Кистью Тициана

      О, любимый,       О, господин.       Сегодня была последняя встреча с тобой в этом году. Уже второе наше расставание длительностью в восемь месяцев, и мне остается лишь уповать на собственное благоразумие, надеяться, что на сей раз разлука не парализует мою дыхательную систему и не погасит озорной огонек в моих обреченных на вечную печаль глазах. Твой уход — это не только минорная тональность для оборванных струн моей души, но и, пожалуй, повод еще раз прокрутить в памяти все те черты лица, характера и поведения, которыми я по наивности своей так восхищаюсь.       О, любимый,       О, господин.       Мне нравится смотреть на тебя. Порой кажется, что ты — оживший портрет Тициана во плоти, и даже рамка твоя из чистого золота. Раньше, когда наши встречи были чаще и длительней, мое обожание было настолько слепым, что я едва ли могла осознанно, без всепоглощающего смущения и неуверенности в себе, скользнуть по тебе мимолетным извиняющимся взглядом. Однако в последнее время я начала замечать, что избегаю зрительного контакта гораздо реже, а поводов просить прощения становится все меньше. Твои светло-голубые глаза, всегда такие живые и мерцающие, никогда не оставляют меня равнодушной — сердце будто начинает биться в такт твоим шагам, когда ты, проходя мимо, смотришь на меня так, словно я на самом деле не случайный человек на твоем пути, а затем как ни в чем не бывало скрываешься за поворотом. Хотелось бы гордо заявить, что твои губы расплываются в самой теплой и радушной из всего арсенала ужимок улыбке только для меня, но самообман никогда не влечет за собой положительных последствий. Ты обаятелен и приветлив буквально с каждым человеком, всему виной твои безупречные манеры и блестящее воспитание. Такой же яркой чертой можно назвать и твой гордый профиль, ведь ты — мое основное подтверждение глубокой убежденности в том, что крючковатыми носами с небольшой изящной горбинкой имеют счастье обладать лишь самые харизматичные и притягательные люди.       О, любимый,       О, господин.       Мне нравится наблюдать за тобой. Лишь так становится возможной попытка дописать портрет из крупных мазков, самостоятельно добавить на холст оттенков, реалистичности, вдохнуть жизнь в безупречного героя Тициана. На первый взгляд кажется, что ты довольно бескомпромиссен, тверд в своих решениях и ничто не может тронуть твое сердце. Однако пороком нужно назвать не это, а твою вспыльчивость, дарованную горячей кровью, ведь на деле стоит обратиться к тебе за помощью — и твоя щедрость ни за что не узнает границ. Самой очевидной твоей чертой, пожалуй, является педантичность, причем во всех аспектах жизни — от выглаженных без единой складки костюмов и активной рабочей деятельности до поразительной аккуратности во время трапезы и будто тщательно отрепетированной манеры вести диалог. Меня, безусловно, восхищает твое умение держать лицо и всегда быть желанным гостем и собеседником, но из этого следует не то чтобы недостаток, скорее, особенность твоего характера, которую я даже осмелилась бы назвать достоинством. Твоя скрытность. За маской тактичности, обходительности и учтивости невозможно рассмотреть практически ничего. Ты ни с кем не беседуешь по душам, ведь все твои разговоры с коллегами не более, чем светская пустая болтовня; не рассказываешь истории из своей жизни, не приводишь конкретных примеров, основанных на личном опыте. Лишь единожды мне удалось видеть тебя, сидящим в одиночестве, без приятных компаний людей, которые набили оскомину нам обоим. Твой спокойный, чуть печальный взгляд будто искал за окном что-то будоражащее воображение, предмет или человека, который вытянет тебя из порочного круга этого мнимого дружелюбия и подарит настоящие ощущения, поможет вновь почувствовать на губах и языке ту самую нежность, давно забытую, со вкусом соленой карамели и капельки обжигающего ликера. И, как обычно, не замечал, что напротив сидела одна из самых несчастных девушек на свете, любовалась тобой и мечтала об идентичном. А потом пришел твой коллега, подсел рядом, и ты вновь как ни в чем не бывало улыбался, шутил и смеялся. И только я видела, что отстраненность и тоска в твоем взгляде никуда не исчезли, лишь создавали поразительный контраст между зримым и сокрытом глубоко внутри. Именно в тот день стало очевидно, что и твой, и мой случаи действительно тяжелы, если не безнадежны.       О, любимый,       О, господин.       В следующую нашу встречу, через восемь месяцев, я пообещала себе быть смелее по отношению к тебе, попытаться подобраться к твоей душе еще на крохотный шажок поближе. Знаю, что ты вряд ли вспомнишь обо мне хотя бы на секунду за этот долгий срок, потому прошу тебя лишь об одном: пообещай быть честнее с самим собой.

***

      О, любимый,       О, господин.       Я вновь встретила тебя именно в тот момент, когда надежды уступили покою хотя бы на время, когда все они ушли далеко на второй план вместе с болью от вынужденной разлуки, а тоска по твоим ясным смеющимся глазам перестала щемить сердце настолько, что при глубоком вдохе в этот маленький моторчик вонзались сотни крошечных иголочек. Таким, обычно, было наказание за то, что позволяю себе существовать без твоего присутствия, вдали от Бога, в которого никогда не верила, но возвела на пьедестал догматизма. Внезапно горечь стихла, разуму, скованному путами твоей дурманящей улыбки, объявили амнистию, а на душу, находящуюся в подземелье тревог и метаний, пролился свет из крошечного зарешеченного оконца где-то высоко наверху. На мгновенье показалось, что впервые за два года мне вернули зрение, забрав взамен любимую трость, которую я привыкла осязать в едва гнущихся пальцах, которая всегда была готова указать путь вперед, но частенько приводила прямо под колеса многотонных фур, и которая из раза в раз становилась опорой после нанесенных ее же промашками травм. Окружающая действительность не заиграла цветными бликами, лишь черно-белая пленка изо дня в день мелькала перед мутными зрачками глаз, передвигаться стало заметно тяжелее и скучнее, ведь фуры теперь всегда проезжали мимо, а пальцы по привычке продолжали сжиматься в каждой нервной ситуации, подсознательно ища заветную деревянную тросточку. Эта имитация жизни казалась равным обменом на исчезновение острой боли в груди, лишающей сна, аппетита и гордости. Я будто заключила пари с той отчаянной любовью, которая каждый день ласкала и ударяла, хвалила и бранила, дарила радость и погружала во мрак. Своим появлением ты вынудил меня проиграть. Дарованное было отобрано, и трость вернулась к своей законной хозяйке.       О, любимый,       О, господин.       Кажется, ты перестал быть портретом Тициана в моих глазах. Ты исполосовал острым клинком холст, на котором был изображен твой профиль, соскоблил краску, которой была написана твоя холодность, расплавил рамку из чистого золота, которая обрамляла нимб над твоей головой. Картина перестала быть безупречной, ты собственноручно сделал все, чтобы на аукционе она больше не продалась за баснословную сумму. Однако полотно, пускай чуть отдаленно и словно в ночной мгле, еще хранит твои неколебимые гордые черты, оттенки осыпавшейся на пол краски не стали теплее, а золото ныне стекает по твоим щекам, будто горькие слезы падшего ангела Кабанеля.       О, любимый,       О, господин.       Безупречный ореол, окружающий твою статную фигуру, померк. Тебя изгнали из Эдема моего сознания самым наглым образом, ведь ты нарушил все заведенные порядки, взял на душу самый тяжкий грех — ты проявил человечность. Перестав быть божеством, ты превратился в обычного смертного, которому не чужды ни гордыня, ни тщеславие, ни эгоцентричность. Я успела мельком взглянуть на изъяны твоего характера, с каждым днем обещающие проявляться все больше и хлопать вратами моего Рая все громче.       О, любимый,       О, господин.       Пусть отныне трон Олимпа пустует, но я по-прежнему раба твоей улыбки, которая, словно горящая спичка, поджигает крохотный фитилек моего сердца, и этот обычно с трудом заставляющий себя функционировать мускул начинает биться с такой силой, будто уродливая гусеница медленно, но верно пожирающая мои внутренности и только-только поселившаяся в самом очаге жизнеобеспечения, внезапно, пропустив этап куколки, оборачивается прекрасной бабочкой, для которой грудная клетка становится темной, душной и тесной, угрожает обломать перламутровые крылья, дарованные ярким проблеском твоих смешливых светло-голубых глаз.       О, любимый,       О, господин.       При виде тебя мой обычно холодный, насмешливый и слегка презрительный взгляд по-прежнему наполняет невиданная доселе бесконечная нежность, заволоченная дымкой искристой радости, трепета и поистине детского обожания.       О, любимый,       О, господин.       Твой спокойный приглушенный тон сквозит легкой иронией, местами балансируя (а иногда и выделывая искусные па) на тонкой грани между беззлобными смешками без определенной цели и резкими замечаниями, сказанными с ухмылкой под прикрытием шутки, но так же сопровождавшиеся холодным равнодушным взглядом и стальным, не терпящим возражений тоном, который по-прежнему хлестает меня по залитым от обиды и смущения щекам румянцем куда сильнее физического рукоприкладства.       О, любимый,       О, господин.       Ты — удивительный человек. Не всегда естественная тяга обнажать зубы в широкой улыбке, неизменно сдобренной львиной долей харизмы, природное обаяние и освоенные манеры из раза в раз впечатляют женские умы, склонные к романтизации всего не только живого, но и искусственного. И я, увы, не стала исключением.