Сюрреализм

Куромаку не скучно жить с настолько непонятной, смешной и по-абсурдному мудрой женщиной рядом. Она то начнет ночью танцевать по деревянному скрипучему полу, а он страдает бессонницей, мучается, живёт в ожидании отпуска, что бы пустится с ней в такой же танец и наплевать на все предвзятости общества, пока общество судит за внешность и взрослость. То придёт к нему в комнату, и начнет отвлекать от извечных бумаг, споёт, расскажет, рассмешит, а потом уткнётся в него безмолвно, бадаясь непослушной рыжей макушкой. Николь всё делает назло, напоперёк по линованной бумаге, заливая кофе не крутым кипятком и не надевая домашние тапки, не красясь и не гладя свои рубашки, назло обществу и его правилам она смеётся в лицо осуждающим взглядам в метро, когда она снова безмолвно подпевает песни в наушниках. "Сумасшедшая"—и как же безумно правдиво Куромаку казалось, виталось, когда он снова и снова её целовал. И он с головой погряз в это её с ума сошествие, по вечерам раскрашивая красками кружки и подшивая купленную в секонде клетчатую рубашку—у Ники опять внезапные идеи. То потащит его среди ночи со словами, что опаздывают, и вывезет на своём мотоцикле далеко за город—на звёзды посмотреть. На цветы. На поле. То возьмётся организовать во дворе кинофестиваль со всей этой его общностью и теплом единства вокруг искусства, и от мечты идеи перерастут в добрую их традицию. Николь—хаос во плоти, в воздухе, в рыжих прядях и кажется хаосом сделает всё чего коснутся мазолистые от клавиатуры пальцы. И его хаосом тоже сделает. Точнее, уже. И Куромаку действительно из крепко бесшовно построенного распался на части и никины гиперфиксации, на странную романтичность и неуместный холодный реализм, на себя прежнего и себя сегодняшнего, и кажется не соберётся больше—не за чем. Ведь пустой и гладкий панельный дом пооригинальнее будет в собственном развале, в рельефе неправильном и кусочках, пыли, трещинках и слезах хрущёвочных, стекающим с дождём с карнизов окон, как часы на знаменитой картине. Как часы—десятки раз переведённые на новое время, на время новой жизни-новой страны, на время неизведанного. Не тронутого. И по новому времени, с зоркостью времён тупика, как писал Бродский, они начнут жить-проживать все тонкости артхауса панелек и сигарет. Светом в тоннеле тупик покажется, призрак вернётся в неживую когда-то квартиру, отопрутся двери в комнаты и, кажется, в самом воздухе осядет смесь их духо́в вперемешку с недопитым кофе. Так-вот, со шлейфом странности, текущем по деревянному неоттёсанному до конца полу, они переплетут свои пальцы с чужими, взгляды вплетут в крепкую косу и затанцуют. Залюбят вновь и вновь. Не отнять этого тепла чужого, чувств не отнять, да и в принципе этих кадров, сошедших с ретро-кинокамеры. Кино было ещё одной нетривиальностью, за которую цеплялся взгляд фантазии, бегущий по бесчисленным корешкам книг, холстам, музеям и нотам-текстам любимых песен. Такое близкое, настоящее, живое, но дальше звёзд летели его мысли, прокладывая чёткий путь сумасшедшего гения. Ника давно мечтала снять собственный фильм. Описать через камеру и приглушённый сиб-панк на фоне перемешку серости-слякоти и тепла свеч-рук звучало по-поэтичному абсурдно и притягательно так. Тепло. А на новый год найдёт под ёлкой камеру, два билета на поезд-купе и завизжит от радости, бросится ему на плечи. А Куромаку тепло на душе—он тоже мечтал её счастьем. Мечтал о таком абсурдном медовом месяце спустя полгода после их свадьбы—тихой такой, но по-ихнему искренней, с вином на крыше собора и гравировкой формулы окситоцина на кольцах. О крепком чёрном дорожном чае и дурацком её смехе, об одних наушниках на двоих ныло до абсурда романтичное сейчас сердце. Любит её—прижмёт к себе, согревая, расцелует щёки и утонет снова в непосредственной искренности собственной рыжей бестии. В омуте словно, обретая в падении крылья.