***
*** Дом Сакуры – крошечная квартирка под самым небом. Кухня светлая, теплая: в ней пахнет травами и специями, солнце оранжевым зимним светом застывает под потолком. Привычные зеленые занавески и ряд суккулентов на подоконнике: кажется, тот, что в самом красивом, черном глянцевом горшке, дарил Какаши на прошлый день рождения. Шестой улыбается этой мысли, переводит взгляд на Сакуру. Она смешивает травы для чая – его любимый жасмин и терпкий шалфей. – Добавишь лимонную цедру? – спрашивает Какаши, наблюдая за ней. Она вдруг вздрагивает, оборачивается, смотрит внимательно: – Цедру?.. – Ну, ты любишь сочетание шалфея и лимона, – Шестой хмурится, – Я ошибся, да? – Нет, просто я только недавно начала так заваривать чай… Видимо, кто-то другой так делает для вас, да? – кто-то другой – это Шизуне. Она и подсказывает Сакуре такое сочетание. Мелочь, впивающаяся шипом куда-то в районе учащенно бьющегося сердца. Мелочь, из-за которой хочется до крови прикусить губу и отвернуться от сенсея, чтобы не видел, не замечал нездоровый блеск глаз. Сакура садится напротив Шестого, забыв про чайник. Опускает руки на колени и все же закусывают губу. Но – смотрит в глаза, не отворачиваясь – так пронзительно и печально, что, кажется, изморозь пробирается вдоль позвоночника. – Да, наверное, кто-то другой, – голос у Какаши чужой, есть в нем что-то невыразимое, нечитаемое. Молчание неловкое, тяжелое, повисает густым непроглядным туманом. В нем так много болезненности, вымученности, недосказанности – что Сакура не выдерживает первая. Вскакиевает, суетливо возвращается к чаю, начинает щебетать много и бессмысленно. Вот только глаза прячет, а улыбка у нее приклеенная. Ставит на стол две чашки, разливает напиток – с проклятой цедрой. Протягивает плетеную вазочку с печеньем. Шестой улавливает аромат аниса и творога, усмехается, не понимает: это горчит шалфей или собственные ненастоящие воспоминания. Но Сакура не замечает этого: она сама держит спину прямо и не перестает говорить лишь потому, что знает – расплачется, как в свои нежные двенадцать. – Ты расстроена, – он не спрашивает, просто озвучивает очевидное, – Что я сделал не так? – Дело не в вас, Какаши-сенсей, – выпаливает быстро, поспешностью подтверждая, что дело все ж таки в нем, – Я просто… Не обращайте внимания, пожалуйста. Мне бы не хотелось делиться, простите. Сакура снова ежится, обнимает себя за плечи. Шестой протягивает к ней руку, чтобы молча поддержать, безмолвное “я рядом”, но она аккуратно отстраняется. Не выдерживает, закрывает слезящиеся глаза, отворачивается и смотрит в окно. Снег все еще пухом покрывает землю: Сакуре это все напоминает о похоронном саване и бесконечных потерях. Отчего-то все, самые болезненные и ужасающие ее прощания, происходят именно зимой. И, кажется, этот февраль – не исключение. Сакуре кажется, что она безнадежно теряет то хрупкое, что есть у нее с Шестым. А может, ей лишь казалось, что оно было?.. Шестой уходит тихо, не прощаясь.***
*** Сакура забирается на скалу Хокаге и чувствует ветер, злой и зимний. Он хлещет ее по лицу, пощечины бьет, но это будто отрезвляет и заставляет вновь чувствовать землю под ногами. Ветер забирается под одежду, острой болью холода отзывается во всем теле, продувает насквозь. Сакура садится на колени на вырезанной в скале голове Шестого, негнущимися пальцами выуживает тонкую сигарету и пытается поджечь. Ветер гасит огонек спички, обжигающий руки. Когда прикурить все же удается – Сакура делает длинную затяжку и выдыхает дым вместе с белесым облаком пара. Сигарета тлеет быстро, ветер сдувает пепел: Сакура быстро докуривает до фильтра и тут же поджигает вторую. Табак горький, но со странной гвоздичной отдушкой: остается липкой, пряной сладостью на губах. Омерзительное сочетание, оседающее долгим послевкусием в горле. Руки сводит судорогой от холода, но Сакура продолжает курить – сама не знает, зачем: жалкая, вымученная попытка отвлечься, сигаретным дымом вытравить из легких боль, заполнить ядовитым дурманом дурацкую пустоту. Глупая блажь, отчаянная в своей бесперспективности. Сакура смотрит вдаль не мигая, не обращая внимание на слезящуюся резь в глазах. Она цепенеет не столько от холода, сколько от чувства потери, от которого, кажется, все тело становится негибким, неуместно неповоротливым. Все предыдущие разы, когда ей приходилось прощаться – всегда по-разному в контексте жизни, Сакура реагирует эмоциями, взрывом ослепляющим из боли и злости. Первое страшное прощание – это январь девять лет назад. Едва-едва закончившаяся война, где чудом не погиб никто особенно близкий для Сакура. Невероятное количество работы по восстановлению деревни и госпиталя, желание просто спрятаться в ракушку ото всех и – вечная нехватка времени, оказавшаяся фатальной. Сакура катастрофически не успевает тогда ничего, но в результате – не замечает вовремя медленное угасание отца. У Сакуры нет сил интересоваться делами родителей, а отец не хочет взваливать на ее плечи еще и свое состояние. Второй инсульт разбивает его окончательно, несколько дней комы – и смерть. Стремительно, быстро – даже Цунаде разводит тогда руками и долго обнимает Сакуру, смотря виновато и печально. Отца после войны Сакура видит впервые уже в гробу: его лицо, неестественно обтянутое тонкой, пергаментной кожей до сих пор снится ей ночами. Вина въедается под черепную коробку, отпечатывается навсегда паутинкой печальных морщинок в уголках глаз. Комом в горле стоят невысказанные слова, Сакура давится невыраженной любовью и сожалениями, отчаянно скучает по молчаливой отцовской улыбке и бесконечному пониманию. Дома она колотит в неистовом плаче посуду: потом собирает осколки дрожащими руками, режется, размазывает по щекам кровь и слезы. Сакура не может простить себе, что не успела. Следующей зимой после смерти отца, тоже в январе, уходит Саске. Он не дает обещаний, не горит желанием звать ее с собой, просто смотрит – сквозь. И ничего не говорит на прощание: но молчание, кажется, дробит кости. Сакура улыбается ему вслед, как умалишенная, смеется нервно и ломает руки. Она знает, что Саске не вернется за ней, а продолжать жить в вечном самообмане больше не может. Почти десять лет любовь к Учихе была константой, чем-то, за что Сакура цеплялась, как утопающий за последнюю надежду. И когда она дробилась осколками под ногами – Сакура падала. Любовь к Саске – это как способность дышать, естественная потребность. Мечтать об их счастье Сакуре необходимо сильнее, чем быть с ним: этот призрак несбыточного будущего помогает ей держаться на плаву, напоминая о довоенном нежном детстве и юношестве. Любовь к Саске – олицетворение самого счастливого периода в ее жизни: поэтому она так отчаянно держится за это чувство и так боится его потерять. Сакура любит любить Саске, а не самого Саске. И сама же знает это, но признать боится. А Саске не любит никого и ничего. Сакуру же – просто не замечает. И это уже невозможно игнорировать и притворяться, что есть надежда. Сакура разрушает все построенные воздушные замки собственноручно, одним ударом, как разрушает после полигон. Но в этот момент ломается и сама. А после – целая череда оглушающих потерь. Сакура думает, что больнее потери отца и многолетней любви ничего не будет – и ошибается. Потому что, теряя шиноби на войне, нет времени на слезы и сожаления. Но, когда на операционном столе умирает пациент в мирное время… Беременная гражданская и ее нерожденный ребенок умирают еще до того, как Сакура начинает лечение. Никакое количество чакры не может исправить внематочную, но вина едко сверлит виски. Шиноби АНБУ захлебывается в собственной крови из-за разорванных в клочья легких: доставить в госпиталь его успевают, но смысла в этом нет никакого. Другие ирьенины сразу вкалывают морфий – чтобы умирать было не так мучительно. А Сакура… Сакура пытается, но в результате записывает еще одну смерть на свой счет. Для всех война заканчивается победой: для Сакуры она продолжается долгое десятилетие, раз за разом напоминая о себе с каждым погибшим. Смерть уходит с поля боя – потому что бой прекращен. Но прописывается в больнице, ухмыляясь в лицо Сакуре своим щербатым ртом. Самое тяжелое для Сакуры – самоубийства. Война ломает не всех сразу и навсегда: для некоторых трещины на сердце расползаются медленной паутиной, боль гниет и сжирает душу хуже раковой опухоли. И в какой-то момент люди не выдерживают: прожив два года в мире, где погибли жена и все четверо детей, фермер вешается на балке в собственной спальне. В госпиталь его доставляют с уже умершим от нехватки кислорода мозгом. Через пять лет, в годовщину победы, из окна выходит куноичи, потерявшая в битве жениха: ее кости раздроблены, а осколки рвут внутренние органы. Сакура скорбно качает головой и сама закрывает глаза девушки – зеленые, как у нее. Именно тогда Сакура впервые закуривает, вытравливая рвущиеся из легких всхлипы. И снова разносит в пыль тренировочное поле, чтобы не сойти с ума от воспоминания, как смотрела в мертвые зеленые глаза, будто в отражение. После десятилетия мира один из джонинов на миссии намеренно подставляется под танто нукенина – лезвие прошивает сердце насквозь. Сакура помнит, как хоронили его пятилетнюю сестру после разрушения Конохи. Война закончилась. Но ее отзвуки, незаметные для остальных, ирьенин слышит до сих пор, с каждым предсмертных вздохом умирающего у нее на руках. Не так страшно цунами, как его последствие: Сакура знает, что с войной то же самое. Она сходит с ума от этих отголосков: все самые больные, безнадежные чувства зимой становятся острее и ведут к последней черте. Сакура ненавидит чертовы зимы. Но в бесконечной череде потерь есть то, что не дает ей мерзнуть и окончательно окоченеть. То, что придает сил и заставляет улыбаться по-прежнему нежно, а смотреть уверенно и прямо. Сакура сама не помнит, как в ней поселилась любовь к бывшему сенсею. Это чувство прорастало в ней, но не ломало ребра, как было с Саске. Сакура баюкает это тепло в ладонях, дышит им и лечится. И сейчас, сидя на голове Шестого Хокаге, она усмехается: ведь Рокудайме давно поселился в ее собственной. И Сакура ужасно боится потерять и его.***
*** Шизуне светится, вбегая в кабинет. В ее карих теплых глазах столько света, что Сакура вздрагивает, как от удара: она точно знает, почему Шизуне такая радостно-счастливая. К ней снова приходил Шестой. Какаши ненавидит госпитали, о его упорном нежелании ходить даже на профилактические осмотры слагают легенды. Поэтому, когда три месяца назад он начинает регулярно посещать Шизуне в больнице – Сакура не верит происходящему. Сначала ее уязвляет, что с какой-то серьезной проблемой он обращается не к ней: для Сакуры это вопрос доверия. А потом понимает, что это не просто дело здоровья: ее бывший сенсей приходит не столько в госпиталь, сколько к Шизуне. Сакура кусает губы и вымученно улыбается подруге, стараясь ничем не выдать, что ей чертовски больно. Она не спрашивает ни о чем, смотрит в блестящие радостью, восхищением и теплом карие глаза и забывает дышать. Кажется, легкие схлопываются, как после удара под дых: Сакура с ужасом понимает, что прощаться с Шестым она не готова, не может, не хочет: даже если под прощанием имеется в виду просто то, что он предпочтет другую женщину ей. Харуно умеет дружить с мужчинами. Видеть с них друзей, братьев, сыновей, пациентов – без единого намека на сексуальное и страстное. Но Какаши слишком давно уже вне этих категорий, чувство к нему – куда многогранней и глубже дружеского, сильнее простой влюбленности. Она любит его: и в этом – безграничная преданность, уважение, влечение, желание касаться. Это совсем не похоже на любовь к Саске: ее щенячья преданность и слепое обожание к последнему Учихе – вымученное, больное, упертое. Саске больше похож на болезнь, в которой Сакура бы сгорела от лихорадки, а не от любви. А вот Какаши… Он – исцеление. Сакура греется и расправляет плечи только лишь смотря на него. Несколько лет Сакуре хватало только этого: грозовых глаз и морщинок в их уголках, кривой улыбки одним уголком губ, скрытых маской, взаимной поддержки, возможности стоять за его плечом. Но теперь, смотря на сияющую Шизуне, Сакура отчетливо понимает: ей недостаточно. И сдаваться она не собирается. И потому, перебив щебечущую коллегу, бросает резкое: – Почему Шестой обратился к тебе? Шизуне удивленно хлопает ресницами, а ее красивые карие глаза блестят гордостью и теплом: – Потому что… доверяет? – Мне он тоже доверяет, – почти рычит Сакура. – Просто ты Госпожа Ирьенин, на тебе весь госпиталь, – Шизуне миролюбиво касается плеча Харуно, но у Сакуры от неприкрытой жалости, сквозящей в этом жесте, внутренности сворачиваются в клубок, – Да и с последствиями Бесконечного Цукуеми работаю в основном я… – Бесконечное Цукуеми? – голос Сакуры дрожит: она была уверена, что Шестой не попал под эту технику, – Что было в нем? Самые счастливые сны всегда причиняют больше всего боли: своей несбыточностью. Сакура знает об этом, как никто, – она сотни раз видела, как невозможность ломает людей с оглушительным хрустом. Да и сама была близка, чтобы разбиться и не собраться больше никогда, ведь всегда есть предел боли, которую способен вынести человек. Но Какаши для нее – человек, переступивший все возможные пределы. Сумевший сохранить в себе человека, несмотря и вопреки пережитому. В глазах Шизуне – скорбь и ревность: и опаляющий стыд за последнюю. – Он не говорил мне напрямую, – Като кусает губы, – Сказал, что был счастлив с любимой женщиной, но в реальности это невозможно. Я.. Я думаю, он говорил о Рин… Дальше Сакура не слушает: вылетает из кабинета, шарахнув дверью. Штукатурка осыпается белой пылью, напоминающей мелкую снежную пыль.***
*** Головные боли неясной этиологии. Так было написано в медицинских картах тех, кто попал под влияние лунной техники и смог после этого жить дальше. Сакура не особенно вникала в исследования Шизуне: в основном этим всем занималась именно Като. Вот только медкарту Шестого Сакура знает наизусть – и в ней ничего подобного не значилось. Там вообще не было упоминания о Бесконечном Цукуеми. Сакура даже не осознает, как оказывается снова на скале Хокаге. Просто достает очередную сигарету, кусает фильтр и, не закуривая, старается вспомнить все, что знает об исследованиях. Обычное Цукуеми – пытка. Сакура знает, что психика крошится в пыль после нее: и Какаши был из тех немногих, чей разум остался неповрежденным. Что было в гендзюцу Итачи тогда – она не знает в деталях, но то, что Шестого пытали, Сакура не сомневается. Чувствует, как сбивается дыхание при мысли о боли, что испытал ее бывший сенсей. Ей отчаянно хочется беречь его и укрыть от всех бед и ветров, ладонями теплыми душу лечить также, как и тело. Знает, что такое не под силу ирьенинам, прошлое всегда остается незримой тенью за спиной. Жалеет об этом бесконечно. Но Бесконечное Цукуеми – другое. Самая заветная мечта, самое большое счастье. Сакура помнит череду самоубийств тех, кто не выдержал реальности после снятия иллюзии. Видела стеклянные глаза и медленные, будто кукольные движения тех, кто не мог смириться с пробуждением. Они с Шизуне помогали как могли. Психотерапия, антидепрессанты, какое-то невероятное количество транквилизаторов. Ломались все: и шиноби, и гражданские. Потому что самая жестокая пытка – это невозможность чего-то во всех мирах. Например, быть с любимым человеком, которого в реальности уже нет в живых. Если Какаши испытал Бесконечное Цукуеми на себе, то… Сакура захлебывается болью за Шестого, бежит, дороги не разбирая, толкаемая вперед этим сочувствием, любовью и сожалением. Ей хочется видеть улыбку в его глазах, считывая ее по тонкой паутинке морщинок у уголков. Смотреть, как размеренно и умиротворенно он дышит, любуясь закатами. Наблюдать за ним, быть с ним – пусть за плечом, а не под руку, главное – видеть в нем жизнь, а не вечную горечь утраченного. Сердце колотится уже где-то в горле от быстрого бега, когда Сакура залетает в резиденцию. Она не знает, что и как говорить Шестому: обида за недоверие и щемящее сожаление и сопереживание перемешиваются в такой пожар, что слова рассыпаются, неспособные собраться в предложения. Она закрывает за собой дверь в кабинет Хокаге, облокачивается на стену и медленно сползает по ней на пол так, что шероховатость краски царапает лопатки. Сакура молчит, судорожно хватает воздух после того, как неслась с какой-то сумасшедшей скоростью, смотрит прямо не мигая – глаза начинают слезиться. – Сакура? Ты в порядке? – Какаши помогает ей подняться, ведет к креслу, наливает стакан воды, бережно гладит по дрожащим рукам – от этой заботы дыхание выбивает. Она цепляется за его плечи, ткань плаща комкает, выдыхает тихо: – Почему вы не сказали?.. Видит его недоумение – он тоже молчит, ждет, когда Сакура продолжит, не отпускает ее плечи. Она тянется к теплу его рук, продолжает: – Вечное Цукуёми. Почему не сказал? Почему к Шизуне, не ко мне? Шестой устало вздыхает, морщится, как от боли. Встает, отворачивается, подходит к окну. Не сразу отвечает: – Прости, это… Я не хотел тебя терять. Сакуре кажется, что внутри нее что-то трескается, как разбитое стекло. В ушах звенит от этого хруста: так звучит приближающееся откровение. – Терять? – голос не слушается, ломается от невысказанного, – Я бы поняла, правда… Шизуне сказала про Рин… – Рин? – Какаши оборачивается и усмехается так горько, едко, нечитаемо, – Мне все еще снится ее смерть, но мое Вечное Цукуёми было не о ней, а о тебе. Сакура вскакивает с кресла, но ноги не держат, она цепляется непослушными пальцами за столешницу. Его признание выбивает землю: невыразимо хочется сказать, как сильно и долго она любит его, но вместо слов она всхлипывает, закусывает до крови губу. А Шестой продолжает: – Я никогда не сказал бы, не хотел тебя чем-то обязывать, это ведь только мои чувства и мои проблемы, – он говорит ровно, бесцветно, – Но стал путать реальность и воспоминания из Цукуёми. Это начало скапливаться и мешать. Стыд за свою ревность к Шизуне обжигает глаза слезами. Отчего-то приходит на ум та нелепая сцена с чаем из шалфея и лимонной цедры, ее нелепая обида. Сакура подходит ближе, кладет ладонь на его плечо – Какаши вздрагивает от ее прикосновения. – Расскажите, что было в Цукуеми, – ее шепот на грани слышимости. Шестой все еще не смотрит на нее, Сакура видит, как он хмурит брови и устало морщится: – У нас была семья, Сакура. Дети и дом около леса, – за его спокойствием столько всепоглощающей боли, что дышать невозможно, – Я помню все двенадцать лет. Двенадцать лет. Он прожил в иллюзии двенадцать лет. Сакура никогда не испытывала такого ужаса, как сейчас: у любой боли должны быть пределы, но Шестой оставил позади все возможные. Она даже представить боится, каково ему было все эти годы быть рядом с ней, даже просто разговаривать – после целой жизни, что осталась в Цукуеми. Сакура хрипит от недостатка воздуха и запредельной концентрации боли: – Кто помог вам выбраться из иллюзии? – Никто, я сам, – невозможно, это невозможно, – Наверное, все те двенадцать лет я был уверен, что все не по-настоящему. И в какой-то момент не смог просто продолжать жить, не зная, в порядке ли реальная ты. Шестой сейчас – неприступный, монументальный, закованный в вечность из своих потерь. Невероятный, великий человек, и Сакура не смеет прикоснуться. Ей хочется целовать его руки, отвечать любовью на его признание, быть достойной его чувства. Но она молчит, ошеломленная происходящем. – Я помню, какие ты читаешь книги, помню завариваемый каждый вечер для семьи чай, с шалфеем, – Рокудайме говорит почти неслышно, – Сотни мелочей о тебе в памяти, тысячи. Но что из них реально, а что – из Цукуеми, я перестал разбираться. Поэтому и пошел к Шизуне. Сакура всхлипывает и, так и не найдя слов, плачет. Зрение размывается, все невысказанное – концентрируется в ее слезах. Она в два шага преодолевает расстояние между ними, смыкает руки за спиной Шестого и, путаясь в рыданиях и словах, шепчет бессвязно о том, как ревновала, как нуждалась в нем, как боится его потерять. Чувствует его теплые руки на своих плечах, льнет к его ладоням, когда он аккуратно собирает с ее лица слезы. Тянется поцелуем к нему, мажет по челюсти, стягивает нервно его маску. Нежно, до невозможности медленно касается губами его родинки на подбородке, шепчет тепло, неверяще-счастливо, не замечая, как переходит на ты: – Я так люблю тебя, люблю… Шестой обнимает ее в ответ до хруста ребер, будто цепляется за образ из сна. Ладонью проводит по лицу, словно запоминая ее черты, целует в лоб, а потом – смотрит на нее своим тяжелым, грозовым взглядом. И Сакура считывает в нем что-то такое, отчего захлебывается болью: не своей, его. Так смотрят только перед неизбежным расставанием: она точно знает этот взгляд, она столько раз видела его в собственном отражении, невозможно перепутать. Ловит руку Шестого, сжимает в своей, с ужасом следит за ним. А Какаши, не отводя от нее глаз, складывает печати. И шепчет надломлено, больно: – Кай.***
*** Какаши не может поверить в то, что все это – не иллюзия. Он привык к смерти своих близких. Привык к бесконечной череде потерь и прощаний, смирился с ними, научился заковываться с броню из легкомысленной ироничности и не подпускать близко никого. Наблюдал со стороны за теми, кем дорожил, – и в этом видел апогей своего счастья. Так было всегда: до Сакуры. Она прорастала в его сердце, пускала в нем корни, дробила ребра своими колдовскими зелеными глазами и безусловной верностью. Маленькая талантливая ученица становится прекрасной женщиной, известной всем Пяти Странам. За ее плечами – выжженное поле войны, личное кладбище, как у каждого одаренного ирьенина, потери и победы. Он наблюдает за ней десять лет со стороны, любуясь ее силой и успехом, оказывается рядом, когда нужен, и отходит в сторону, когда нужны другие. Он помнит, какой та Сакура, из Цукуеми, была женой – пламенной, страстной, отчаянно-верной и любящей. Помнит, какой замечательной матерью была его несуществующим детям: пела им колыбельные, берегла от бед и тревог, отдавала щедро свою нежность. Она и там, в иллюзии, была великолепным медиком, но их совместное счастье… Шестой никогда не верил, что имеет право претендовать на счастье. Особенно – рядом с Сакурой. И мысль о нереальности свербила фоновой тревогой все двенадцать лет их совместной жизни, выбивала дыхание от каждого ее поцелуя, пока наконец Какаши не смог прервать лунную технику. Сам, изнутри: возможно, помог Шаринган, возможно, его вело отчаянно скребущее беспокойство об ученице. Какаши очень любил свою жену в иллюзии. Но живую, настоящую Сакуру, он любил неизмеримо больше: и не мог позволить себе навсегда остаться в счастливом безвременье, зная, что где-то за пределами ей, реально, могла быть нужна помощь. Двенадцать лет Цукуеми вместе с ней и десять лет их жизнь порознь. Для Шестого – уже счастье видеть Сакуру, говорить с ней, знать, что она в порядке. Он преданным псом всегда существовал где-то неподалеку, в качестве друга, наставника. Он убеждал себя, что этого ему достаточно. А сны с отрывками из той, нереальной жизни… Это были всего лишь сны, мучительные своей невозможностью. Рокудайме давно перестал верить в счастье: и тем более оглушающим оказался его приход. После их разговора с Сакурой в резиденции проходит всего пара недель, вместивших в себя невероятное количество событий. Какаши успевает договориться с Наруто о скорой передаче должности. Начинает его готовить к роли Хокаге, заставляет работать с миллиардом бумаг, отчетов и договоров. Умный Шикамару с усмешкой щелкает зажигалкой, но молчит: помогает Узумаки осваиваться и бормочет что-то похожее на “Наконец-то”. Хатаке перестает посещать Шизуне: женщина печально смотрит огромными карими глазами, кутается в бежевую шаль. Хочет что-то высказать, но Какаши не дает ей этого сделать, лишая их обоих будущей неловкости: засыпает Като поручениями и непрозрачно намекает, что одному джоунину крайне нужна помощь все с тем же Цукуеми. Шизуне удивлена, но на следующий день вызывает в Госпиталь Ширануи Генму. Какаши не нужно наблюдать за ними, чтобы убедиться: там все получится. Сакура переезжает к нему постепенно, без предварительных договоренностей. Она просто приходит к нему по вечерам после совместных тренировок и – остается. В его доме появляются ее вещи: книги, баночки с травами, оружие и одежда. Сакура препирается с Паккуном, готовит для него бенто на работу, отдается ему пылко и отчаянно, каждый раз, как в первый. Она пускает корни не только в его сердце, но и в его доме: и это отдается в душе таким теплым и настоящим счастьем, что Шестой даже не пытается сдержать улыбки. Сакура спит, озаренная рассветным солнцем. Лучи просвечивают сквозь тонкую, прозрачно-розовую кожу на ее ушах, путаются в персиковых прядях: утро делает из стальной, сильной куноичи – трепетно-нежную женщину. Она трогательная, как котенок: сворачивается клубком, носом тычется куда-то в ребра Шестого, пальцами в полудреме водит по его крестообразному белому шраму. Какаши обнимает ее и думает, что впереди у них – целая жизнь, которую они проведут вместе. А Сакуре снятся их несуществующие дети. Она ерошит пепельные волосы дочки и смотрит в серо-грозовые глаза сына, танцует по залитому солнцем дому, смеется. А потом – просыпается в объятиях Шестого. Сакура прощается с приснившимися детьми легко и радостно, отпускает их вместе с сумраком ночи. Она знает: некоторые сны обязательно сбываются.