Феникс

Итачи хорошо помнил, как засыпал с мыслями о разговоре с Третьим, как мял в руках уголок одеяла, плохо спал ночь, злился. Он помнил, как приятно снять сандалии и пойти по траве, поправить волосы в хвосте. Всё человеческое существовало в его памяти, словно он и оставался человеком. Но многое человеческое стало недоступным. Грустно, что он не может ткнуть брата в лоб, сказать: «В другой раз, Саске». Тёплый лоб, обиженная физиономия. Первый день в ином облике, случился будто жизнь назад, а с другой стороны может и не случился вовсе. Сейчас он только клокочуще гаркнул и выгнул шею, разминаясь. Крылья заелозили по прутьям. Пусть это будет его лебединая песня, хоть он и не лебедь. Клетку вынесли во двор. Воздух свежий, и испуганные мошки поднимаются из травы, когда она глухо опускается на землю своим дном. Приходится переступить и, качнувшись, удержать равновесие. Почему-то спокойно, как в детстве, когда он сидел на траве, а на коленях держал маленького брата. Солнце давало им новый день, а мать с отцом – правила и роли. Итачи так давно знал свои. Рядом мешком, словно и впрямь пыльным, опускается тело отца. Что-то хрустит, будто по фарфору внутри идет трещина. Жизнь семьи и клана имела смысл, ведь теперь окончилась. Знал ли об этом отец, видел ли своим шаринганом? Мир таков, что можно сидеть в комнате недвижимо, а он всё равно проявит себя, ведь это его суть. Сколько тревог и сомнений, сколько вины за принятые решения, а в итоге всё решилось бы и без этого. Теперь Какаши сможет защитить своих друзей. Ведь, наверное, именно это повторял ему Мадара. Конохе больше не нужны войны, а Учихи могли подорвать хрупкое равновесие. Итачи глубоко вдохнул, и одна мошка защекотала уголок глаза. Его тянуло в небо, куда-то за стены деревни. Глупая потребность вспоминать, успокаиваться, находя привычное в мелочах свойственна даже птицам.  Так, в очертании тел, теперь уже нескольких, он узнавал людей и вспоминал. Руки перепачканы в запекшейся крови. А он помнил, как мать этими руками нежными, ухоженными, сжимала в одном большом объятье брата и самого Итачи и притягивала со всей любовью к груди. Говорила: «Пока маленькие, я не упущу момента обнять». Саске хмурился и вздыхал, как взрослый, но глупый мужчина, когда по его мнению, женщина говорит что-то несуразное, подвластное только «женской логике». Тогда она сажала его на колени и смеялась. Просила Итачи не задерживаться на тренировках, быть осторожнее, проводить больше времени с братом. Отец тоже заботился о нём. Однажды он снял двери в комнате старшего сына для того, чтобы наверняка знать, что тот не занимается чем-то не тем, учил его ценить личное пространство. По мнению отца его надо было заслужить. Итачи с теплом вспоминал то время. Он действительно многому научился.  Теперь можно не возвращаться. Он всё равно уже не сможет что-то решить или изменить. Жаль, что так и не удалось потренировать Саске. Он бы многое мог сделать для брата, не случись неожиданного превращения. Голубое небо рябит частыми чёрными прутьями. Холодная жердь под ногами, одну мошку ухватить ртом, как раньше он точным движением руки отгонял насекомое от брата. Чёрным крыльям тесно, а одно помято руками шиноби, когда они вылавливали его из комнаты. Отец был прав. Двери не нужны, так бы Итачи мог последний раз увидеть дом и семью, может, ещё живую.  – Эти красноглазые совсем больные были. Кто держит ворону в клетке? – И не говори. Один из говоривших шиноби Анбу пнул клетку. Она задрожала, а через жердь дрожь передалась во всё тело. Итачи уже решил, что сейчас ему просто свернут шею, но второй присел на корточки и открыл дверцу.  – Лети. Птицам нужна свобода.  Ещё несколько долгих секунд он думал о сказанном, а ещё пару оставил себе на последний взгляд на тела. А потом крыльям стало просторно. Вся его жизнь уменьшалась, превращаясь в квадраты дворов, ленты дорог. Итачи летел над Конохой и думал, может ли он быть животным, если чувствует такую любовь к этой деревне и своему прошлому. Лес огибает кладбище зелёной волной. Картина прекрасна, сердце щемит нежностью. Ветер гудит, и Итачи ловит восходящий поток. Мирные дома, скала Хокаге не объята дымом и огнём. Всё в ней правильно. Деревня и её жители – нужно ли что-то ещё для этой любви, если только не младший брат? Он сел на изгородь в отдалении от улицы и слышал, как во дворе играют дети. Он бы никогда не мог увидеть такую жизнь через свои шаринганы. Он никогда не думал, что лучи утреннего солнца и голубое небо над Конохой могут значить ещё больше, чем раньше. Небо высоко, вездесуще, наполнено воздухом. Если бы птицы могли улыбаться, он бы улыбнулся. Грустно, но отчего-то счастьем переполненной улыбкой. Итачи расправил крылья, перебрал клювом перья на груди. Отец учил его ролям хорошего сына, наследника клана, сильного шиноби. А Итачи чувствовал, что на него давит выбор, который и не выбор вовсе. Война не дала ему шансов выбирать. Навеки заполнила его решимостью не допустить её вновь. Сделал ли он что-то стоящее? И сделал ли вообще что-то? Птица должна быть свободной. Свободен ли теперь он до самого конца?  Мальчишки играли в стрелков. У Сандо была новая рогатка, и он представлял, как будет разить врагов своей техникой, когда выпустится из академии. Хотя в неё ещё надо поступить. Представлял, как разит и пулял по горшкам у изгороди. Друг его радостно кричал, что никогда Сандо не будет настоящим шиноби, если собирается стрелять только по банкам. Это злило мальчика. И чтобы не получить нагоняй от родителей и стать хорошим шиноби, он решил пульнуть из рогатки камнем не в глаз другу, а по вороне. Шиноби из него выйдет отличный. Когда птица почти бесшумно упала с высоты изгороди, Сандо не сразу понял, что сделал. Потом расплакался, поняв, что случайно попал птице по голове. Ворона лежала в странной позе, одно крыло выбилось и распласталось по траве. Два самых больших пера в нём, словно протянутые указательный и средний палец, топорщились вперёд.