Я сразу понял, она - это та Которую я искал От бабочек вздутие живота Хоть я их и не впускал Глаза её серые глубиной Как два Байкала Понять не могу, что со мной Но мне всё мало.
(Дайте танк - Грех)
Дмитрий Новиков, как настоящий будущий музыкант, был научен ценить ушами и не только – для него, оценивать всякую музыку подсознательно, стало привычным делом. Привычкой, стоит признаться, ужасно надоедливой, но полезной на практике: особенно во время каждодневных занятий с матерью, не прощающей повторение одних и те же ошибок. Ведь ему уже все шестнадцать и он, как будущий музыкант, обязан быть донельзя точным, наученным несомненно важнейшим опытом игры на фортепиано. Что ж, Новиков теперь настоящий ценитель. Во всяком случае так его с недавних пор зовёт Маша, для которой он играет время от времени, ловя себя на мысли, что делать это ему уже стало совершенно не в тягость: ведь она слушает игру с милейшей улыбкой, иногда по-детски дурачась, крутясь вокруг него незамысловатыми сумбурными движениями, являющихся скорей смесью танцев, чем цельным номером - хотя в её исполнении, безусловно, всё может стать цельным, даже непрофессиональные дурацкие танцы. Он сам понимает, что улыбается ей в ответ, вовсе не ошибаясь, и при этом чувствуя себя полностью свободным. Их игры - это совершенная случайность. Однажды, во время подготовки к следующему выступлению, которое должно было пройти через несколько дней, он, измотанный их расследованиями, ужасно переживал за свой номер. Ведь мама была абсолютно непреклонна, и на каждом занятии то и дело останавливала его, норовя поправить в том, в чём Новиков даже не замечал ошибки: более того, он не замечал, что что-то изменилось в его игре после «исправления». Но из-за этого волновался жутко. И думал, что всё стало совсем плохо, раз слух того очевидно подводит. Хотя у него, если честно, уже болели пальцы, а в ушах навязчиво звенела одна и та же мелодия, превратившись в надоедливый внезапный гул. Дима тяжело вздохнул, ещё раз переводя взгляд на улыбающуюся Машу, удобно уместившуюся в кресле его матери, и невольно подумал, что она безусловно бы не простила Романовской подобной наглости, а девушка, судя по той же радости, специально выбрала именно это место. Закатный свет красиво подчёркивал её светлые серые глаза, которые стали казаться уже родными, как и нежность, читающаяся в них слёту. Вообще, каждая эмоция читалась в них легко. И это было одной из причин, почему Дима так сильно полюбил смотреть девушке в глаза: он всегда чувствовал себя расслабленно, смотря на неё, при этом полностью понимая состояние самой Романовской. По этой же причине, – рассуждал Новиков – ему стали небезразличны и его собственные практически такие же серые глаза, поскольку временами тот неожиданно вспоминал об однокласснице в ситуациях совершенно различных, а уж тогда на душе определённо точно становилось теплее. И даже сейчас, чтобы настроиться, он наблюдал за ней: подчёркивал бледность кожи, сравнимую со снегом, а в данный момент она будто бы поблёскивала под оранжево-розоватым светом; она казалась не такой худой и хрупкой - скорее просто изящной и высокой; Маша стучала по полу то носком, то пяткой, накинув ногу на ногу, из-за чего они воспринимались длиннее, как и подобает спортсменке, скачущей, подобно лани на бегу; во взгляде, обращённому к окну, имеется какой-то опасный озорной блеск. Она специально смотрит куда угодно, но не на него, потому что он сам попросил: пялились бы они друг на друга, то Дима чувствовал бы только неловкость, и о концентрации мог тогда точно забыть, потому что Маша всегда, словно специально, наблюдает так проницательно и лукаво, что Новиков непроизвольно временами теряется в своих мыслях. А когда Романовская настолько задумчива, что очевидно не обращает внимание на то, что он открыто пялиться, то и сам Дима чувствует себя свободней. Свободней, несмотря на то, что делом занимается, в некотором смысле, действительно странным. Ему всегда кажется, что сколько бы он на неё не смотрел, этого недостаточно, дабы запомнить каждую черту, успокоиться. Почувствовать себя лучше, понимая, что с ними всё хорошо. Чем дальше они лезут в то, что неспособны полностью понять, тем чаще Дима боится всё потерять. Новиков ни герой, ни защитник, однако натурально готов содрать с себя кожу от осознания, что занимается вещами, которые им не помогут. Если бы демонов или духов можно было сразить игрой на фортепиано, то он бы играл и совершенствовался днями напролёт. Может, не ощущал бы Новиков явно, как время неумолимо бежит, утекая, подобно воде - так же мгновенно, то не смотрел бы так часто и долго, ожидая, когда Маша откажется в это всё лезть. Но она, упрямая девчонка, не отказывалась, наоборот: рвалась в самые первые ряды быстрее, чем он, будто стараясь обогнать его самого. И наверняка Романовская думает о том же, о чём и Новиков, однако, когда тот её окликнет, то вновь улыбнётся своей лучезарной улыбкой. Маша - это, пока что, самый позитивный человек, которого Дима когда-либо встречал. И самый вредный, и неотступный. — Ты правда думаешь, – заговорил было он, и девушка тут же обратила на него внимание. — Думаешь, мне стоит сейчас играть? — Конечно! – восклицает, слегка поддавшись вперёд, и радостно ухмыляясь. — У тебя, я думаю, мандраж с усталостью. Нам стоит давать тебе больше отдыхать. — Нормальный отдых мне только снится. Она - девушка, зацелованная солнцем. Таких, если рационально поразмыслить, очень много. Но почему-то, как бы странно то ни было, Маша гораздо особенней других. Всех девушек, с которыми Дима знаком - и тех, с кем даже не виделся вовсе. Маша внезапно выдыхает устало, чуть склонив голову набок. — Ты знаешь, что я думаю, но.. есть кое-кто, кто хочет, чтобы ты играл. И она не знает, что ты отважно борешься за собственную жизнь, поэтому.. ты не должен, однако всё-таки.. боже, ладно, эта ситуация ужасная. Ты уловил, что я тебе сочувствую? – он кивнул. — Так что неважно - просто сыграй эту дурацкую композицию, не сражай никого наповал, ты.. знаешь, лучше расслабься. Не думай о том, что должен что-то людям в зале. Думай о самой игре. И, не знаю, о чём-нибудь хорошем. Что тебе приходит на ум? – Дима сказал бы, кто приходит ему на ум, но только лишь пожал плечами. Маша лукаво заулыбалась. — Брось, ты смотришь на это «хорошее». Это, очевидно, я. Не зря же тут танцами тебя сражаю. Если это тебе поможет, то представь, что в зале сижу одна я, и безудержно хлопаю, потому что также очевидно то, что мне далеко до твоей мамы - что я могу в этом понять? — Совершенно ничего, – поддержал он её, перестав нервно постукивать пальцем по коленке. — Вот именно, Димка. Просто следи за нотами. Или как они там называются? Он снова кивнул, посмеиваясь, и при этом почувствовав себя уже гораздо легче. Даже мама никогда не звала его так, а Маша - практически всегда, исключением были случаи, когда она на него злилась или была излишне серьёзна. И на самом деле никто больше не звал его подобным образом. Он играл. Много раз, для неё. Потому что Маше, Дима знал наверняка, неимоверно нравится музыка, а она - ему. Игра Романовской в тысячу раз живее, дивнее и разнообразнее. Часто девушка попусту дурачиться, придумывая мелодии аляповатые в звучании, но ещё чаще - играет так, что хочется чтобы затих весь чёртов мир. И ей нравится музыка, которую играет он - это знание греет душу. Понимание, что ты играешь не для людей в зале, а просто так, для единственного человека, не жюри, заставляет каждый раз, берясь за инструмент, радоваться. Она - определённо ценитель, такая же, как и он, но никогда не признает этого, ведь знает как никто другой, что Диме это не нужно. Всё, чего ему хочется, это играть совершенно бесцельно, не получая за собственную игру никакой оценки, кроме одной. Её улыбки. Такой, которая открывает ямочки, и сразу говорит всё, действует и без единого словечка. И сражает даже редкостного ублюдка Бабурина, что не один десяток раз лип к ней, заметив радость на чужом лице. Романовская способна в одно мгновенье расположить к себе, успокоить, совершив только единственное действие - и это, определённо, о многом говорит. Хочется, чтобы её глаза искрились радостью, той безусловной нежностью и добротой, которой девушка смотрит, ему всегда казалось, только на него. И он, конечно, не считал себя особенным - но это определённо о многом говорит. Обо всём, что было между ними, и чего не может быть с другими. Насколько бы он не был красив, умён, сражая этими качествами каждую девчонку в своём классе, для него это не играло совершенно никакой роли. Хотя им всем тоже нравилась его игра. Никто из них ещё не придумывал странную фразу: я обожаю, когда ты не играешь. И не говорил её столь радостно, будто это в самом деле комплимент настоящему музыканту. А для него это был самый искренний комплимент ему самому. Никто из них не хлопал безудержно, чуть ли не подпрыгивая до потолка, от его расслабленной игры, когда он думал, что утерял какую-то ноту: а потом оказывалось, что ничего и не было потеряно. Играть не ради наград было донельзя приятно, но это не значит, что цель не оправдывала средств или не была высокой: самой важной, искренней, и одновременно бессмысленной для его матери. — Погодите, это был Бах? Нет, стойте, Бетховен! Я не сильна в этих композиторах. – задумчиво произнесла она, наблюдая, как он поднимается, встряхивается и закрывает крышку инструмента. — Надо спросить у вашей мамы. — Надо, я и сам не знаю. Я на самом деле обыкновенный любитель, о, нет, извините, настоящий ценитель. – Маша изучает рабочие листы с нотами, всё ещё стуча носком об пол. — Точно ценитель, вы нигде не ошиблись, – и протягивает их ему. — Но, мне кажется, что вам не хватает.. чувственности, эмоций. Я на половине аж заскучала под такое пытаться танцевать. У нас же это на дискотеке ставить будут? — Не волнуйтесь, там не я буду вас разочаровывать. По крайней мере не игрой на фортепиано, за танцы не могу ручаться. — Ты кстати, Димка, танцевать умеешь? – Романовская поднялась, беря его за ладони. Он хмыкнул. — Обижаешь. Но только вальс. Остальное мне мама запретила. — А ты не переживай. На фоне меня, да и в целом всех остальных, ты будешь просто обворожителен для неё. Там же будет целый зал бескультурных, и ты. — Маму забыла. Мы вообще подумывали явиться в парных костюмах. – Маша засмеялась, уткнувшись ему в плечо. — Нет-нет, это мы должны прийти в парных костюмах, Дим! — В бардовых? Чтобы… — Цвет был как её лицо, – закончила она за него, — И будем мы выглядеть, как одна большая семья. — А я думал, мы от мамы отдельно поживём. Новиков всё это время слегка покачивался с ней из стороны в сторону, иногда маня за собой, и безотрывно смотрел ей в глаза. Ясные и проницательные. Такие безумно красивые и счастливые, когда она смотрит на него: в них видно, что радужка у неё нескольких оттенков серого, таких глубоких, из-за они кажутся чуть ли не зачарованными, словно Романовская смотрит, подобно коту, вылупившемуся на мяту. — Не заглядывайте вперёд, Дмитрий. Вот станете известным музыкантом, и вас с ногами и руками оторвут. А так.. пока только светит карьера какого-то там высококвалифицированного учёного. – деланно взбудораженно-недовольно сказала она, всё равно не скрыв улыбки. — Я очень постараюсь исправиться, обещаю. Кроме того, ты лукавишь. Ещё я могу стать королём леса и внести большой вклад в наше село. — Нет, музыкант всё ещё лучше. — Обязательно вычеркну эту должность из списка желаемых, – он оставляет на её губах лёгкий поцелуй. — Кстати, о лесе. В смысле, о доме. Выдвигаться уже пора, иначе мне будет страшно возвращаться в темени. — Тогда идём. Не могу же я так подставить своего кавалера. За два года он ещё ни разу не позволял ей идти домой одной - ровно со дня переезда Романовской, их знакомства и до сегодняшнего дня. И, может быть, ему не стать известным музыкантом, если он не будет рваться за привычными идеалами, признанием и наградами, зато он - точно ценитель определённого уровня, которому достаточно лишь взгляда на особенную улыбку единственной и упрямой особы.