Fangs and Heart

Каждую ночь мне снится один и тот же сон: О том, что я постоянно становлюсь всё старше и старше, И я спрашиваю тебя, что всё это значит? Может, эти проблемы существуют только в моей голове? Когда ты ребёнок, всё так легко и просто. Сейчас же — тяжкое бремя легло мне на душу. © Green day

Доставая из пачки одну палочку, Саске подносит её к зажигалке. Сигарета зажимается между между указательным и средним пальцем, а после слышится чирк. Лицо юноши озаряется кротким всполохом, источающим тепло. Приятно. Саске тянет сигарету к едва приоткрытым губам и затягивает в себя неприятный вкус и запах жженой бумаги: так несет от сигареты. Саске брезгливо кривится, но выдыхает, и вот уже вокруг него все наполнено едким дымом. И многое ночью кажется загадочным и красивым сквозь переливающийся сигаретный дым. Может, это даже завораживает, но Саске все равно. В голове селится другое: беспокойные мысли тревожат, проносятся и оставляют неприятные оттенки. Они вспыхивают отрывками из прошлого, затянутыми туманной дымкой ненадежного будущего. Будущего, что можно было бы поменять, но разум останавливает этот наивный поток надежды.       Потому что её нет. Вот так просто не существует. Саске на многое надеялся. Упорно и долго прокладывал путь к простому, но, вероятно, очень важному для каждого человека. Саске желал быть как все: по субботам ходить на тренировку с друзьями, встречать с близкими каждое утро без странной, противной дрожи по всему телу. Да чего уж там! Саске не хотел подводить семью и мечтал о своей собственной. Вот только этому не бывать, ведь надежда растает. А каждому желанию не дано сбыться. Оно рано или поздно разрушится, разлетевшись тысячами осколков в разные стороны. И чёрт найдешь их в кромешной темноте. В той самой темноте, обжигающей самую душу и сковывающей все тело. Саске знает, как темнота сковывает тело, что ходить почти больно; окутывает сознание и растекается в груди, неприятно оседая. Так оседает глубоко внутри, что, кажется, прорастает, вместе с тем накатывая пугающей болью. В такие моменты дыхание тяжелеет, а перед глазами все мутнеет. И изнутри разрывает жутко, сильно.       — Саске, — от мыслей отрывает чужой голос, и парень поворачивает голову в сторону человека, старающегося привлечь его внимание. — Зайди домой, мама беспокоится за твое здоровье.       — Хорошо, ни-сан, — соглашается Саске, слегка усмехнувшись. — Вот только я вряд ли заболею. Старший брат на его слова лишь закатывает глаза.

***

Дом встречает их неярко горящим светом из окон и запахом жареной курицы терияки, как только они входят внутрь. Приятный запах доносится с самой кухни, в которой его мама сначала переезда, вероятно, проводит полдня, вовсю хозяйничая. Она то отмоет все кругом до блеска, то помоет что-нибудь, поскрипывая резиновыми перчатками, то начнет экспериментировать и готовить что-то новое для семьи. Итачи иногда с любопытством поглядывает за этим, загораясь желанием помочь матери. Саске в такие моменты желает поскорее скрыться. Правда, братья все равно стараются помочь маме, но Микото иногда уклоняется от их помощи. Она шутливо отмахнется или вежливо откажет, прося помочь их отцу. «Ему нужнее», — говорит она постоянно, улыбаясь. Но Итачи все равно стоит на своем. Как и сейчас, когда собирается сесть за стол, а мама расставляет несколько чашек.       — Тогда я завтра сам приготовлю нам всем удон с курицей, — глотнув травяной чай, мягко говорит Итачи. Вот только Саске не реагирует как обычно: вместо привычной улыбки заметно хмурится, опуская глаза вниз.       — Жду не дождусь, — Саске хмыкает, ковыряя вилкой в мясе. Если раньше он мог есть с удовольствием, то сейчас отломит зубами кусочек, прожевав и не почувствовав вкуса. Так, словно вкусовые рецепторы больше не отвечают, а любимая пища не радует. Скорее даже приносит боль, особенно ночью. Нервно дернув плечами, Саске кладет вилку на стол. — Спасибо, око-сан, было очень вкусно.       — Саске, — немного помедлив, отвечает Микото. — Но ты ничего так и не попробовал. В ответ лишь тишина. И на мгновение становится так тихо, что слышно лишь тяжелое дыхание Саске. Это странно, что начинает беспокоить женщину, переходит в несколько ощутимое напряжение, зависая в воздухе. Оно нарастает, обещая взорваться в любой момент, но Саске вовремя уходит, оставляя родных наедине. Еда потихоньку остывает, и Микото приходится убрать посуду со стола, пусть и чистую. Итачи же тянется за курицу терияки и с хрустом отламывает кусочек, мысленно обещая себе проведать младшего. Он уже который день незаметно от матери отказывается от пищи, что было весьма странно. При этом не сказать, что Саске выглядел нездорово. Да и сам переезд на новое место, поселок городского типа, вряд ли подкосил бы его.

***

Саске прячется в темноте, остается наедине с собой в ванной. Кажется, что он тонет в комнате, в которой плотно задернуты шторы и никак не проникает лунный свет, разливаясь по полу. Но Саске знает, что он ошибается. Он тонет во темноте: горячей, питающейся его слабостями и страхами, разливающейся по всему телу и разуму. Она медленно уводит его из реального мира, обрекая на непосильный и зверский голод. Она прорастает изнутри, обгладывая все человечное в нем: душу, любовь и, в конце концов, светлые воспоминания. Саске кривится, сопротивляется, но дышать стало резко тяжело. Запрокинув голову верх, буквально заставляет себя ловить воздух приоткрытым иссушенным ртом. Но легче не становится: клыки, заметно блеснув в темноте, угрожающе выпирают, а еще их сводит от боли; голод накатывает ощутимо, скручивая все внутри. Так больно, что Саске давится этими чувствами. Давится, до последнего сдерживает удушливый порыв. И боится случайно бросить взгляд на зеркало, встречаясь со своим собственным отражением. Тем самым, что постоянно сдерживает в себе, когда его глаза полностью окрашивает темнота, а голод накатывает. Больно-больно.       — ..Саске! — слышится скрип деревянного пола и знакомый голос, но такой, словно из толщины воды. Если бы он мог, то различил бы сейчас, но боль растекается по всему телу. Она колит пальцы, душит горло, а самое главное — заполняет разум уродливыми фантазиями. Вдруг сорвется? Вдруг разорвет своими клыками кому-нибудь? А если на пути попадутся его родные?.. Саске бледнеет и чувствует, как трясется от бессильной тупой ярости, а глаза наполняются горячей влагой.       — Уйди, — хрипло вырывается со рта.       — Что случилось?..       — Я сказал же, уйди, — жестче, с нажимом повторяет и в эту же секунду Саске проклинает себя за любую слабость, неспособность что-либо сделать. А надежда… Глупая надежда, что могла бы слабенько гореть, теплится и согревать внутри, угасает в вязкой гнетущей темноте. Она не даёт промелькнуть и слабым крохотным проблескам, беспощадно растаивая, как сегодняшний сигаретный дым. — Оставьте меня в покое!..       — Саске, — Саске морщится, представляя, как поджимаются чужие губы или в груди бешено бьется сердце с горячей, маняще будораживающей кровью. Парень знает, что близкие хотят помочь, но её Учиха всячески отсякает. Потому что его глаза способны видеть чуть больше, чем доступно остальным: от чужой жалости и протянутой руки не изменится ничего. Ровным счетом ничего, и никто не поможет ему, если застанет утопающим в окровавленных руках возле чужой грудной клетки, вывернутой наизнанку . Близкие, увидев его таким, испугаются, как и он сам себя. Слёзы невольно обжигают от этих мыслей.