Надежда умирает последней

Стоял удивительно солнечный день. Я сидела в тени густой вишни, наблюдая за жёлтыми бабочками, причудливо танцующими свой танец. Их было бесчисленное множество. Они порхали над грядками с капустой, иногда опускаясь на зелёные листья и тут же улетая ввысь. Такие красивые и свободные. Захотят — полетят к облакам, а не понравится — вернутся к пушистым одуванчикам, что так сильно выделялись на зелёном поле. Иногда и мне хотелось стать бабочкой или маленькой птичкой, звонко щебетать и лететь куда глаза глядят, так далеко, насколько хватит силы крыльев. Но познать чувство полёта мне недозволено… я всего лишь человек, рождённый ходить по земле. А так хочется коснуться кучерявых облаков, почувствовать холодный ветер на своей коже, ощутить чувство невесомости. Как жаль, что это просто мечты. Шёл 1935 год, мне было десять, и я уже знала свою дальнейшую судьбу. Несмотря на то, что была ещё совсем маленькой, некоторые вещи мы знаем и понимаем сызмальства. По словам мамы: все женщины в нашем роду были поварами, поэтому приходилось с детства находиться подле раскаленной печи и внимательно слушать, как готовится то или иное блюдо. Сколько надо порций, пропорций и ещё щепотку соли. Слушать, запоминать и наматывать на ус, — шутливо поговаривала мама, с перепачканным в муке фартуком. Вот так, почти каждый день с утра и до вечера. Мой рутинный ритуал. Но и беззаботным детством меня не обделяли, вот как сегодня, когда я лежала под вишней и предавалась грёзам. Считала бабочек или представляла, сколько понадобится шагов от вишни и до луны. Или игралась с нашей собакой, которая уже вымахала размером с теленка! Теперь это уже не милый и пухлый щенок, а настоящий сторож дома. Правда, чего таить, душа моя не лежала к делу кухни, но приходилось проявлять заинтересованность, чтобы никого не огорчать. Мама с бабушкой надеялись, что у них вырастет достойная замена, даже вручили на день рождения свои давние тетрадки с множеством рецептов. Старые и слегка замусоленные, некоторые записи были уж слишком потёртые, что не разобрать, а другие, наоборот, — так часто использовались, что к ним дописывались все новые ингредиенты и способы готовки, а третьи так и вовсе совсем свежие и ещё неопробованные. Там были и пустые листочки для меня. На будущее. А мне хотелось рисовать там зверюшек! Я ничего не могла с собой поделать, не могла себя заставить корпеть над приготовлениями целый день и каждый раз сбегала к деду, постоянно пропадавшему в сарае, где хранился небольшой трактор. Техника была старой, постоянно ломалась, даже масло не спасало от бесконечного скрипа, но дед делал всё, чтобы машина была на ходу, ведь без него нашей семье было бы туго. В сарае было вечно грязно, пахло дизельным топливом и моторным маслом, но именно в этом месте, среди инструментов и старой техники, я ощущала себя спокойно и будто на своём месте. И дед чувствовал это, поэтому никогда не прогонял. Наоборот, видя мою заинтересованность, просил подать тот или иной ключ, позволял промыть грязь внутри кабины, смазать дверцы и даже закрутить подшипники там, где это было под силу ребёнку. Он никогда не признается в этом, но в его глазах я видела гордость — у него было четыре внука и только одна внучка любила наблюдать за его однотипными действиями. Скучнейшими, со слов братьев. Но были лучшие моменты в жизни, которые навсегда останутся в сердце и пронесутся сквозь года, даря тепло даже в самые лютые морозы. *** Была зима. Такой холодной и снежной я отроду не видала. Холод наступил слишком быстро, уничтожив большую часть урожая, который мы всей семьёй старательно высаживали осенью. Собственный огород, корова и десяток кур — единственные наши источники пропитания. Шёл 1937 год, я впервые стала замечать, что что-то не так. Мои братья постоянно пропадали на работе, дед всё реже ходил в сарай к своему любимому трактору и всё чаще сидел на стуле, смотря в окно на бескрайнее небо, курил трубку и иногда что-то шептал, едва шевеля губами. Мама и бабушка делали вид, что всё как обычно: по-прежнему хлопотали на кухне, заставляя наблюдать за их действиями и всё запоминать, шутили и обсуждали деревенские сплетни. Но я-то чувствовала — от былой лёгкости не осталось и следа. Однако стоило мне выйти на общую улицу, как все мои подозрения тут же рассеивались. Толпой мы бежали на небольшую горку, едва не теряя свои санки; валенки постоянно тонули в снегу, а учитывая, что они достались от братьев и велики на размеров пять — шанс и вовсе их потерять постоянно увеличивался. Но я всё равно упорно шагала вслед за другими детьми, предвкушая, как до позднего вечера буду кататься с горки, играть в снежки и лепить снежную бабу. Не зря же морковь из дома взяла, а Валя, моя лучшая подруга, — взяла большой чёрный шарф, который сама связала в школе на занятиях по домоводству. С тех пор я стараюсь как можно чаще бывать на улице, выпрашивая работу в огороде, предлагая убрать и поменять сено курам или просто сбегая в лес. Дома была давящая атмосфера, все реже были слышны разговоры и видны улыбки. Но никто из взрослых не хотел об этом говорить, а неизвестность рвала душу в клочья. И только в августе 1938 года я узнала, что мне придётся бросить школу и пойти на работу, иначе нам не хватит денег на жизнь. Сколько себя помню, у меня были лучшие игрушки, возможность получить образование, покупать новые книги, попробовать все конфеты в местном маленьком магазине. А теперь я всего этого лишена. Первые возникшие у меня чувства были страх и непонимание как жить дальше. Но потом я поняла, что больше не ребёнок, я обязана отплатить маме, бабушке и дедушке за их доброту, за желание дать мне лучшее будущее. Теперь моя очередь стать помощником и опорой. Тогда я думала, что это самый сложный год. Какая же это была ошибка… *** Была осень. Шёл 1939 год, 25 ноября. Буйство красок в этом году просто невероятное, словно сама природа пыталась возместить красотой все те ужасы, что устроили люди. Началась война. Сначала это казалось таким далёким, всё это было там, за пределами нашей страны. За пределами моего воображения и представления. А если не понимаю, то войны и нет вовсе. Казалось, что мы в безопасности, нас защитят, помогут, спасут, но все надежды разбились вдребезги, когда братьям пришла повестка в армию. Этот момент я запомню навсегда: мать упала на колени, вцепившись в землю руками, и истошно закричала. Это был крик раненого зверя, что вот-вот умрёт, — отчаянный, наполненный до краёв болью. Она кричала так долго, пока совсем не охрипла и силы не покинули её исхудавшее тело. Я стояла сама не своя, не могла шевельнуться и отвести взгляд от матери, которая всегда была самым лучшим, самым заботливым и самым сильным примером для маленькой меня. Словно передо мной не моя мама, а кто-то другой. Мне стало страшно до невозможности. И неловко. Бабушка и дед не проронили ни слова, смахивая скупые слёзы, словно не желая показывать слабость. А я не знала, что чувствовать, ведь даже представить не могла, что ждёт нас впереди, но, переняв состояние матери, так же плакала, обнимая братьев по очереди и прося никуда не уходить. А если хорошенько их умалить и убедить, то они никуда не удут. Не уйдут в неизвестность. Останутся дома, останутся в безопасности. Мы снова будем сидеть в старом сарайчике, помогать деду в ремонте трактора, помогать по хозяйству. Я была готова делать за них всю работу! Чистить в курятнике, ухаживать за коровой, следить, чтобы у нее всегда было свежее сено. Но мои уговоры не подействовали. Братья готовились отправиться на войну. Надо отдать им должное — они восприняли эту новость спокойно, по крайней мере делали такой вид, но я-то знала, что им так же страшно, как и мне! Но они пообещали, что всё будет хорошо. И я поверила всем сердцем, ведь они с детства говорили: «Наденька, никогда не переставай надеяться на лучшее. Даже после самой страшной грозы появится солнце; после ливня обязательно высохнут лужи; просто верь: всё плохое когда-нибудь закончится. Ничто на свете не вечно». После их ухода стало совсем тяжело, приходилось работать в местном колхозе. Вместе с мамой и бабушкой мы готовили в столовой, снабжая наших солдат едой. Тогда война казалась далёкой и что она пройдёт мимо, как тёмная тучка в летний день, пока мы находимся в маленьком защищённом мирке, куда ни война, ни дождь не смогут просочиться. *** Наступила весна 1941 года. Моя деревня выжжена дотла немецкими солдатами, в наказание за сокрытие партизана. Семья, что спрятала его в своём погребе, была повешена прямо посреди бывшей торговой площади, где всегда собирались местные жители. Веселая и беззаботная толпа, которая любила посплетничать, поторговаться и поглядеть на разные торжества, устроенные в честь праздников. Как давно это было, целую вечность назад… Теперь центральная площадь превратилась в обугленную сцену для показательных порок. Семья, состоящая из матери и её пятерых малолетних детей, была убита за свою доброту. За проявленное милосердие. Допущенная ошибка, стоящая жизни. Некоторых из детей я нянчила, игралась и присматривала за ними, потому что жили по соседству, а со старшей девочкой даже дружили и ходили в школу. И вот сейчас, стоя прямо возле их тел, которые тут же сняли, стоило немцам покинуть деревню, я ощутила радость за погибших — им больше не надо мучиться, голодать и видеть тот ужас, что сотворили люди. В горле стоял плотный ком, сердце колотилось в груди, но слёзы так и не потекли. Я уже выплакала их, когда умерли мать и бабушка. Как сейчас помню: едва война перешагнула порог, как снаряд, сброшенный с самолёта, попал прямо в дом, где находились они и ещё более пятидесяти людей. Меня спасла случайность — задумалась и сильно порезала руку. Кровь никак не хотела останавливаться, из-за чего я испачкала продукты, посуду и мебель. Меня отправили в соседнее задние, где медсёстры организовали временный лагерь для военных, чтобы там обработали порез и перевязали. Я умерла в тот день вместе с ними. Выжженная деревня олицетворяла мою душу, такую же пустую и одинокую, однако где-то там, в самом дальнем углу, ещё таилась надежда. Надежда, что братья и дедушка живы, что они борются за свою жизнь, а значит, и у меня нет права сдаваться. Как бы ни хотелось умереть, должна жить. Ради них, ради своей родины, ради себя и тех жизней, которых ещё можно спасти. *** Как говорят: надежда умирает последней? У меня нет сил сражаться и противостоять врагам. Усталость давила, как гранитная плита, незыблемая и неподъемная, а выстрелы и взрывы не внушали страха; я давно перестала содрогаться. Сегодня мне исполнилось шестнадцать лет, а я выгляжу, как мама: глубокие морщины, впалые глаза, что потеряли свой блеск и превратились из цвета сочной травы в болотную жижу; под глазами залегли тёмные тени, а фигура и вовсе была, как у мальчишки. Вся еда уходила на фронт, приходилось много работать, мало спать и почти не есть. Еда выдавалась один раз в день: какая-нибудь похлёбка, если повезёт, будет с мясом, и один кусок ржаного хлеба. Но я не жаловалась; если надо, траву начну есть, главное, чтобы нашим защитникам хватило сил противостоять врагу. Впервые за несколько лет я вышла во двор, где обедали работники столовой, медсёстры и раненые солдаты. Стояла середина лета, такое тёплое и родное. Недалеко слышалось пение птиц, которое не заглушали тихие разговоры. Я даже замерла, наблюдая такую картинку: молодые парни заигрывали с девушками, спасшими им жизнь, смеялись и рассказывали о доме, о родных и друзьях, как они ждут встречу с ними, как хотят просто обнять. Щёку обожгло. Дотронулась и ощутила влагу. «Я что, плачу?» — в горле появился ком, и впервые заболела душа. Она плакала так же громко, как и я, нарушив атмосферу спокойствия. Я так долго видела ужасы войны: трупы людей, казни, солдат на грани жизни и смерти, помогала проводить ампутации конечностей, накладывала жгуты, что забыла самое главное — жизнь-то продолжается. Люди умирают, но на их место придут другие, такие сильные, умные и смелые. Как все присутствующие здесь, которые верили в победу, верили, что все эти жертвы не были напрасными. Они верили, что всё закончится хорошо! А я погрязла в сомнениях и потеряла надежду, просто выполняя свою работу изо дня в день и ожидая, когда немцы заберут мою жизнь. Но, наблюдая за этими людьми, поняла, насколько хочу жить! Я не хочу умирать и сделаю всё, чтобы этого не случилось. «Простите, братья, что потеряла веру. Обещаю исправиться». *** Отныне осень — моё любимое время года. Настал октябрь 1945 года. Все деревья ещё хранили золотистую пышную листву, радуя людей и даря им прекрасное настроение. Моё сердце разрывалось на части, но на этот раз от радости. Размазывая по щекам слёзы, я бежала навстречу к братьям. Они выжили! Выжили! И теперь вернулись домой. И не важно, что самого дома нет, мы построим новый и заживём одной большой семьёй! Главное, что живы… Главное, что вместе… Меня зовут Надя, мне двадцать лет, и я выжила в этом хаосе, в этой ненависти и разрухе потому, что верила: всё когда-нибудь заканчивается. Надежда умирает последней, но покуда бьётся наше сердце — она будет жить!