ничего говорить, но все же произнесла:       — Как кто?.. Сравнение было одно — как брошенная, побитая собака. Верности Женьке не занимать. Преданности тоже. Но она девчонка, а не щенок, которого вышвырнули из жизни и захлопнули дверь в эту жизнь перед её влажным носом.       — Как другая Женя. Тактично, ничего не скажешь. Но она прекрасно понимала, что крылось в этом «другая».       — Даже так… А как бы поступила та Женя? Пчёлкин, на минуту забывая, почему в груди неприятно саднит, вгляделся в омут больших, золотисто-каштановых, еще по-детски наивных глаз с густо опушенными ресницами. Эти глаза напоминали два бархатных цветка с золотой сердцевиной. В зависимости от освещения и настроения они то становились совсем темными, то наливались прозрачно-золотистым светом. И сейчас поглотили всё внимание.       — Та Женя не просто бы выкинула его с порога. Она бы с лестницы спустила. Женька весело фыркнула и вдруг искренне засмеялась, окунаясь с головой в то недалекое, но окончательно невозвратное время, когда она со всеми своими обидчиками расправлялась с завидной легкостью. Помнила, как дралась во дворе, как валькирия, получая нагоняй вечером от Валерки. Но ведь ни одного из тех самых обидчиков она не любила… И тут же ее смех задрожал и оборвался. Пчёла понимал, что с ней происходит. Это шаткое равновесие между «мне больно, мне грустно, мне страшно, мне весело». Внутренняя истерика. Женька могла сейчас расплакаться неожиданно, и так же неожиданно рассмеяться. Она девочка, ей простительна слабина. А вот ему подобные эмоции экономить приходиться. Витины пальцы аккуратно сжали ее ­худую ладошку, и он прижался к холодной коже губами. Женька считала удары своего сердца, не двигаясь, ощущая лишь его теплое дыхание на ладони. Задним умом она понимала, что с ними происходит. Это казалось таким легким, таким разумеющимся. ­Глупо ли? Опрометчиво ли? Но Филатова накрыла его голову второй ладошкой, несмело и робко погладила мягкие рыжеватые волосы. Поняла, что не хочет двигаться. Потому что ей это нужно.­ Очень нужно снова. А когда стало нужно? День назад? Два? Женька не помнила. Но знала, что нужно это сейчас. А может, было нужно всегда. Просто он давно не говорил с ней так. Давно он не был таким нежным, чутким, таким близким, чтобы она вдохнула в себя эту нужду. Чтобы она проникла в легкие и стала ее частью.­ ­Поэтому Женька не шевелилась, только глаза закрыла, пытаясь понять, почему сам он не шевелится, а просто молча продолжает прижимать ее руку к своим губам, хотя прошло уже несколько минут. В день ее сорванной свадьбы Пчёлкин сам себе обещал — если еще одна ее слезинка, еще малейшее что-то, и он наплюет на все, схватит ее и не отпустит никогда. И сейчас, когда случайный всхлип сорвался с ее губ, Витя второй рукой прижал Женьку к груди, сгребая в охапку, зарываясь в ее волосы всей пятерней. Держал так крепко, словно в ней была вся его жизнь. Пара секунд, и Филатова крепко обняла его в ответ, уткнувшись носом в светлые волосы, вдыхая в себя его запах. С ума сойти какой приятный.       — Ты права, защитная реакция… Женька вопросительно промычала.       — А от кого мне, блин, защищаться? От тебя? Дурак… Я вчера так испугался… Как тогда, за Саню… Испугался, что если не вытащу, то потеряю. И не прощу себе никогда. Просто сдохну, — ему было больно от всего произошедшего за сутки, очень больно за Женьку, и она почти чувствовала эту боль. Или же эта боль была ее собственной? ­ Витя прикусил щеку изнутри, вжимаясь виском в ее висок, измученно выдыхая воздух из легких. — Я тебя люблю, Филатова. Чёрт возьми, я так тебя люблю!.. Тихий голос прямо в ее ухо. Знакомый и незнакомый одновременно. Без надрыва, как в те разы. С нежностью, от которой едва не начало колоть в глазах. Женька боялась сейчас посмотреть ему в глаза, боялась разжать руки. Поэтому сильнее уткнулась носом в его волосы. Пчёлкин наконец докоснулся до ее сердца, ускоряя его бег.       — Ты дурак. Я дура. Поэтому все вполне логично…       — Я теперь с тебя глаз не спущу, поняла? Она слабо усмехнулась.       — Все снова повторяется. Кажется, я слышала что-то подобное в этой же комнате полтора года назад. Женька опомнилась, когда Пчёлкин уже перехватил ее занесенную руку у запястья и держал, не отпуская, будто остерегаясь очередной пощечины. Она лишь хотела сделать размах, чтобы вырваться из его рук. Но он держал. Крепко. Намертво. — Пусти меня, слышишь?! Орать буду! — Тогда у меня будет весомый аргумент заткнуть тебе рот. Наглец херов! Филатова с силой дернула запястье, и Витя выпустил его. Так резко, что пришлось сделать несколько шагов назад, чтобы не потерять равновесие. — Ты никуда из этой квартиры не выйдешь до завтрашнего утра вместе со мной. А попробуешь выкинуть какой-либо фокус, поверь, я весь Ленинград на уши поставлю. Сколько всего произошло за последний год, а Витя снова рядом. Всегда был рядом. И когда нужно, и когда не надо. Все равно был.       — Орать-то будешь? — голос Пчёлы заставил ее улыбнуться.       — Нет.       — Жаль, а я так хотел претворить ту угрозу в жизнь.       — А мне для этого нужно обязательно всегда плакать или орать? Сердце заколотилось как ненормальное. Женькин взгляд проник в него по самую кожу. Он почувствовал его намного осязаемее, чем прикосновение. Взгляд я-соскучилась-по-тебе. Женька немного наклонилась вновь и легонько потерлась подбородком о плечо Пчёлкина, слегка касаясь тонкими пальцами его затылка. А он рывком опустил голову, прижимаясь щекой к ее макушке. Череда поцелуев покрыла ее волосы, и девушка медленно склонила голову, прикрыла глаза, подставляя лицо. Теплые губы медленно проводили дорожку от виска к подбородку. Осторожно. Нежно. Будто боясь спугнуть. Рука Филатовой зарылась в его волосы. И пальцы сжались от прекрасного испуга, пустившего разряд тока по всей руке, ударяя в позвоночник, в сердце, подгибая колени, когда Пчёлкин мягко прижался к ее губам, провел по ним языком, не соображая, раздвигая их, проникая внутрь, горячо, мокро, почти не веря в то, что он здесь, с ней. Прижимая ее к себе. Вдыхая ее цветочный запах. Наконец-то. От ее неожиданной покорности по спине прокатила горячая волна, рассыпая мурашки. А Женька дрожала. Сдвиг по фазе. Короткое замыкание.       — И… что мы дальше делать будем?       — Разберемся, малыш. Ты просто знай, что я рядом. Витя понимал, что ей действительно нужно время. Все понимал. Сочувствовал. И вместе с удивлением и смятением Женька чувствовала огромную благодарность к нему, к человеку, который рядом с ней и который любит ее в любых агрегатных состояниях.       — Забыл! Витя так резко спохватился, шлепнув себя по лбу, что очарование момента почти отлетело от них двоих, и Женьке на секунду стало страшно, что этот час мог оказаться всего лишь вырванным фрагментом из общей картины. Но нет. Пчёла метнулся в коридор, где еще вчера бросил вещи впопыхах, и вернулся к девушке с внушительной коробочкой.       — Открывай. И попрошу сразу — без лишних вопросов. Женька присела на диван, распаковала на коленках коробку. Под массивным слоем защитной пленки лежала аккуратная Motorola MicroTAC 9800X.       — Что это?.. — Филатова подняла на Пчёлкина обескураженный взгляд.       — Телефон. Такой только у тебя и у Майкла Джексона в «Линкольне». Считай, подарок тебе перед новым учебным годом. Ну и чтобы всегда на связи была. Судя по его глазам, никакие отговорки не принимались. Женька только благодарно выдохнула:       — Спасибо. Только как мне им пользоваться? Неудобно ведь перед ребятами…       — А ты при них и не доставай. Лишние вопросы никому не нужны. Об остальном не волнуйся, давай проверим лучше, как работает. Отвечать во-от на эту кнопку. Пчёлкин схватился за свой телефон и не успел набрать ее номер. Дисплей засветился, уведомляя о входящем вызове.       — Пчёл! — заголосил сразу в трубку Космос. — Где тебя носит, твою мать?       — Не ори, че как на пожар? У Жеки я.       — Оу… — Холмогоров на мгновение осекся, явно что-то обдумывая, потому что дальше его голос сделался чуточку сдержанным: — Рад, и все такое, но тащи задницу к нам. Срочно.       — Че случилось-то?!       — Телевизор включи, че случилось! Ждем.       — Чего?.. — Витя, услышав в ответ только быстрые гудки, положил мобильник и шагнул к телевизору.       — Все в порядке?.. — и Женькин вопрос тут же поглотило вещание мэра Ленинграда — Анатолия Собчака. В окружении ведущего и двух председателей Леноблсовета, уткнувшись в бумаги с текстом, Собчак вещал с экрана:       — Призываем граждан России дать достойный ответ путчистам и вернуть страну к нормальному конституционному развитию. Безусловно, необходимо обеспечить право президенту страны, Горбачеву, выступить перед народом. Требуем немедленного созыва чрезвычайного съезда народных депутатов СССР. Мы абсолютно уверены, что наши соотечественники не дадут утвердиться произволу и беззаконию путчистов! Обращаемся к военнослужащим с призывом проявить высокую гражданственность и не принимать участия в реакционном перевороте!.. До выполнения этих требований призываем к всеобщей бессрочной забастовке. Не сомневаемся, что мировое сообщество даст объективную оценку циничной попытке правого переворота!..       — Вот тебе и порядок… — почесал затылок Витя.

***

      Интересной особенностью ситуации в Ленинграде было то, что местное телевидение было под контролем городской власти, чем она и воспользовалась. Мэр Анатолий Собчак, а так же председатели Ленсовета и Леноблсовета с призывали выйти 20-го августа на митинг против действий ГКЧП, что являлось прямым нарушением режима чрезвычайного положения. Страна стояла на ушах, в Москве под всю эту свистопляску Саша заперся в кабинете и с упорством идиота пытался дозвониться в Душанбе, до Фарика. Связи не было напрочь, будто некто просто перегрыз все провода. Причем, Некто с большой буквы. Уши которого росли явно откуда-то из Министерства Добрых дел. Наглые, волосатые, рыжие уши. Впрочем, Игорь Леонидович со своей гэбэшной мордой пока не проявился. Понятное дело: выжидает. А если пока тихо соскочить? На всем протяжении Тверской — от Белорусского до Манежной — на каждом углу, в каждом переулке стояли танки и БТР. Из люков время от времени высовывались любопытные физиономии солдатиков, их тут же окружала небольшая толпа, засыпавшая служивых вопросами. Но солдатики как один отвечали заученно-тупо: «У нас приказ. У нас приказ». Количество людей, принявших участие в митинге на Дворцовой площади в Ленинграде, указывали разное, но их было сотни тысяч, что не удивительно, информационная поддержка анти-путчистских сил была мощнее, чем в Москве. На митинге выступали те же лица, часть активных депутатов Ленсовета, а так же ряд разделяющих их позицию деятелей культуры. Женька, взяв себя в руки, целый день приводила себя в порядок — нужно было проведать Дунаева. Телевизор у нее работал безостановочно — ни сколько для того, чтобы знать все, что происходит, сколько для того, чтобы в квартире не было тихо. Когда Витя сорвался и уехал, стало резко холодно, несмотря на то, что жара стояла запредельная для Ленинграда. И тут произошел какой-то сбой. Щелкая переключателем каналов, Филатова на всех подряд обнаруживала исключительно «Лебединое озеро».       — Да что такое!.. — разозлилась, не желая понимать. И тут телефон непривычно задребезжал. На голодный желудок доходило туговато.       — Еще раз! Не слышу!.. Почему? Может, обойдется? Я? К Дунаеву только…       — Сиди дома и никуда не суйся! — орал Пчёлкин — испуганно или Женьке показалось? — Я тебя очень прошу, не надо никуда ехать!.. На, послушай, — и он оторвал трубку от уха, и Филатова услышала, как с грохотом ползла бронетехника. — Тут прямо черно-белое кино, еп твою мать. Бронетемкин Поносец. Утром первая волна прошла, теперь новые подтягиваются, на Кремль идут, по ходу.       — Вить, что все это значит?.. У нас никаких танков!       — Сиди дома, сказал! В ночь с 20-го на 21-е августа политик Александр Беляев выступил с призывом ко всем, кто может защитить их власть, прийти на Исаакиевскую площадь. То ли послушал одну известную московскую радиостанцию, говорившую о штурме Белого дома, то ли правда верил в существование войск, которые направляются штурмовать Мариинский дворец (место заседаний Ленсовета). Ясно было одно — от его призыва число людей на Исаакиевской площади стало ещё больше. На городской Женьке звонила и Ольга Николаевна. Умоляла тоже никуда не соваться. В Москве дела обстояли страшнее: Садовое было перегорожено баррикадами, по центру транспорт не ходил. Вокруг Манежной и на Тверской тоже были заграждения, но их уже разобрали. На мостах танки, стояли с расчехленными пушками, дулом прямо в народ. Народ не боялся, лез под гусеницы, стыдил оккупантов, а кое-кто их даже подкармливал.       — В следующий раз на танке приеду! — заносчиво пообещал им Космос, но те не обратили на него никакого внимания. Обстановка на Тверской напоминала бы гуляния, если бы, конечно, не присутствие военной техники в количествах, явно превышающих разумные.       — Я одного не пойму: они что, и вправду воевать собрались? — Пчёлкин удрученно почесал макушку.       — Народ им этого не простит, — вставая в позу памятника и потрясая указательным пальцем, с пафосом ответствовал Космос… Народ тем временем стихийно собирался в группы, в центре каждой из них всякий раз оказывался кто-то наиболее осведомленный. Потихоньку картина начала проясняться. Горбачев в Форосе, якобы болен. Власть — в руках какого-то ГКЧП.       — Короче, — вещал уже в офисе Белому Пчёла. — Пять или шесть козлов хотят вернуть советскую власть: границы на замок, бизнес на хрен, всех на картошку. Говорят, они только что выступали по телевизору. Ельцин то ли арестован, то ли в Белом Доме. Именно туда, к Белому дому народ и потянулся… А в Ленинграде никакие войска так и не появились. Женька не стерпела — побежала все-таки в больницу к Дунаеву. Проедут танки — так они хотя бы будут вместе. »…и безгранично доверял ежу» прочла у него в газете, где Горбачева сравнивали с Хрущевым, и не сразу поняла, что это опечатка. Горбач загорал, купался и слушал транзистор.       — Чтоб я так жил! — фыркнул Андрей, складывая газетенку и откидывая на тумбочку. — Тут все на ушах стоят, а у него каникулы, ему дела нет. Хрущев бы вряд ли стерпел, он бы выкинул что-нибудь. Небо понемногу прояснялось, дождевые тучи отползали на восток. Эфир был переполнен треском, щелканьем, соловьиными трелями.       — С ума посходили от своей свободы, — ворчала пожилая санитарка, убирающая палату Дунаева и в пол-уха слушая их молодые споры. — Прибалты требуют независимости и со дня на день ее получат.       — Совку конец, — подытожил Дунаев. И все они понимали, хорошо это или плохо, а Женька нет. Казалось ей, что умирал не только СССР, но и ее прежняя жизнь. Все, что оборвалось, все связи, прошлая любовь, все умирало. Переворот. Революция. В Москве в скором времени были арестованы члены ГКЧП. Ни они, ни назначенные ими в Ленинграде, так и не предприняли активных силовых действий. 22-го августа в присутствии городских властей с Мариинского дворца было снято красное знамя и поднят бело-сине-красный флаг. И это при еще формально существующем советском союзе. Уже 23-го августа были опечатаны помещения обкома КПСС в Смольном, где советский флаг также был заменён на российский. Если московских вождей ГКЧП судили и затем амнистировали, то позиция Самсонова, главного «ГКЧПиста» Ленинграда была оценена по достоинству, в том же году он поднялся по должности. А 6-го сентября город Ленинград прекратил свое существование. Теперь на учебу Женька шла по улицам Санкт-Петербурга.