Не расстраивайтесь, княжна

«Лида! Я пишу это письмо именно тебе, потому что знаю, иначе оно до семьи никак не сможет дойти. Вероятно, я должна была написать Вере и объясниться перед ней, но знаю, что это будет только лишняя трата бумаги и чернил, потому что она все равно не в силах понять меня. Впрочем, ты тоже не в силах, да вряд ли вообще кто-то из твоего и родительского окружения сможет понять мой и Владимира поступок, однако мне это и не нужно. Мне хватает и того, что Владимир понимает меня, что он дает мне силы, что он любит меня. Да-да, вы все не ослышались (я пишу «вы все», так как отлично отдаю себе отчет в том, что в твоих руках это письмо надолго не задержится, скорее всего, ты уже сейчас читаешь его вслух, и все говорят, какая я гадкая и нехорошая сестра), это именно так и есть — Владимир любит меня, а я люблю его. Это чувство между нами зародилось уже очень давно, и как бы нас не сдерживала любовь к Вере, мы ничего не могли с этим поделать, это выше нас. В какой-то степени мне даже жаль, что вы нас не понимаете, и я не способна донести до вас, какими счастливыми мы стали теперь, когда больше уже нечего скрывать, когда все раскрыто, и незачем прятаться, краснеть и стыдиться того, что теперь нас связывает. Разумеется, мне очень грустно понимать, какую боль мы причинили Вере своим поступком, но еще было бы хуже, если Владимир обманул ее в своих чувствах и женился на ней, не любя ее по-настоящему. Да и потом Вера столько раз говорила о том, что ее волнует только его счастье, что наконец пришло время доказать это на действии. Владимир счастлив, по-настоящему счастлив, только со мной — вот та грустная правда, с которой ей все равно пришлось бы столкнуться. Я знаю, что в вашей семье я не найду утешения и поддержки, знаю, что и Катя, и Сергей Михайлович не одобрят моего поступка, однако не стану скрывать — все это меня мало волнует. Разумеется, если бы я почувствовала в Вере готовность к открытию, к тому, что она отбросила все предрассудки и приняла бы наши чувства и решилась на то, чтобы быть третьей в этом союзе, тогда я, конечно, ни на минуту не задумываясь, предложила поехать с нами. Но Вера слишком старомодна, слишком холодна, я до сих пор не могу не вспоминать без стыда, как в «Собаке» она сидела с таким холодным выражением лица, с таким отсутствующим, что на нее смотрели все. Нет, если хотите, Вера слишком хороша для Владимира, а он слишком порочен для нее, поэтому она и должна отпустить нас с ним. Так я заканчиваю наше письмо, наше, потому что Володя сидит рядом и смотрит на все, что я пишу, и пусть, пожалуйста, Вера не ищет причин и объяснений поступков Владимира так же, как и не ищет его прощального письма — причина здесь одна: он любит меня, а письма нет, потому что на этом настояла я, мне кажется, это слишком жестоко — заставлять еще и его писать о своей нелюбви к Вере. Что же, теперь я действительно прощаюсь с вами. Насколько — я не могу сказать, однако уверена, что мы еще вернемся в Петербург, в той глуши, что мы сейчас, нам, чувствуется, скоро наскучит. Но пока что мы там, где желаем быть. Прощайте! Лида, поцелуй от меня злючку-Леночку!» — Ну и что же ты на это мне скажешь, Сергей Михайлович, — пробасил Михаил Андреевич, складывая письмо. За стеклянными очками не было видно его глаз, но было и к лучшему — грозное выражение лица этого врача пугало даже душманов, что уж говорить о свете. — Хороша внучка, правда? Удружила так удружила. — Думаете, я мог это слушать? — хмуро посмотрел на него князь. — Увы, мне нечего сказать. Я виноват перед вами и перед Верой Дмитриевной, в особенности, перед Верой Дмитриевной, но мне нечего сказать. — А мне есть, — прокряхтел дедушка и выпрямился в кресле. — Трепку бы Ольге задать хорошую, да посильнее. Может быть, тогда бы она поумнела. — Трепка — это дикость, — поморщился князь. — Однако мне стоило бы за такое вызвать Владимира на дуэль. — Да, князь, — саркастически протянул Михаил Андреевич и хлопнул его по плечу. — Драться на смерть с племянником куда просвещеннее. Оба собеседника мрачно улыбнулись друг другу, но больше ничего не сказали. Дом Тоцких молчал, как этого не было уже давно, и тишина эта была страшной, пугающей. Письмо Ольги пришло в тот же день, как она уехала. Лида нашла его на туалетном столе, когда ворвалась в комнату сестры, будто думая, что все это только глупая шутка, и на деле сестра спряталась под кроватью, дурача всех. Но Ольги в комнате не было, как не было и ее вещей, украшений и пары золотых рамочек, которые барон фон Ветберг подарил своей очаровательной свояченице. Комната пустовала, и только запах одеколона из сирени был разлит по комнате. Тогда-то Лида и обнаружила письмо, одиноко лежавшее на столе. Читала она его в той же комнате Ольги, потому что в одиночестве ей недолго пришлось находиться — туда же поднялась вся семья Тоцких, и только Вера стояла на пороге — белая, будто бы одеревеневшая, — так и не зайдя в спальню сестры. Иногда голос Лиды прерывался от гнева, иногда дрожал от слез, но письмо она прочитала все, и только тогда ослабла крепкая хватка матери — графиня Тоцкая вдруг как-то по-детски всхлипнула, вздрогнула, а потом лишилась чувств. Это были тяжелые четыре дня для Тоцких, когда глава семьи ходила по дому, словно тень, графиня лежала в глубоком обмороке в своей спальне, а Лида судорожно писала письмо дедушке и старалась всеми своими силами ускорить его приезд домой. Держалась ровно, как бы это не было странно, а, порой, даже и жутко, только Вера. Тихая, не говорившая ни слова, странно спокойная, она ходила по всему дому, отдавала приказания прислуге и сидела рядом с Анной Михайловной, которая, как только приходила в себя, сразу начинала негромко плакать. Вере следовало вернуться в институт еще в понедельник, однако Лида и Дмитрий Алексеевич в один голос заявили, что ее даже не выпустят из дома, и тогда Вера просто кивнула и попросила Федора отослать Маман записку от графа, где говорилось, что его дочь немного больна и не может приехать. Вера будто бы и не понимала всего случившегося, она вела себя так невозмутимо и естественно, что Лида одно время даже начала думать — не тронулась ли умом она от горя, — но эти идеи быстро рассеялись, стоило баронессе увидеть гримасу боли, когда Верочке на руки попался платок Ольги. Та вздрогнула так же, как и графиня, и Лида подумала, что и сестра тоже упадет в обморок, но Вера только отбросила платок, будто тот был каким-то мусором, и резко отвернулась в сторону. — Как добрались до Петербурга? — спросил после молчания Оболенский. — Надеюсь, что без происшествий? — Вашими стараниями и госпожи баронессы все спокойно, — Михаил Андреевич всегда чуть насмешливо относился к титулу своей внучки. — Ехал один во всем поезде без остановок, когда бы еще такую роскошь смог ощутить. — мужчины улыбнулись, а потом снова посерьезнели. — Говорят, что сейчас на железнодорожных станциях не так спокойно. — проговорил Оболенский. — Все как и всегда, — отмахнулся Михаил Андреевич. — Вы же и сами знаете, сколько у нас этих забастовок было, но все как-то обходилось. — Обходилось-то обходилось, — согласился князь. — Но вот сейчас… — Затишье будто странное, — выпалил врач, и Сергей Михайлович молча кивнул. — Есть такое, князь, ощу-ща-ет-ся. — по слогам выговорил он и угрюмо насупился. — Как Анна Михайловна? — Оболенский волновался, это было видно невооруженным глазом, впрочем, Михаил Андреевич за свою дочь беспокоился не меньше. — Лида вызвала вас в тот же день. — С Аней все хорошо, — врач так и продолжал называть дочь так же, как в детстве. — Обычные нервы, такое бывает. Вот куда больше меня волнует Вера. Оболенский выпрямился в кресле, а потом и вовсе из него встал. За окном стали сгущаться тени, и князь подумал, что никогда не видел Миллионную такой зловещей, как сейчас. Темные дома, с темными окнами, как с пустыми глазами, смотрели на дом Тоцких, будто пытаясь выведать все тайны этих жителей. Разумеется, о скандале было ничего неизвестно в свете, потому что все его участники молчали; болтали только в поэтических кругах, но общество Оболенских и Тоцких к ним не прислушивалось. — Что с Верой Дмитриевной? Оболенский старался говорить спокойно, старался ничем не выдать своей тревоги, однако он был в прошлом только офицером, а не воспитанницей пансиона, и к такой скованности чувств приучен не был. Он волновался за Веру, потому что иначе просто не мог поступать. Сергей Михайлович был искренне привязан к этой замечательной, доброй, умной девушке, разговоры с которой всегда носили значение какого-то успокаивающего средства. Оболенский не так любил высший свет, в последнее время тот и вовсе безудержно его раздражал, он не мог выносить пошлости и вульгарности, а после смерти жены и вовсе перестал смотреть на те предложения, которыми его щедро осыпали родители выпускниц Павловского и Смольного институтов, однако с Верой он чувствовал себя особенно хорошо, и все ее стремления помогать, жить ради определенной цели, ее глаза, так ярко всегда горевшие, рождали в нем уверенность, что счастье его племянника будет составлено окончательно. Рождали они и другие чувства, следовало сказать, гораздо более глубокие, однако о них Сергей Михайлович не думал, запрещал себе размышлять, так как полагал это недостойным, порочащим честь Веры Дмитриевны. И вдруг такое предательство! — Как тебе, Сергей Михайлович, объяснить лучше, — заерзал в кресле Михаил Андреевич. — На первый взгляд будто все-то и хорошо — в истерику она не падает, в обмороки тоже, по дому с распущенными волосами сумасшедшей не ходит, но вот в этом-то, — врач торжественно поднял палец вверх. — В этом-то и загвоздка! Должна же быть хоть какая-то реакция, а она ни слезинки не проронила, только все ходит по дому, даже платьем не шумит, и за Аней ухаживает. — Вера Дмитриевна всегда была сдержанной и воспитанной, — попытался возразить князь, в душе согласный с врачом. — Да и в институте их сами знаете, чему учат. — Знаю, знаю, — заворчал дедушка. — И временами их правила даже работают на благо, ведь ничего полезного в пустой истерике нет, однако только временами, я это подчеркиваю. А вот насчет Веры… — дедушка остановился и на секунду замолчал. Говорить о своей любимице ему было трудно. — Я согласен, что сдержанность была ей свойственна, однако своих эмоций она никогда не скрывала. Во всяком случае со мной и с родными, а тут такая безэмоциональность, такая холодность… Я отлично помню, — с привычной резкостью, которая всегда маскировала его волнение, заговорил Михаил Андреевич. — Как Аня и Дмитрий Алексеевич вызвали меня, когда ей было десять лет. Тогда ей и правда требовалось мое наблюдение, но сейчас я даже не знаю, что могу с этим сделать. — Вы сказали, что она всегда была эмоциональна при близких, — медленно проговорил Оболенский. — Возможно, что я как-то мешаю Вере Дмитриевне, смущаю, мое присутствие напоминает ей о, — однако он не договорил. — Прошу, перестань, — ласково оборвал его врач. — Перестань надумывать себе, Сергей Михайлович, Вера в тебе души не чает. — Рад это слышать, — слегка смущенным ответил князь, но потом снова нахмурился. — Но так, возможно, было до всего произошедшего, а сейчас все могло перемениться. — Нет, нет, — добродушно возражал Михаил Андреевич. — Ты тут ни при чем, даже не думай об этом. А что же, — помолчав, вдруг спросил он. — Ты и правда ничего об этом не знал? Сергей Михайлович ответил не сразу. Все с той же мрачностью он смотрел в окно и ничего не говорил. Михаил Андреевич знал склонность своего товарища к тщательному обдумыванию своих слов, даже неразговорчивости, как об этом шептались в свете, а потому не торопил его. Что мог сказать Сергей Михайлович? Что он догадывался, будто творилось что-то неладное, но ничего не мог сказать Вере? Да и как бы он ей об этом сообщил? Занятно было бы посмотреть на то, с каким видом он стал сообщать ей, что ее прекрасный и ни в чем неповинный Владимир Алексеевич уже давно питает слабость к ее же сестре. Да и Вера Дмитриевна никогда бы не поверила ему. Она не была наивной девушкой, которая полагала, что за воротами института ее ждет лучезарный мир, она прекрасно знала и о смерти, и о пороках, и о болезнях, но она искренне полагала, что предательство никогда не придет к ней в обличии ее старшей сестры. А Владимиру… Что мог Сергей Михайлович сказать ему, после того, как все события, которые Оболенский так тщательно от него скрывал, вдруг открылись ему, и молодой офицер вместо того, чтобы сделать выводы, обозлился на своего родственника, обвиняя его в сложившейся ситуации. О чувствах князя, который чуть было не слег с сердечным приступом, разумеется, никто не говорил. Что он мог сказать ему, своему племяннику, которого, наверное, по всем законам света должен был ненавидеть, считать плодом адюльтера, но к которому был искренне привязан, в ответ на его измену? Сергей Михайлович мог только вызвать его на дуэль. — Нет, — тяжело вздохнув, наконец отозвался Оболенский. — Нет, я ничего не знал. Подозревал, — кивнул он. — Да, так и было, но ничего утверждать не мог. Владимир всегда был так привязан к Вере Дмитриевне, всегда смягчался, когда говорил о ней, даже если злился или был не в настроении. Я и подумать не мог, что он так вот… — А он именно так вот и поступил, — крякнул Михаил Андреевич. — Да и внучка моя тоже хороша, нечего сказать. А все же, — после паузы снова заговорил врач. — Что же такого подозрительного ты заприметил? — Да не знаю я, — с досадой бросил князь. — Так ведь словами этого не объяснить, все как-то более тонко ощущалось, — на секунду он замер у окна, потом передернул плечами и принялся ходить по зале. — В его голосе, в манерах, он будто стал чего-то бояться, всегда дергался от чего-то, он, будущий боевой офицер! А вот еще, — живо он повернулся к Михаилу Андреевичу. — Когда Лида привезла Веру сюда, я думал, что обрадую его этой новостью, что, мол, его невеста на все свободные дни здесь останется. Так он весь побледнел, осунулся и, клянусь, прошептал: «Как на все?» — М-да, — пропыхтел врач. — Хорошие дела. А ведь это было как раз, когда Вера решила насчет школы узнать? — Да, да, — лицо князя просветлело, стоило ему заговорить об этом деле. — Вера Дмитриевна очень решительно взялась за организацию школы и приюта, Шереметьев, пожалуй, такого пыла и не ожидал. Все ваше влияние, — улыбнулся он врачу. — Михаил Андреевич, все ваше. — Ну и без Дмитрия не обошлось, — с гордостью выпрямился Михаил Андреевич. — Но тут уж что есть, Вера и впрямь самая разумная из всех этих девиц вышла. Правда, Лида еще неплохие надежды подает, точнее, подавала, — многозначительно подмигнул князю врач. — А теперь уж все, баста, только в материнстве. — Но ведь это прекрасно, — ласково возразил Оболенский; в голосе у него слышалась грусть. — Дети — это прекрасно. Мне, право, не довелось, — голос его сорвался, и он закашлялся. Михаил Андреевич ничего не сказал, только похлопал князя по плечу. В прошлые дни, когда еще Вере было только около семи, а то и меньше лет, в свете много говорили о почти фанатичной любви князя к своей жене и ее полному, удивительно холодному равнодушию к своему мужу. Многие говорили, что Дарья Андреевна долгое время была влюблена в брата Оболенского, красавца-кирасира Петра Михайловича, но тот, поухаживая за ней, отверг красавицу без всякого сожаления и участия в дальнейшей ее жизни, а потому, все правильно рассчитав, она решила долго не горевать и выйти замуж за его брата, который ее боготворил. Брак был удачным, если приглядываться к нему из угла блестящего света с его балами и натертыми полами — Дарья Андреевна всегда была веселой, блестящей, разговорчивой, мило журящей своего мужа, — и ужасно несчастным, если его начинала разглядывать такая семья, как Тоцкие. Хоть Петр и Сергей Оболенские были братьями, однако сходства меж ними не было и вовсе. Петр, который, как все утверждали, был красивее и талантливее своего брата во многом, однако позже те же самые злые языки, что восхваляли его, говорили, что из всех достоинств у Петра Михайловича были лишь два — наглость и нахрапистость. Сергея Михайловича не так замечали в свете только потому, что он был застенчивым и не таким громким. Его же некоторую мягкость и душевность Дарья Андреевна и вовсе не любила, называла все это слабостями и подсмеивалась над ними в свете. «Медведь» — такое прозвище получил с легкой руки своей жены этот, в сущности, отлично сложенный мужчина. Однако даже это не могло умалить его любви к жене, а потому, когда Дарья Андреевна умерла в родах и забрала за собой ребенка, Тоцкий стал серьезно опасаться, что его друг может сойти с ума — так горевал Сергей Михайлович. С тех пор про детей он не заговаривал, однако сам был большим нянем для всех своих крестных сыновей и дочерей и детей товарищей. — Будет тебе, Сергей Михайлович, — добродушно говорил Михаил Андреевич, держа князя за руку и незаметно считая его пульс. — Не надо себе рвать душу, только сердце испортишь. — Спасибо, Михаил Андреевич, — душевно пожал ему руку Сергей Михайлович, а потом выпрямился, прислушиваясь к легкому шуму за дверями. — Не Вера Дмитриевна ли это идет? — Хорошо бы, — проворчал врач. — Однако, боюсь, Верочку клещами придется из комнат доставать. И правда, за дверью слышался шорох платья, легкий перестук каблуков, чей-то голос негромко отдавал приказы, а как справедливо, все же стоило это признать, отметил Владимир, что голоса сестер были похожи, оставалось только гадать, кто войдет в залу — Вера или Лида. У Михаила Андреевича даже забилась безумная идея, что войдет Ольга, сказав, что все это — только глупый розыгрыш, ставший модным в ее поэтических кругах, однако, вот, дверь открылась, и на пороге показалось платье Лиды; вполоборота она все что-то продолжала говорить прислуге, нервно щипая букет цветов. Она тоже поменялась за эти дни, казалось, что все еще детская миловидность слетела с нее, уступая уже печати заботы взрослой женщины. Обычная беспечность сменилась нахмуренностью, легкое щебетание — серьезными распоряжениями. Вера все часы просиживала рядом с Анной Михайловной, а Лида вместе с Дмитрием Алексеевичем взяли на себя дом, и только благодаря этой слаженной работе все было поставлено на обычную ногу, они даже принимали визиты. Лида на минуту задержалась на пороге, а потом вошла в комнату; на выжидающие взгляды она только сердито качнула головой. — Ну что вы на меня так смотрите, — дедушка в тон ей фыркнул. — Будто я птица Сирин! Что я могу вам сказать? — Во всяком случае перестать кудахтать, а то напоминаешь уже не Сирин, а другую птицу, — недовольно выговаривал ей Михаил Андреевич. — Сама знаешь какую. — Дедушка! — Слава Богу, я пока что прекрасно знаю свое положение в этой семье и не стоит мне о нем напоминать каждый час. Как Вера? — с врачебным спокойствием спросил он. — Почему она не спускается? — Как? Как? — в недовольстве Лиды явственно слышалось беспокойство. — Никак! Слушает меня, качает головой и не выходит из комнат! Здравствуйте, князь, — она поклонилась Оболенскому и с тем же мальчишеским размахом, что и у Веры, села в кресло. — Будто бы я с духом на спиритическом сеансе общаюсь. Но я, дедушка, — под грозным взглядом врача залепетала она. — На них ни разу не была. Я просто так сказала, образно. — То-то же, — грозно сдвинул брови Михаил Андреевич. — Еще не хватало, чтобы мои внучки столы начали бы вертеть. — Дедушка! — Ничего не «дедушка»! Знаю я прекрасно все эти ваши столичные моды, ничего не делаете, только ерундой и занимаетесь. — Дедушка! — Ну не доглядела ты за Ольгой, — развел руками дедушка. — Что уж тут говорить, Лидушка? — Не доглядела, — насупилась Лида. По стеклу забарабанил дождь, все вздрогнули. За эти дни в квартире Тоцких слишком зажилась тишина. — Теперь уж поздно. Все молчали. Говорить было не о чем, да и никому не хотелось расспрашивать друг друга или вести праздных бесед — случилось настоящее горе, это понимали все. Сложно было сказать, как себя чувствовала Вера Дмитриевна. Эта девочка, так любившая своего жениха, так преданно искавшая его общества, защищавшая его каждый проступок — все это Сергей Михайлович прекрасно знал и помнил. Предательство… Страшное чувство. И боль, и гнев; нет, все же боли было больше. Больше. И как же Лидия Дмитриевна могла этого не знать? Князь весь подсобрался и взглянул на баронессу. Она, конечно, любила сестру, однако не знать этих встреч не могла. — Вот что, Лидия Дмитриевна, — аккуратно начал он; Михаил Андреевич дернул плечом и посмотрел на него. — а вы ничего такого странного раньше за ними не замечали? — А почему вы меня спрашиваете об этом, князь? — резко прищурилась Лидия Дмитриевна. — Потому что друг друга мы уже опросили, — вмешался Михаил Андреевич. — Остаешься ты. И лучше давай-ка режь всю правду! Лида не говорила ни слова. Две пары глаз, привыкших видеть всю ложь и фальшь, смотрели на нее внимательно, так, что от этого взгляда нельзя было увернуться. Что она могла на это ответить? Лида была в сущности замечательнейшим человеком, самой искренней из семьи, не считая Веры, однако в какой-то мере свет успел наложить отпечаток и на нее саму, и легкость, все так и украшавшая Веру, в ней понемногу исчезала. Появлялась властность, учтивость, некая взбалмошность, и, наверное, все так и шло своим путем, если бы не эта трагедия. Даже самой в этом баронесса не признавалась, однако больше всех в семье она любила Веру, и за нее могла преодолеть все. Когда Верочку отправили в Крым на лечение, Лида изводила себя каждый день так, что Михаил Андреевич чуть не отправил ее вслед за Верочкой. Когда же Веру прислали в Павловский, Лида снова не находила себе места, но на этот раз уже от счастья. Одно ее расстаривало — им вместе в институте оставался всего один год, а потом их снова должна была ожидать долгая разлука. Конечно, Лида любила своего барона, и брак для нее, в отличии от ее подруг, был чем-то прекрасным, волнующим, однако расставание с сестрой все омрачало. Лида лила слезы целыми днями, и Вера, взяв на себя обязаннности старшей сестры, уговаривала ее и утешала. Одно счастье — с бароном Вера поладила очень быстро, учила его русскому, и тот сам в ней души не чаял, и из всех своих новых родственников был предельно искренен только с ней. И как после всего этого ей можно было разбить сердце, да что там сердце — душу, своей сестре? Разумеется, Лида что-то знала, она ведь жила в свете, и никак не могла удержать Ольгу от глупостей за длинный хвост ее платья. Разумеется, она догадывалась… Но что она могла сделать? Что она могла сказать? — Лида! — громогласным басом заговорил дедушка, и старшая его внучка с досадой дернула себя за платье. — Не порть хорошую вещь! — Дедушка! Знала, знала, знала, знала, — голос ее задрожал, и оборка платья треснула в руках. — Что я могла знать?! — мужчины молчали. Всхлипнув, Лида села обратно в кресло. — Догадывалась… — помолчав, выговорила она. — Да, вероятно, догадывалась. Я их видела один раз в Инженерном корпусе на балу, — бормотала она не глядя ни на кого. — Потом мне еще барон говорил, что видел кого-то, очень похожего на Владимира рядом с Ольгой в кабаре, но Фредерик никогда хорошим зрением не хвастался, я решила — мало ли кто мог быть с Ольгой… — И что же, — с нажимом продолжал Михаил Андреевич. — Ты так это и оставила? — Разумеется, нет, — раздраженно дернула плечами Лидия Дмитриевна. — Устроила головомойку Ольге, приказала таких мест не посещать, странных знакомств не водить… — А она? — тем же тоном говорил дедушка. — А она, конечно, только отмахнулась, сказала, что я больше ей не хозяйка. Ну я тогда ей сказала: «Хочешь не хочешь, матушка, а только сделаю я так, чтобы тебя больше ни на один бал не пустили!» Вот тогда-то она присмирела, как мне казалось. Да только куда там… — Но почему же вы ничего не сказали Вере Дмитриевне? — в тишине аккуратно спросил князь. Но Лидия только махнула платком, — Князь! — воскликнула она. — Но как вы себе это представляете?! Разве вы можете подумать, что Вера поверила бы мне? — Сергей Михайлович мрачно кивнул и снова повернулся к окну. — Вы же сами знаете, как Вера привязывается к людям, а вашего Владимира она и вовсе… Не было никого в свете, кого бы она так любила, она даже на балах ни с кем не танцевала, всегда ждала только его приглашения! Да что я вам рассказываю, — с горечью вздохнула она. -Вы же не хуже меня знаете Верочку. Сергей Михайлович только угрюмо кивнул и снова посмотрел на темную Миллионную. В эти дни погас даже теплый апрель, и каждый день все лил и ли дождь. Обычно говорили, что такая погода была хороша для посевов, и Дмитрий Алексеевич качал головой и улыбался — он, как купец из бывшей крестьянской семьи всегда радовался дождю. А вот ливни не любил — те только сбивали и лен, и пшеницу, но в эти дни разве кто-то думал о посевах? А ведь и Вера Дмитриевна унаследовала от отца ту же любовь к земле, к деревне. Сергей Михайлович помнил, как граф всегда с гордостью рассказывал, как они с ней ездили в поместье, и там уже Верочка становилась настоящей хозяйкой — за всем следила сама, не боялась испачкать руки грязью; купеческая кровь брала свое, однако в семье этому только радовались. Но Владимир бы не понял этого, нет, покачал головой князь. Он был выхолощенным дитя света и общества, для него белый китель был нужен для изысканности и красоты, и пусть он не боялся запачкать его кровью, напускной бравады было в нем больше подлинной смелости, чем как у брата Веры Дмитриевны. Левушка, дурная голова, казалось, только и ждал, чтобы поехать поскорее на учения, чтобы проявить и свою смелость, и послужить на благо Отечеству. Семья эта была хорошей, а им, Оболенским, там места не было — это было понятно с самого начала. Когда в коридоре раздалось шуршание платья, все подскочили, однако ожидание было ложным. Дверь отворилась, и в залу вошли Дмитрий Алексеевич и Анна Михайловна. Отец семейства вел свою жену бередно, осторожно, и Оболенский увидел, как по лицу старого врача мелькнула нежность — своего зятя он любил, как сына. — Мама, — бросилась к графине Лидия Дмитриевна, но дедушка мягко отвел ее в сторону. — Мамочка, как ты? — Баронесса, успокойтесь, — с шутливой строгостью буркнул Михаил Андреевич. — С вашей маменькой все хорошо. Анюта, как ты? — красивая рука Анны Михайловны исчезла в широкой ладони ее отца, и та слабо улыбнулась ему. — Ну-с, пульс отменный, румянец присутствует, дай Бог, все будет хорошо. — Не беспокойся, Лидонька, со мной все хорошо, это только от переживаний, — Анна Михайловна обняла свою старшую дочь, и та снова всхлипнула на плече матери. Сколько бы им всем лет не было, все горести исчезали у материнского плеча, и только его племянникам это было недоступно. Почувствовав, что в горле у него запершило, Сергей Михайлович откашлялся. — А где же Верочка? Все переглянулись, но ничего не сказали. Тоцкие посмотрели друг на друга, и Дмитрий Алексеевич сжал руку жены в своей. Вера Дмитриевна, конечно же, была дома, ее карета никуда не отъезжала, и швейцар добросовестно следил за входами и выходами из дома, даже за черновыми, однако Вера ходила по дому так неслышно и так незаметно, что не видел ее никто, а горничная барышни молчала и только исчезала в покоях «своей барышни». Маша страдала за свою хозяйку, пожалуй, больше всех. — Что же, неужели она так тут и не появилась? — взволнованно спросила графиня? — Нет, не появлялась, мамочка, — присела рядом с ней Лида. — А мы ее волновать не хотим. — Но разве Маша ничего не говорила? — От Маши слова не добьешься, — проворчал Дмитрий Алексеевич. — Все говорит, что у ее барыни голова болит, и та спать желает. — Так, может, она и правда спит? — спросил Михаил Андреевич. — Ну не три же дня подряд! С каждой секундой этой семейной, неосторожной беседы, без всяких вежливостей и сухостей, Сергей Михайлович чувствовал себя разбойником, который ворвался в дом и нарушил весь долгожданный и драгоценный покой этой семьи. Ведь, в сущности, виноват был он, только он. Не доглядел он, не досмотрел он, а ведь обрати он внимание на все странности во Владимире, запри он его на несколько недель дома или в училище, то не было бы ни побега, ни обмороков Анны Ммхайловны, и Вера Дмитриевна была бы счастлива. А он сам ее счастье-то и расстроил. Последний раз себя таким подлецом Сергей Михайлович чувствовал, только когда Владимир кричал, что он-то его жизнь и разрушил. Долго он тогда успокаивал его, уговаривал; Владимир тогда все же смягчился, однако прежнего доверия уже не было. А сейчас, смотря за тем, как Михаил Андреевич о чем-то тихо говорил с графом, а баронесса, позабыв о своем титуле, сидела на скамеечке у кресла своей матери, Оболенский с новой силой почувствовал свое одиночество. Это было эгоистично — думать о себе в такие дни, но природа человека была такова, что и в минуты несчастья других, одна-две мысли о несчастье своем собственном все равно проскальзывали. Да, у них было горе, но Тоцкие были вместе перед лицом этой трагедии, они все равно были едины. А ему, Сергею Михайловичу, стоило отсюда уйти. — Рад видеть, что с вами все хорошо, Анна Михайловна, а я, пожалуй, откланяюсь. — все удивленно посмотрели на него. Оболенский снова откашлялся и вытянулся по прошлому своей военной службы. — Я всегда высоко ценил вашу доброту ко мне и к моим домочадцам, однако сегодня ее ни принять, ни оправдать не могу. С моей стороны вам был нанесен серьезнейший удар, и я вряд ли когда-то смогу заслужить ваше доверие. — Сергей Михайлович! — Князь! — Ну вот уж от вас-то я никак не… — понеслось со всех сторон. — Угомонись, Сергей, — без обиняков воскликнул Дмитрий Алексеевич и хлопнул его по спине. — И приятно же тебе думать, будто мы тебя принимаем, держа на тебя обиду! — И правда, граф, — поддержала его Анна Михайловна. — Что за странные мысли! Хоть раз мы вам сказали, что вы — обуза? — Но, — попытался возразить Оболенский, однако графиня нетерпеливо его перебила. — А если вы скажете, что мы так подумали, то я и правда на вас обижусь. Нехорошо, князь, — с упреком сказала она. — Думать, будто мы лицемерны. — Анна Михайловна, я бы никогда, — начал горячо князь, но Тоцкая снова перебила его, на этот раз уже милостивее. — В таком случае перестаньте бросаться с места на место, а сядьте обратно на диван. — Да бесполезно все это, — проворчал старый врач. — Я уж как его уговаривал, нет, все по-своему делает! — И все же ситуация слишком неудобная, — не сдавался Сергей Михайлович. — Вот и подумаем, как же ее решить вместе, князь, — подала голос Лидия Дмитриевна. — По моему мнению, и так все уже решилось, — раздался долгожданный голос, и все повернулись к маленькой двери, ведущей в личные покои. Вера Дмитриевна стояла там, вытянувшись во весь рост, сложив руки на груди. Теперь на ней уже не было привычного институтского платья; камлотовые зеленые наряды как-то ужасно уродовали всех воспитанниц, сшитые не по их меркам, они волочились за ними по полу, а рукава были слишком широкими. Пожалуй, только к последнему году ученицы могли сравняться со своими одеяниями, но к тому сроку приходила пора покидать институт. Она сильно повзрослела за эти дни, которые дались ей слишком трудно, Сергей Михайлович знал это по себе, ведь прошло уже больше десяти лет, а воспоминание о том горе все равно заставало его иногда врасплох. Девичья нежность в ее лице ушла прежде своего времени, и то, что могло заставить прищуриться самого сурового кртиика, только пробудило странную нежность в душе князя. Как бы он желал это все переменить, как бы он хотел, чтобы Вера Дмитриевна не страдала по его вине, не страдала и вовсе, однако прошлого было не переменить. Серое домашнее платье очень шло ей, лицо, по обыкновению матово-розовое, теперь было бледным, почти что белым, но ее это нисколько не портило, напротив, теперь ее миловидность стала настоящей красотой, холодной и отрешенной, и Сергей Михайлович дорого бы дал, только чтобы прошлая улыбка снова вернулась на ее лицо. Он ждал, он был готов, что Вера Дмитриевна отвернется от него, не подаст руки, однако она с привычным радушием подала ему руку, и только самый внимательный человек мог бы разглядеть усилие в ней, когда она постаралась улыбнуться. Сергей Михайлович всегда был внимателен. — Верочка! — Вера! — Вера Дмитриевна. — Куда же ты запропастилась, внучка?! — Я не припомню у тебя этого платья, оно тебе очень идет! Все зашумели, засуетились вокруг нее, улыбаясь, усаживая ее, однако Вера Дмитриевна на все это смотрела все с той же спокойной улыбкой; Сергей Михайлович видел, как сквозь маску невозмутимости иногда прорывалось что-то отчаянное, что-то болезненное, однако она снова брала себя в руки и что-то отвечала на вопросы. Когда же наконец все снова притихли, и Анна Михайловна позвонила, чтобы принесли чай, Вера ухватилась руками за кресло и заговорила первой. — По моему мнению, все и так уже решилось, — повторила она свои слова. — И нечего нам с вами мучаться от непонимания. — О чем ты говоришь, Верочка? — ласково спросил ее Тоцкий. — Ты кажешься слишком взволнованной, Лида накапает тебе… Баронесса было метнулась к шкафу, но Вера аккуратно придержала ее за рукав и помотала головой. Она бледнела на глазах, и когда все отвлеклись на звонок камердинера, который внес чай, Оболенский, кляня себя, пододвинул ей ближе кресло. Вера Дмитриевна благодарно улыбнулась ему, но все та же мука показалась ему в улыбке, и он сумел только кивнуть в ответ. И все снова разливали чай, шумели, говорили; никто не желал начинать то, что отозвалось бы болью и раскрошило бы семью — ведь им пришлось бы решать, с кем им быть. А для отца и матери не было хуже испытания, чем выбирать между детьми. Сергей Михайлович ждал, что Вера воскликнет, попросит внимания, но та смирно ждала, когда все отсмеются и притихнут. Наконец она снова заговорила. — Нам стоит объявить всем о скорой помолвке моей сестры и Владимира Алексеевича. — все пораженно молчали. — Вероятно, новость об их побеге скоро дойдет до всего света, если уже не дошла, и было бы очень нехорошо, если все станут знать правду. — Но… Как же это так, Верочка? — беспомощно огляделась Лида. — Побег он и есть побег. — с прохладой в голосе продолжила Вера. — Все станут говорить о бесчестье, о том, что Ольга вышла замуж без отцовского благословления, и пусть оно так и есть, — прервала она все возражения Тоцких. — Однако всем об этом знать не нужно. Ольга бы не желала, чтобы расстроилось дело отца, чтобы филантропия мамы завершилась только из-за ее опрометчивого поступка, — ее прервал дедушка. — Ольга ничего не желала! — прогремел он. — И нам незачем ее обелять! Она обязана понести наказание. — Но разве обязана делать это наша семья? — повернулась к нему Вера. Во взгляде не было ничего от прошлой девочки, которая жаловалась на плохие обеды в их институте. — Разве обязаны все страдать только из-за ее прихоти? — Вера, что же ты предлагаешь? — слабо воскликнула Анна Михайловна. — Сделать вид, будто это все было задумано уже давно? И все это только игра? — Да. Разумеется, кто-то в свете посчитает это неблаговоспитанным, однако все знают, что Ольга обожала все странное, интригующее, загадочное. Все посчитают, что Владимир, — тут ее голос сбился, и она согнулась над спинкой кресла. — Владимир Алексеевич только удовлетворил ее желание. — Но ведь все знают, — нерешительно начала Лида и осеклась. — Что все знают? — резко вскинула голову Вера Дмитриевна. — Все знают, что он был увлечен тобой, и ты, Верочка, — баронесса замялась и посмотрела на родителей. — И ты… — Мы скажем, что Владимир Алексеевич ухаживал за мной из вежливости, — помолчав, с трудом выговорила Вера Дмитриевна. — Но на самом деле уже все давно было решено с Ольгой. К тому же о нашей помолвке еще никто толком и не объявлял, все знают, что он был женихом у Тоцких, а кого именно ему сватали — неизвестно. Все молчали. Груз тяжелого, сложного и спасительного решения давил всем на сердце. Вера Дмитриевна и правда предложила то, что могло спасти их имя. Хоть все и говорили, что нравы теперь были свободнее, терпимее, но таких имен, как Тоцких, это не касалось. Всем было известно благочестие Дмитрия Алексеевича, в каких строгих правилах нравственности и морали он воспитывал своих детей, и тут вдруг такое!.. Нет, об этом бы еще долго говорили. Сколько, вероятно, слез было выплакано ей, сколько выстрадано, чтобы сейчас так говорить об этом? А, впрочем, Сергей Михайлович пригляделся к ней и снова покачал головой — нет, Вера Дмитриевна еще не плакала. Вся мука была спрятана еще глубоко в сердце, и чтобы достать ее оттуда, нужно было сильно постараться. — Нет, Верочка, — Дмитрий Алексеевич встал и подошел к дочери. — Это слишком нехорошо по отношению к тебе. — Обо мне вам волноваться не стоит, — вымученно улыбнулась Вера и поправила графу галстук. — О моих чувствах тут речи и не идет. Его друг был раздавлен, Сергей Михайлович это видел. Дмитрий многое мог перенести — и нужду, и голод, и минуты, когда будущее ему казалось мутным, непонятным, но разочарование в его собственных детях — о, это могло бы сломить его. В них он всегда был твердо уверен, на них он возлагал все свои надежды, ими гордился, и с них же спрашивал больше всякого. Дмитрий Алексеевич жил своими детьми, дышал ими; все знали, с какой болью он попрощался с Лидой, как неохотно он отправлял ее в Австрию, и такое предательство Ольги просто так для него пройти не могло. Он будто бы побледнел, осунулся вместе со своей женой и постарел. — Нет, Вера Дмитриевна, — Оболенский не выдержал и встал. Ему было невозможно смотреть на то, как себя губит и Вера. Позволит сделать так сейчас, так потом сердце покроется такой изморозью, что не один десяток лет понадобится, чтобы ту растопить. А ей, такой доброй, высокой — ей надо было жить. — Это бесчеловечно — заставлять вас брать такую ношу. Это я виноват в поступке Владимира, в его предательстве, — на ее лицо упала тень, но князь был неумолим. — И, прошу вас, не называйте это по-другому. Если бы я мог предупредить… Одним словом, я возьму всю ответственность на себя. Вера молчала, а когда снова взглянула на Сергея Михайловича, тот помрачнел — таким незнакомым был этот взгляд. — Нет, князь, — медленно проговорила Вера Дмитриевна. — Вы очень добры, но в вашей защите я не нуждаюсь, — она, всегда стремившаяся смягчить свои слова, теперь резала их без сожаления. — Не берите на себя то, за что отвечать вы были не в силах. Владимир Алексеевич, — отчеканила она. — Был волен в своем выборе и сделал его. Вы тут ни при чем. И злоупотреблять вашим именем мы не станем. К тому же, — в ее лице что-то дрогнуло. — Вам стоит беречь его, ведь скоро приближается ваша женитьба. А Ладомирские всегда были так щепетильны в вопросах нравственности. Что-то злое пробежало в ее быстрой усмешке, но секунда волнения, и Вера Дмитриевна снова была спокойна. Он знал, какой ценой давалось подобное хладнокровие. Снова молчали все, даже Михаил Андреевич не находил слов. Все напускное слетело с Веры, когда она, остекленев, смотрела на камин — его топили все эти дни, — и обида за поступок его племянника стала появляться в ней. Она что-то беззвучно шептала, но когда она заметила, что Оболенский смотрел на нее, быстро повернулась к двери и, поцеловав мать и отца, вышла из комнаты. Ему вдруг стало неудобно, будто он подсмотрел то, что ему было нельзя видеть. — Так что же, — хрипло крякнув, заговорил первым Михаил Андреевич. — Что с твоей женитьбой, Сергей Михайлович? Как невеста? — Да-да, — с напускным оживлением поддержала его Лида. — Мы все, признаемся честно, удивлены выбором вашей избранницы. Почему Ладомирская? — Сила любви не всегда избирательна, — рассеяно пробормотал князь какую-то пошлость, когда Тоцкий вдруг встал и топнул ногой. — Нет, это отвратительно! Чтобы сестра украла у своей сестры мужа! Аня, — душевно обратился он к жене. — Где же мы с тобой так недоглядели? Что мы упустили? И Анна Михайловна, всегда сносившая трудности с прямой спиной, качала головой и все приглядывала платок к глазам. — Надо позвать Верочку, ей сейчас нужно быть с нами! — Не нужно, — пробасил Михаил Андреевич; он знал свою внучку лучше всех. — Ее сейчас лучше оставить одну. — Но где они? — продолжал Тоцкий. — Что значит — они просто сбежали?! Куда они могли податься — у обоих ни гроша за спиной! Князь! — он посмотрел на Оболенского, тот только пожал плечами. -Куда, по-вашему, они могли уехать? — Понятия не имею. До Ниццы им слишком далеко и дорого, на Кавказ вряд ли поехала бы ваша дочь. Я не знаю. — Надо употребить все наши связи, чтобы вернуть их обратно, — бормотал Дмитрий Алексеевич. — Ольгу запрем на год, может, образумится, или в деревню ее отправлю, а с Владимиром вы и сами разберетесь. Но прежде всего нужно его вернуть до того, как расстроится помолвка, я не желаю, чтобы имя моей дочери было втоптано в грязь! — Ох, папа, — тяжело выдохнула Лида и невесело усмехнулась. — Если не Вера, значит, Ольга! Стоит признать, что план Веры действительно единственный верный. По-другому решить все это никак нельзя, иначе позора не миновать. — Ну и что нам эти сплетни! — в горячке воскликнул граф. — Разве они когда-то нас трогали? — А Вера Дмитриевна будет счастлива в подобном браке? — негромко сказал Оболенский, и все глаза обратились к нему. — Разве будет приятно жить в вынужденном союзе, понимая, что тебя предпочли другой? На его вопрос никто не ответил. Ему захотелось, чтобы неуклюжая прислуга разбила сервиз, или уголек из камина с шумом выскочил на паркет — все хорошо, только чтобы не сидеть в этой давящей тишине снова. «Не доглядели мы, не доглядели,» — тихо повторял про себя Тоцкий, расхаживая по зале и не видя никого. Самое страшное, что мог сделать родитель — выбрать одного дитя, — он уже сделал, и это осознание мучало его. — Пожалуй, вы так же можете спрашивать и меня, — негромко сказал Сергей Михайлович. — Где я недоглядел. Впрочем, это дело и так понятное, — он будто говорил сам с собой. — Что можно было еще ждать от той обстановки, в какой рос Владимир. Старался я или не старался, а все равно этого поменять было нельзя. В тишине были слышны только горестные всхлипы Анны Михайловны и редкое звяканье чашек о блюдца, когда вдруг чья-то рука легла ему на плечи. Он поднял голову: у его кресла стояла Лидия Дмитриевна. — Князь, миленький, — залепетала она. — Как же сразу я не догадалась… Мама, ведь это верное средство! — О чем ты говоришь, Лида? — непонимающе на нее глядела графиня. — Ну как же, — нетерпеливо запрыгала баронесса на одном месте. — Поговорите с ней, Сергей Михайлович, пожалуйста! Прошу вас! — князь замер в изумлении. — Лидия Дмитриевна, прошу вас, объяснитесь. — Подите и поговорите с ней, вы же как никто сможете ее понять! — Но, помилуйте, о чем? — в конец смущенный Оболенский сердито посмотрел на Лидию Дмитриевну. — Я вас совсем не понимаю. — А вот Веру вы прекрасно понимаете! — с дедушкиным нажимом произнесла старшая из Тоцких и выразительно взглянула на князя. — Кто же, если не вы? — Лида, — укоризненно протянул графиня. — Что за глупые идеи! Как тебе не стыдно? — Стыдить, маменька, надо Ольгу, — насупилась баронесса. — А если и меня, то только за то, что за сестрой не доглядела. А за это меня стыдить и вовсе не нужно, все же знают… — на мгновение она смущенно замолчала; Сергей Михайлович с той же сердитостью глядел на нее. Он был ужасно смущен и чуть ли не краснел. — Все понимают, что, кроме вас, Веру сейчас никто не поймет и нужного слова не найдет! — выпалила она. Оболенский поднялся из кресла и нахмурился. События прошлого снова оживали, и он вспоминал, как сидела в этой же гостиной, как Тоцкие-старшие утешали его, говорили хорошие слова, но что именно они ему говорили тогда, князь уже не помнил — горе от осознания произошедшего застилало перед собой все. Действительно, лучше него сейчас Веру Дмитриевну не понимал, но разве он мог сказать что-то, что ее могло поддержать? Он, так непохожий на нее, переживал горе совсем по-другому. Ей и правда нужно было быть в кругу семьи, ее стоило обогревать, а ему тогда было необходимо забиться в свой дом, не смотреть ни на кого, в особенности, на племянников — узнавать в их лицах знакомые черты было невыносимой мукой. — Оставь, Лида, — строго выговаривал ей Тоцкий. — Это бездушно с твоей стороны — напоминать о прошедшем. — Собственно говоря, речь вовсе не об этом, — прервал его Сергей Михайлович; он вовсе не желал, чтобы о нем было представление, как о слишком ранимом человеке. — Просто я совсем не понимаю, что я мог бы сказать Вере Дмитриевне, как утешить. — А вы бы просто посидели с ней, — снова принялась за свое баронесса. — А если бы и пришлось что-то говорить, правильные слова сами пришли бы к вам! — Как у вас все просто, мадам Ветберг, — невесело усмехнулся князь. — Вам не приходит в голову, что подобное появление в покоях вашей сестры просто-напросто скомпрометирует ее? — Оставьте, князь, — совсем не по-светски отмахнулась Лидия Дмитриевна. — Нашли время, когда думать о подобном. Я боюсь, что она с трудом перенесет это, — помолчав, просто сказала она, и графиня тяжело вздохнула. — Всего произошедшего для нее слишком много, она не ждала такого, не была готова. — Да разве к такому можно быть готовым, — пробормотал Михаил Андреевич. — Но я опасения Лиды разделяю, — родители взволнованно поглядели на старого врача, и Оболенский настороженно покосился на него. — Не пугайтесь и не размахивайте руками, но я говорю только врачебные вещи. Пребывание Веры в Крыму помнят все, — все кивнули. — То, что состояние ее было серьезным, тоже помнят все. А сейчас то, что все это она носит в себе, скрывает и пытается не волновать вас… — Михаил Андреевич умолк, постукивая трубкой по столу. — Это очень нехорошо. Очень нехорошо. — Папа! — не выдержала Анна Михайловна, но врач только сумрачно кивнул. — Ты же говорил, что Верочка поправилась! — Тут, душа моя, все не так и просто. Болезни у Веры как таковой и не было, но вот, что называется «слабостью нервов», и что так любят себе дамы приписывать — это у нее и правда есть, от того-то все хвори в детстве у нее были. В таких случаях надо бы обо всем рассказывать, всем делиться или выплакаться хотя бы, а она все в себе носит, все в себе, а потом это каким-нибудь обмороком и выпадет. — Ну уж вы хватили лишку, Михаил Андреевич, — укорил его граф. — Видите же, Ане и так нехорошо, а вы ее еще и пугаете. — Да, друг мой, не пугаю, а предупреждаю, чтобы на перед чего не случилось. Вере и правда стоило бы поговорить с тем, кто ее утешать и квохтать, как мы не будем. — Хорошо, — Оболенский оправил сюртук и подошел к двери. — Ничего обещать я не могу, однако я постараюсь. — Постарайся, голубчик. Сергей Михайлович решительным шагом вышел из гостиной, но в коридоре его смелость поутихла. Как-то все его это ужасно смущало, но не разговор по душам с Верой Дмитриевной — этими разговорами он временами только и жил, — а сами обстоятельства. Было бы странно ожидать даже от такого чуткого и воспитанного человека, как Вера Дмитриевна, вежливости и участия в эти дни. Оболенский не был бы удивлен, напротив, он даже был уверен в том, что обида на Владимира естественным образом перешла на все семью Оболенских. Однако и это не смущало его. Пусть он уже и давно не был на войне, числился князем и вращался в свете, временами его сковывала странная неловкость во всех надушенных гостиных, залах, и несмотря на скорую свою женитьбу, о которой сам он предпочитал думать только как о нечто абсурдном, он все равно стеснялся входить в эти комнаты, спрятанные от чужих глаз. Он многое мог бы сказать Вере Дмитриевне, не касайся это происшествие его семьи; сейчас же он будто бы онемел. Слуги, как нарочно, все исчезли, и гостиная, из которой он недавно вышел, уже исчезла за бесчисленными поворотами и мелкими, проходными комнатами. Оболенский уже хотел звать на помощь, когда за одной из дверей увидел трепетание портьер. Он осторожно заглянул и чуть не отшатнулся — Вера Дмитриевна сидела на круглом диванчике, нагнувшись к полу так низко, что все косы из прически выбились и теперь касались ковра. Она будто бы раскачивалась из стороны в сторону, но ни звука не долетало до Оболенского. Ему стало плохо; осознание, что они с Владимиром вдвоем виноваты в этом несчастье, понимание, что он видит то, что ему видеть нельзя раздирали его. Ему хотелось подойти, сжать руки Веры Дмитриевны и уверить, что все это проходяще, и хоть боль и останется с ней, однако постепенно ослабеет и только изредка будет напоминать о себе. Однако уважение к ней и понимание, как будет ей неприятно осознавать, что кто-то видел ее в таких чувствах, не позволили ему сдвинуться с места. Сейчас он не имел права ее утешить, сейчас она даже себе не признаться в произошедшем. Сергей Михайлович осторожно отступил в тень коридора, там и остался. Уйти он себе позволить не мог тоже — слова Михаила Андреевича все еще звучали у него в голове. В Собрании его сегодня никто не ждал, он мог быть предоставлен себе столько, сколько ему этого хотелось, и Сергей Михайлович принялся ждать, когда же Вера Дмитриевна выйдет из комнат, а если же она так и не появится, то Оболенский приготовился звать на помощь Михаила Андреевича. Ждать пришлось недолго. Скоро в комнатах послышалось движение, и из-за портьеры показался кусок серого шелка. Вера Дмитриевна выходила оттуда неспеша, слегка покачиваясь; потом вдруг вытянулась так же, как и в первый раз, когда появилась в гостиной, и Оболенский тихо отступил в тень. Врать он не любил больше всего, как и притворяться, но иногда другого выбора у него не было. Прежде чем Вера открыла его присутствие, он сам, осматриваясь по сторонам, вышел на свет, развел руками и смущенно улыбнулся. Смущение было неподдельным. — Прошу меня простить, Вера Дмитриевна, но меня послали за солями, однако, как видите, помощник я плохой, только заблудился. Тоцкая ничем не выдала своих чувств; поначалу она смотрела на него недоверчиво, вопрошающе, и Сергей Михайлович несколько раз в уме перепроверил свою теорию — вдруг что-то сходиться не будет? Но она ничего не сказала, снова принужденно улыбнулась. Эта улыбка больно ударила по самолюбию Сергея Михайловича — прежде никакого притворства между ними не было, однако о прошлом стоило теперь позабыть, возразил внутри него голос, и Оболенский согласился. Он должен был быть еще благодарен, что его не выгнали из дома, а Вера Дмитриевна не проклинала. — Я провожу вас. — она закрыла за собой дверь, не позволяя увидеть ему всей обстановки, и Сергею Михайловичу снова стало стыдно — он уже все видел. — Что, разве маме снова плохо? — взволнованно спросила она. — Мне казалось, с ней все хорошо, когда я уходила. — Не беспокойтесь, Анна Михайловна вполне прилично себя чувствует, это для Михаила Андреевича. — в ее глазах был немой вопрос, и он пояснил. — Он не досчитался в своем чемоданчике какого-то медикамента, вот и послал за мной. Впрочем, наверное, он уже нашел его и без меня. — Наверное, — безучастно отозвалась Вера Дмитриевна, и потом уже всю дорогу они шли в молчании. Только под конец Сергей Михайлович набрался храбрости заговорить о том, что его волновало, не задев ее гордости. Дождь, все шедший эти дни, наконец прекратился, и из мокрых окон были видны расплывающиеся улицы, мутные огни, и Нева, серевшая, смешавшаяся с каплями на витражах, а оттого казавшаяся слишком близкой. Вера Дмитриевна смотрела на все это равнодушно, и только когда на улице кто-то крикнул: «Володя!», плечи ее дернулись, и по лицу пробежала судорога. Она все привыкла держать в себе, так как он мог поддержать ее? — Прощайте, Вера Дмитриевна, — он без Ивана снял пальто и накинул себе на плечи. — Попрощайтесь от меня с вашими родителями и дедушкой. — Вы уже уходите? — Да, у меня есть дела, которые нужно решить до завтра, поэтому вынужден откланяться. — Очень жаль, что на нас вы потратили весь свой вечер, — так же равнодушно проговорила Вера. — И не только этот, а всю неделю. — Перестаньте так говорить, — Оболенский старался говорить шутливо, но это выхолило у него с трудом. Он судорожно искал слова, но не находил, и только когда Вера взялась за ручку двери, он вдруг помедлил и взглянул на нее прямо. — Вера Дмитриевна, — она снова вздрогнула и непонимающе посмотрела на него. — Как вы? Она вдруг улыбнулась, но улыбнулась странно — прежде такой грусти в ее улыбке он не замечал. — Как странно, — почти шепотом произнесла она. — Вы — первый, кто меня спросил об этом. — Вера Дмитриевна, — начал он, но прежнее искреннее в ее лице исчезло, и она протянула ему руку. — Прощайте, Сергей Михайлович. Передайте от меня привет Кате. Пожалуй, это был первый раз, когда она сказала ему: «Прощайте», а не «До свидания». --- И все же худшим опасениям Михаила Андреевича суждено было сбыться. Случилось это после праздника Светлой Пасхи, когда Вера снова вернулась в институт. Сергей Михацлович тогда редко бывал в Павловском, навещая только изредка Катю — служба стала занимать слишком много времени, он вдруг снова стал всем нужен и необходим, да и поиски беглецов, и отчаянные попытки представить все случившееся именно в таком свете, отнимало все его время. План Веры Дмитриевны пришлось все же принять. Скрепя сердце, Тоцкие признали, что лучшего решения невозможно было найти, а потому новость о побеге вмиг разнеслась по всему Петербургу, и все только и говорили, как повели себя молодые. Старое поколение мотало головой и говорило, что все это только лишняя взбалмошность, и при Отце-Императоре такого не было, молодежь же восторгалась идеей Ольги и захлебывалась от восторга, принимаясь заново перечитывать «Метель», однако все равным образом сходились в том, что брак этот хороший и поздравляли Сергей Михайловича и графа с графиней. Иногда, правда, где-то недоуменно мелькало имя Веры, и кто-то спрашивал — а не на ней ли собирался жениться Владимир Алексеевич, однако все вопросы тут же отметались, и все вспоминали, как по-братски был нежен он с ней, и какие страстные взгляды на балу в Инженерном корпусе бросал на ее сестру. Все это передавала Сергею Михайловичу Катя, всегда заливаясь слезами, топая ногой, и спрашивая, как же так Владимир мог поступить с ней? Сергей Михайлович неизменно обнимал ее, утешал, но ответа на вопрос не находил. Когда он спросил, как все это переносит Вера, Катя замялась, и в глазах у нее показался испуг. — Ужасно. — Оболенский вздрогнул, но Катя продолжала. — Это все так ужасно для нее, дядечка! Представьте, все поздравляют ее, говорят, как повезло ее сестре, а она только молчит и улыбается. Он все время улыбается, дядечка! И такая бледная, ужас просто! Клеопатра Сергеевна хотела ее уже столько раз домой отправить, а она все время отказывается, говорит, что с ней все хорошо. Но я же знаю, что нехорошо! А она со мной даже не говорит об этом, только обнимет и скажет, чтобы я не волновалась… Гром грянул на последний учебный день перед экзаменами. Всех попечителей собирали в Главном зале, там же желали удачи в сложных предметах и выражали надежду, что будущие выпускницы не забудут своего дома, которым стал им институт и будут помнить его хорошей памятью. Должен был здесь быть и Сергей Михайлович, в толпе же он увидел и Лидию Дмитриевну. Она взволнованно смотрела на ряды институток, стараясь увидеть выпускной класс, увидеть Веру, и только мимоходом кивнула ему. Сергей Михайлович понимал ее волнение, и какое-то странное предчувствие поселилось у него внутри. Подобное чувство у него появилось с последней войны, когда он как-то стал понимать, что кому-то из близких товарищей будет нехорошо. С той поры так и повелось — неприятная тяжесть появлялась у него внутри, и как бы он не отмахивался от этого, не говорил себе, что все это только недостойная распущенность, предчувствие всегда оправдывало себя. Успокоив себя, что все это солдатские бредни, он сел в кресла рядом с Маман, однако тревога не оставляла его. Была произнесена торжественная речь, прочитана напутственная молитва, и все ряды встали, чтобы по традиции пропеть «Боже, царя храни», когда вдруг на последней ноте вдруг все затихло, а потом послышался истошный крик Кати. Толпа затолкалась, расступилась, и первое, что увидел Сергей Михайлович около себя — Веру, лежавшую на руках классной дамы, белую, как оконная краска. — Господи, как же так, что же это, — послышались со всех сторон восклицания ее подруг. — Верочка! Оболенский быстро преодолел в себе страшное оцепенение, непонятное отчаяние при виде этого неживого лица и первым осторожно взял Тоцкую на руки, отняв ее от классной дамы, которая сама чуть ли не билась в истерике. Баронессу, которая была не румянее своей сестры, он отправил вместе с Катей за лекарем, а сам с драгоценной ношей быстро вышел из зала и скрылся в покоях Маман. Классная дама, кажется, все та же мадам Наке, на которую жаловалась Вера, увязалась за ним, причитая и охая. Уложив Тоцкую на кушетку, Сергей Михайлович открыл все окна и сурово прервал стенания француженки. — O, mon Dieu, toujours aussi forte, la plus stable de toutes, et maintenant pâle comme la mort! («Всегда такая крепкая, самая устойчивая из всех, а теперь бледная, как смерть!») — Прошу вас перестать, — оборвал ее Сергей Михайлович. — Своими криками вы никак Вере Дмитриевне не поможете. Скажите лучше — вы успели ее подхватить? Она не ушиблась головой? — Non, pas du tout. («Нет, ни в коем случае!») — трясла головой классная дама. — Хорошо. — кратко перебил ее Оболенский. — Теперь идите за врачом, я сам прослежу за Верой Дмитриевной. Идите же! — крикнул он, видя, как сомнение началось появляться на лице мадам Наке. Окрик подействовал на нее благотворно, и она снова засуетилась. — Mon Dieu, mon Dieu, — проворчал Оболенский. — А толку никакого. Минуты тянулись медленно. Где-то найдя воды и уксуса, Оболенский смочил платок и бережно расправил его на лбу. Видимо, Михаил Андреевич все-таки был прав, выдвигая свои прогнозы. Она лежала на кушетке, строго вытянувшись на подушках, и на лице застыла судорога боли, не физической, но душевной. И как только Владимир мог поступить так неосмотрительно, зная, как его невеста была привязана к нему? Чувствуя, что сидеть смирно ему не хватало сил, князь встал и, заложив руки за спину, принялся ходить по кабинету. Ведь если его племянника и мучили сомнения, он всегда мог прийти к нему, и он помог бы ему. Сергей Михайлович мог даже принять то, что Владимир увлекся Ольгой, быстрая страсть нападала на многих людей, но разве он не помог бы ему справиться с ней? разве не отвел бы все его сомнения? Вера Дмитриевна очнулась раньше, чем пришел врач. Коротко вздохнув, она открыла глаза и тут же попыталась встать, однако Сергей Михайлович осторожно остановил ее и протянул стакан воды. Она медленно розовела, щеки ее теряли тот страшный белый цвет, и князь старался не думать о том отчаянии, которое его охватило при виде безжизненного лица. — Как вы нас напугали, Вера Дмитриевна. — улыбнулся он. — Впрочем, и себя вы напугали наверняка не меньше. — Я упала? — с трудом выговорила она, присаживаясь на кушетке. Оболенский кивнул. — Я помню, что мы стояли в зале, потом пели, а потом все… — она повела рукой у лица и закрыла глаза, переводя дыхание. — Только пустота. Я много пропустила? — Нет, только общее волнение и приступ вашей классной дамы. — Мадам Наке? — удивилась Вера Дмитриевна и хмуро улыбнулась. — Не думала, что она станет переживать из-за меня, наверняка она испугалась за себя, она не переносит никаких болезней. Спасибо вам, — она снова попыталась вернуть ему ту равнодушную улыбку, которая его так ранила, но сил на притворство не хватило. — Без вас меня бы отнесли в лазарет, а я так не люблю его. Там очень неприятно. — Рад быть вам полезным. — поклонился Сергей Михайлович, и они замолчали. — Я знаю, каково вам сейчас, — без обиняков решил начать он. Тоцкая резко обернулась. — Я понимаю и вашу боль, и вашу обиду, и разочарование. — Сергей Михайлович, не надо. — пошатываясь, Вера Дмитриевна постаралась встать и мягко отклонилась от протянутой руки. — Поговорите о чем-нибудь другом. — Нет, надо. — понимая, что разговор ей неприятен, князь все равно продолжал. — Ведь чем больше вы скрываете это в себе, чем сильнее стараетесь сдержать в себе эту боль, тем больше страдаете, а потом вот и случаются эти обмороки. — Это всего лишь усталость, — упорно говорила она. — Я только волновалась из-за экзаменов, вот и все. — Вера Дмитриевна, прошу вас, не надо так говорить со мной. — против его воли в голосе был слышен упрек. — Я был и остаюсь другом вашей семьи, вашим другом, и несмотря на предательство Владимира мое расположение и преданность к вам не меняются. Он поступил ужасно, я не могу найти объяснения этому поступку… — но договорить Сергей Михайлович не смог. Вера Дмитриевна вдруг повернулась к нему; в глазах у нее были слезы. — Прошу вас, князь! — он замолчал. — Неужели вы не понимаете, что сейчас, когда он так далеко от меня, когда его нет со мной, он больше всего мне любим? — неприкрытое горе было в ее словах, и он едва не отступил от разговора. — Неужели вы, — она хотела продолжить, но закашлялась. Разумеется, он все это понимал; хоть и горе год за годом постепенно уходило, однако его самолюбие иногда и напоминало о себе, в особенности, когда он засиживался по ночам в кабинете, и портер Дарьи Андреевны будто бы выступал из рамы. У нее всегда был слишком испытывающий взгляд. — Это пройдет, Вера Дмитриевна, поверьте мне. — Откуда, — слезы текли по ее щекам, однако Сергей Михайлович вздохнул с облегчением — от этого ей должно было быть легче. — Откуда вам знать об этом? Вам, такому доброму, светлому? Нет, князь. — почти захлебываясь в слезах, она возражала сама себе. — Я знаю, что вы пережили и вынесли много, но об этом?.. Вдруг она замолчала, и в испуге прижала руку к губам. — Господи, я же говорю, как он! Совсем как он! Простите меня, Сергей Михайлович, — выпалила она, уже успокаиваясь. — Простите меня за такие слова, князь, я не в себе. — Перестаньте, Вера Дмитриевна, — успокаивал он ее. В коридоре уже слышались торопливые шаги. — Вы не обидели меня, поверьте. — Я наговорила вам столько неприятного, — уже привычным ему тоном сказала она. — Я вовсе не это хотела говорить, оно вырвалось как-то само. — И хорошо, — примиряюще улыбнулся Сергей Михайлович. — Теперь вам станет легче, упадет камень с души. Вам только стоит говорить о том, что вас мучает, нельзя это носить в себе. — Так что же, — глухо сказала она. — Кому вы мне скажете изливать душу? Родителям? Так они страдают не меньше меня, — тяжело выдохнула она и встала, еще чуть пошатываясь, но снова обретая привычную твердость. — И дедушке тоже, пожалуй, нельзя, он только храбрится, а ведь на самом деле у него очень слабое сердце. Дневников я не веду… — Мне, — перебил ее Сергей Михайлович. — Вы можете рассказывать все мне. Благодарный взгляд был ему ответом.