2. Приятные новости: Рейстлин
3 июня 2024 г. в 20:11
— Если мы выживем, нам будет все нипочем! — А если нет? — Давайте о скучном сейчас думать не будем!
Крош и Ёжик. "Приятные новости"
Пустота за гранью оказалась иной, чем в разрушенном мире. Она не приносила боли одним своим существованием, не вызывала отвращения, она просто… была. Раньше Рейстлин не представлял, что ничто вообще может существовать, но та первозданная Пустота была весомой и настоящей. В сравнении с ней любой мир был юн и мал. Здесь не было ни жизни, ни смерти, ни мира, ни битв, ни великих врагов, ни великих героев. Когда-то он жаждал такого покоя, но теперь он изнемогал от отсутствия суеты. Он не был рождён, чтобы существовать в таком месте. А затем Рейстлин увидел свет вдали — и устремился к нему. Здесь у него не было ног, чтобы идти, он плохо понимал, как вообще двигается, но решил пока не пытаться осознать это, не считая это чем-то важным. Он приближался и приближался, а сияние оставалось таким же далёким и тусклым, пока внезапно в одно мгновенье не оказалось прямо перед ним. Пустота перед глазами замерцала и взорвалась, беззвучно разлетелась на тысячи разноцветных осколков. Рейстлин понял, что попал туда, куда так страстно желал. Это был другой мир, такой непривычный и чужой, но отчего-то до боли похожий на Кринн. Он растерялся, не зная, что ему делать и куда податься. Не сразу, но всё же он догадался, что он не может видеть всё так, как раньше, не потому, что не был способен осознать настолько чуждое ему мироустройство, а оттого, что, не обладая телом, он не мог ощущать всё то, что было ему так привычно. Слепой человек полагается на слух и осязание, глухой больше внимания уделяет тому, что видит, даже парализованный человек всё ещё может воспринимать окружающий мир. Однако по сути люди лишь заменяют работу одних органов чувств на работу других и попросту не могут представить себе мир без них. Рейстлин же ощущал мир совершенно по-иному. Он не знал, как объяснить, почему, чем он чувствует что-то также, как чувствовал бы тихий шелест листьев и солёный запах моря. То, что он мог… видеть? Слышать? Не поддавалось никакому словесному описанию. Раньше Рейстлин никогда не задумывался о том, как перемещаются призраки и духи, они вообще не особенно волновали его, пока не пытались убить. Неосознанно он представлял, что двигаются они как люди, также шевелят руками и ногами, также устают после долгой пробежки. Теперь он как-то оказывался то в одном, то другом месте, и не мог совершенно это объяснить. Он не знал, какие расстояния преодолевает, не знал, почему приходит именно туда. Рейстлин не видел людей или ещё кого-то, но ощущал их, как если бы они были маленькими светлячками в кромешной тьме, слабо мерцавшими, едва заметными, но всё же тускло сиявшими и оттого заставляющими его радоваться. Всё, что он мог ощущать — это их присутствие, но и этого было немало. Попытки приблизиться к огонькам оборачивались неудачей, словно он натыкался на какой-то невидимый барьер, но трудности его не пугали. Совсем недавно он почти оставил надежду хотя бы находиться рядом с живыми, и теперь даже боялся думать, что было бы, если он не решился пройти разрыв в ткани мироздания. И всё же спустя какое-то время положение бестелесного духа, неспособного даже заговорить с кем бы то ни было, начало удручать Рейстлина. Необходимо было как-то двигаться дальше, придумать новый план, но с чего начать, он не знал. Парадокс заключался в том, что чтобы получить хотя бы какую-то надежду на новое тело, требовалось связаться с жителями этого мира. Чтобы связать с жителями этого мира, надо было получить новое тело. Оставалось лишь наблюдать и пытаться извлечь хоть какую-то выгоду из этого полусуществования. Рейстлин предположил, что чем ярче, заметнее были для него огоньки-жизни, тем здоровее и сильнее был их владелец. Это была лишь гипотеза, но, основываясь на ней, он мог как-то продолжать рассуждать. Иногда они потухали — вероятно, это означало, что люди умирали. Они же здесь могли умирать? То, сколько допущений он делал, не могло не раздражать, но единственное, на что он мог надеяться, так это на то, что этот мир был похож на Кринн. Только в этом случае он мог надеяться на хоть какой-то успех. Если предположить, что исчезновение огонька означало смерть, то в момент затухания освобождалось тело. Правда, тело абсолютно не жизнеспособное, ведь не от хорошей же жизни его владелец скончался. И всё же, если существовала хоть какая-то вероятность, что новый дух заставит тело жить, то у Рейстлина появлялся шанс на то, чтобы, наконец, перестать быть призраком. Как только сияние одного из ближайших огоньков стало меркнуть, Рейстлин рванулся к нему. Он уже не задумывался, что означает расстояние на этой изнанке мира, от чего зависит то, как быстро он доберётся до другой человеческой души. Он лишь надеялся, что случится чудо, что он сольётся со светом прежде, чем тот погаснет, а затем обретёт новую жизнь. Когда-то он бы посчитал такие мысли глупыми и наивными, уж слишком многое должно было сойтись, чтобы всё получилось. Но он сумел избежать вечного пребывания в уничтоженном мире, а значит, мог практически всё. Когда до столкновения с огоньком оставались считанные мгновения, Рейстлин вдруг ощутил удар — не сильный, но ощутимый, оттолкнувший его от гаснущего света назад. В сознании яркой вспышкой полыхнула мысль: «Нет!», он почувствовал страх и недоумение и не сразу осознал, что чувствовал чужие эмоции. Рейстлин повторил эксперимент с ещё несколькими гаснущими огоньками — и вновь столкнулся с сопротивлением. Выводы, которые он смог сделать, обрадовали и расстроили одновременно. Конечно, это была неудача, но больше его предположения о происходящем не казались судорожной попыткой не сойти с ума. При гибели человек каким-то образом становился уязвимее, что позволяло приблизиться к нему намного ближе, чем обычно. Вот только всякий до последнего цеплялся за жизнь, отвергая любые попытки чужого духа вселиться в умирающее тело. Вероятно, требовалось что-то вроде согласия с обеих сторон — и это напоминало о Кринне. Уж слишком похоже это было на договора о продаже души тёмным богам: в детских сказках они ведь тоже были исключительно добровольные, а в реальной жизни Рейстлину как-то не довелось проверить. Итак, новой проблемой было то, что добровольцев, желающих передать своё тело бедному бывшему богу отчего-то не находилось. Будь у Рейстлина хотя бы возможность говорить с людьми, он бы постарался заморочить кому-то голову, запутать, заставить дать согласие, но… Он не имел никакой возможности хоть как-то дать миру знать о своём существовании. Оставалось лишь продолжать пытаться и ни в коем случае не отчаиваться — больше он ничего сделать не мог. Как это выглядело с другой, «реальной» стороны мира? Ощущали ли его присутствие умирающие? Рейстлину хорошо было известно, как ужасно, когда твоё тело захватывает кто-то чужой, враждебный, пугающий… Неудивительно, что никто не хотел помогать ему. К тому же большинство умирающих не осознавало, что их дух вот-вот покинет тело, они до последнего цеплялись за жизнь даже в самых безнадёжных ситуациях — и вновь Рейстлин понимал это, потому что сам испытал ранее. Мысли так увлекли его, что он едва не пропустил момент, когда очередной огонёк начал меркнуть. Момент? Как вообще шло время здесь, в незнакомом мире? Может, он здесь уже долгие, долгие века? Вдруг время здесь быстрее, чем на Кринне? Впрочем, сейчас на Кринне уже не было времени в принципе. Там больше ничего не было. О большем Рейстлин подумать не успел, потому что ожидаемого удара не произошло. Огонёк вздрогнул, вспыхнул чуть ярче, чем обычно и принял его. Времени на осознание произошедшего не было — его закружило, так, что если бы у него были ноги, он бы, наверное, упал. Это была темница: сырая, мрачная, пахнущая смертью, такая, из которых не выходят. Узкая полоска света под дверью — вот и всё, что освещало тесную комнату. Кого-то эта обстановка могла пугать, внушать отвращение, но Рейстлин навидался тюрем на Кринне, так что впечатлить его было бы сложно. Впрочем, сейчас он был готов радоваться тому, что снова может смотреть на мир так, как это делают обычные люди. Искажённого зрения ему хватило на всю оставшуюся жизнь. Между тем, чтобы видеть всё старым и разрушенным и видением в людях лишь сияющих светлячков, он предпочёл бы не выбирать вовсе. На каменном полу в луже крови лежал тот, кто по какой-то причине не оттолкнул Рейстлина, позволив тому покинуть изнанку мира. Златоволосый эльф — судя по всему, это был именно эльф — тяжело дышал, не пытаясь хотя бы руками остановить кровь — знал, что поздно. Рейстлин поразился, насколько спокойным казался незнакомец. Он не бежал навстречу смерти, но и не мчался от неё что есть сил — он был готов к ней, когда наступит время, и сейчас принимал свою кончину как данность. Такие смирение и покорность судьбе могли бы вызвать раздражение у Рейстлина, но он ещё слишком плохо знал этот мир, поэтому предпочитал не делать поспешных выводов. Оба они находились в редком, почти неестественном состоянии между жизнью и смертью. Могло ли это означать, что они с эльфом могли говорить? Следовало, по крайней мере, попробовать. — Ты меня слышишь? — прошептал Рейстлин. Он не знал, почему понижает голос, ведь кроме эльфа в комнате больше никого не было. Возможно, он слишком отвык от громких звуков. Рейстлин не мог не радоваться, что хотя бы слышит собственный голос, но особых надежд на попытку заговорить не было. Умирающий едва мог воспринимать окружающий мир, вряд ли он мог ещё и беседовать с призраком. — Ты… Кто ты? — эльф в удивлении распахнул светлые глаза. Вопрос он произнёс, не разомкнув губ. Ему не нужно было говорить в реальном мире, достаточно было донести слова до призрачного Рейстлина. Вероятно, поэтому он и мог говорить без каких-либо усилий. Что следовало ответить? Эльфу явно не нужно было его имя, ненужная формальность для не совсем живого. Кто же он тогда? Бог? Нет, не в этом мире. Призрак? Ещё один ничего не значащий ответ. Сейчас он и сам бы не сказал, кто он такой и зачем существует. — Странник, — коротко сказал Рейстлин. Эльф слабо улыбнулся, неизвестно от чего обрадовавшись ответу, попытался шевельнуться, и тут же застонал от боли. — Скоро и я отправлюсь в дальний путь. Вернусь в Валинор. Но ты направляешься не туда, не так ли? Ты ведь человек, хоть и необычный. Отчего-то тебе не удалось сразу отправиться путём людей. Почему? Рейстлин снова замер в растерянности, слишком многое в речи умирающего было ему непонятно. Валинором называлось какое-то место, куда попадали мёртвые? Посмертие эльфов и людей было различным? И что ему сказать, как объясниться, не вдаваясь в подробности? А медлить не стоило, ведь умирающий был готов «отправиться в дальний путь» — так элегантно он назвал смерть. От возвращения на изнанку мира Рейстлина отделяли какие-то минуты. Его идея умереть, после всего того, что он пережил, не прельщала, а он не знал, как долго он сможет просуществовать без тела. Что будет дальше? Об этом страшно было даже думать. Всё это время он шёл наугад, заставлял себя верить в свои предположения и сейчас планировал поступить точно также — просто действовать без надежды на какой-то результат. Мысль пришла в голову неожиданно, настолько очевидная, что Рейстлин тихо охнул, удивляясь, как же он сразу не догадался до столь очевидного плана. — Это всё неважно, — быстро сказал он, опасаясь, как бы эльф не умер, прервав тем самым их разговор. — Мы оба знаем, что тебе недолго осталось. Ты умираешь, в тебе слишком мало воли к жизни, чтобы даже пытаться выжить… — Что ты хочешь? Прежде казалось, эльф был слишком мягок, чтобы уточнять хоть сколько-нибудь резко. Однако он давал понять — если Рейстлин чего-то хочет, он должен говорить об этом прямо, честно и коротко, без увиливаний. Непривычно и сложно. — Я хочу жить, — признался Рейстлин. — Хочу дышать, ходить, говорить. Хочу видеть деревья, реки и горы, а не пустоту и пепелище. Твоё тело, возможно, мой единственный шанс. Не знаю, смогу ли я сделать то, что не удастся тебе — выжить — но я должен попытаться. — Хорошо, — эльф не думал ни секунды. — Но и ты должен сделать кое-что для меня. Здесь, в темницах, есть человек, Берен. Помоги ему выбраться отсюда, я не прошу тебя о большем. Рейстлин молча кивнул. Помощь какому-то человеку? Да не вопрос. К тому же он не давал никаких клятв и легко мог проигнорировать просьбу. То, что эльф наивно поверил ему на слово, было исключительно проблемой эльфа. Пока было проще думать об этом так. — Знаешь, я знал, что ты придёшь, предчувствовал, — прошептал эльф. — Удачи. А в следующий момент Рейстлин почувствовал жуткую боль, и если бы новое тело не было так слабо, он бы непременно рассмеялся от счастья наконец-то чувствовать тело. Не слабое, немощное тело калеки, а сильное, пусть и израненное. Он стал другим, он стал живым, он был готов победить в любой схватке.***
Первым сражением была битва за жизнь, которая всё ещё стремительно утекала вместе с кровью. Лишь воля не давала ему закрыть глаза, лишь отчаянное желание жить заставляло его вновь и вновь вдыхать мерзкий от сырости воздух. Хоть Рейстлин и понимал, что скорее всего находится в стану врага, ему всё равно следовало позвать на помощь и надеяться на лучшее. Тем более, что сознание настойчиво подсказывало ему, что именно убивать его никто изначально не собирался. Подсказывало? Значит, память умершего эльфа… Финрода… осталась с ним? Но как, почему все воспоминания не нахлынули разом, почему Рейстлин едва заметил их существование? Всё ли он помнил, а если нет, то что он упустил? Рейстлин откинул пустые мысли и обратился в слух. Эльфийские уши позволяли ему различать самые тихие звуки непривычно чётко и разборчиво, но сердитый голос он бы сумел расслышать и будучи простым человеком: — Что. Это. Было? Говоривший делал большие паузы между словами, которые произносил с таким нажимом, что, казалось, пытался вдавить в землю собеседника. Не всякий вообще способен вкладывать в речь столько злобы, а Рейстлину, несмотря на плачевность состояния, даже стало любопытно, как можно оправдаться, что нужно ответить, чтобы успокоить того, кто способен спрашивать так. Однако на вопрос раздалось лишь приглушённое рычание. Волк, и не из тех, что обитают в лесах. Этот был страшнее любого, которого Рейстлину когда-либо доводилось видеть. Чужое воспоминание пронеслось в сознании. Огромная чёрная фигура, острые клыки, изогнутые когти, вонзающиеся в живот… «Он не должен был нападать. По крайней мере, на меня», — понял Рейстлин, а голос за стеной подтвердил догадку: — Хочешь сказать, это была самозащита? Что эльф сам набросился на тебя? Унголиант тебя пожри, ты сам понимаешь, как безумно это звучит! Хотя в последнее время я думаю, что Тол-ин-Гаурхот, может, и вправду место, где все сходят с ума… Последнюю фразу говоривший почти прошептал, но безупречный эльфийский слух позволил различить и их. И если в остальной речи была лишь ярость, то в этих словах звучало плохо скрытое отчаяние. Волк что-то проворчал в ответ, и Рейстлин пожалел, что не понимает его. А Саурон — память услужливо подсказала имя — продолжал: — Ты даже не можешь банально убить того, кого следует! Это же самое простое поручение, которое я вообще мог дать! Как я могу спать спокойно, когда никто не может исполнять приказы без ошибок? Рейстлин понял, что услышал достаточно, и решил было подать голос, но из горла вместо слов вырвался лишь тихий хрип. Горло не было задето волчьими когтями, но как же слаб он был, как мало сил у него оставалось… Как же обидно было бы умереть сейчас! Он ведь попал в этот мир чудом, руководствуясь одними лишь инстинктами сумел освоиться в нём, получить тело. Он даже не мог позвать на помощь, он не мог вообще ничего! Мгновения агонии тянулись мучительно медленно. Рейстлин вдруг понял, что дрожит — не от холода или озноба, а от полностью охвативших его разум паники и отчаяния. Ни о каких попытках придумать план не могло быть и речи — сознание отказывалось ему повиноваться. Слова начали возникать у него в голове сами собой — полузабытые, но когда-то так важные для него. Он прочёл их в своей самой первой книге заклинаний в школе магии, затем бережно переписал на пергамент — и учил, учил их днями и ночами. Он повторял их сотни и тысячи раз, оговаривался, сбивался, путал ударения и начинал снова. Засыпая, он шептал их, мечтая, что когда-нибудь, они будут даваться ему без усилий, а после пробуждения порой понимал, что даже во сне бессознательно раз за разом проговаривал их — волшебные слова. Даже когда его магия была ничтожна, они придавали ему сил, ведь он чувствовал себя не хилым мальчишком, а будущим могущественным колдуном. И сейчас он, как когда-то в детстве, произносил их про себя, хотя не знал, имеет ли право на эту молитву. И к кому он мог обратиться в этом мире? Тем не менее, знакомые и когда-то важные слова помогли прогнать страх, сосредоточиться на главном — желании выжить. Дышать становилось всё сложнее, а волшебные слова были единственным, что не позволяло ему погрузиться в забвение. Из последних сил он прошептал, уже не шевеля губами заклинание, которое не имело в этом мире никакого значения. Оно всегда казалось ему бессмысленным, требующим слишком большой траты энергии. Кому нужно сложное исцеление магией, когда самый неопытный жрец Мишакаль справится с ранением лучше? Куда сильнее поражали воображение огненные шары, ядовитый дым или чтение мыслей. Всё, что разрушало, всегда восхищало, заставляло желать большего могущества. И лишь в уничтоженном мире стала очевидна ценность созидания. Дверь тихо скрипнула, и в комнату кто-то вошёл. Рейстлин хотел бы рассмотреть вошедшего, но не смог разомкнуть глаз, такими тяжёлыми казались ему веки. — Радуйся, Кархарот, — по голосу Рейстлин узнал Саурона. — Сперва тебя подвёл разум и ты напал не на того. Затем тебя подвело тело и ты не успел завершить начатое. Эти слова были последним, что услышал Рейстлин, прежде чем потерять сознание. Впереди была только тьма, только тьма…
