Не расстраивайтесь, княжна

Утро в П-ском институте начиналось тихо. В Петербурге был еще март — прохладный, снежный, с острым ветром, но апрельский зной уже приближался, и май был не за горами, а за ним и выпускные экзамены, и сам выпуск — таинственный, волнующий и такой долгожданный. За семь лет девушки привыкали к своему институту; для кого-то он был вторым домом, для кого-то нелюдимой крепостью, но все в равной степени боялись расставания с ним. Кто и что готовила судьба каждой воспитаннице — этого не знал никто. Да, у кого-то жизнь была уже предопределена: девушки победнее должны были снова войти в эти стены, но уже как пепиньерки или воспитательницы, девушкам побогаче была приставлена хорошая партия, возможно, которую она еще и сама в глаза не видела, но непременно важную, серьезную и надежную. Кто-то еще, пожалуй, собирался поехать в поместье, но таких было мало, никто не желал расставаться со светской жизнью. А кто-то собирался замуж, счастливо, уверенно, с легкой душой и неизменной уверенностью, что все обязательно в ее жизни будет светло и замечательно — княжна Вера Дмитриевна Тоцкая, в институте пока что еще только Верочка, иногда mademoiselle Вера, спокойно спала, смирно вытянувшись под тонким одеялом. Их было четверо — старшая Лидия Дмитриевна, на три года ее младше Ольга Дмитриевна, на год ее помладше Вера Дмитриевна и самая младшая в семье — Леночка, которая еще только-только переходила в третий класс. Сестры были очень дружны между собой, хоть разница в возрасте в детстве и была особенной преградой для их дружеских отношений — споры и горячая ревность к вниманию родителей часто заставляла их кричать и ругаться. Но чем старше становились сестры, тем прозрачнее становилась та разграничивающая линия между ними. Лидия Дмитриевна — красавица, закончившая институт с золотым шифром и блестящей возможностью стать фрейлиной Ее Императорского величества, сразу же после выпуска вышла замуж за барона и стала баронессой фон Ветберг, превратившись в живую легенду. Младшим институткам часто рассказывали о красавице-выпускнице, которая часто приезжала в институт, очаровывая всех и вся, и сами девочки с интересом и легким страхом смотрели за таинственной незнакомкой в шелках и бархате, так просто общавшейся с Maman и так звонко смеющейся на высоких лестницах. Для своих товарок помладше она была надежной воспитательницей, приглядывала за малышами и всегда могла вытащить из кармана пряник или калач, подбегая к несчастному ребенку, который заходился плачем. Во времена балов не было никого равной ей в польке и в вальсах, на всех картинах благотворительных базаров неровными штрихами вырисовывалось ее лицо, словом, всюду была Лидия Дмитриевна — неизменно весела, вежлива и приветлива. Она мечтала о хорошей партии и не скрывала этого, однако природное радушие и радостный нрав заставляли ее говорить об этом каким=то извиняющимся тоном, словно она сама этого немного стеснялась. Когда же отзвонила громкая свадьба, место Лидии Дмитриевны еще долго оставалось ничьим — так никто и не смог заменить ни ласковых рук, ни мягкого взгляда, и все институтки вздыхали и охали, вспоминая лучистые зеленые глаза, смотревшие на них всегда так приветливо и по-доброму. Институт лишился лучшей пепиньерки — качали головой классные дамы, но поделать ничего не могли. Да и разве можно было даже думать о таком — дочь графа Тоцкого и казенная должность с казенным домом. Нет, таким была приготовлена жизнь с садами в Крыму и каменными дорожками в Баден-Бадене. Вздыхая и вспоминая, институтки прожили три года, а потом на место Лидии, пришла Ольга Дмитриевна. Признаться честно, ее мало кто любил в институте. Побаивались — вероятно, да: от ее громкого голоса и чуть хищного взгляда «кофейницы» бросались в разные стороны. Ольга никого не утешала, редко кому помогала со сложными задачами по арифметике и французскими склонениями, а ведь негласные правила гласили, что старшие должны были поддерживать младших, особенно, когда последних только-только отлучали от матерей. Ольга Дмитриевна всегда говорила, что не понимает, «как сладить с этими обезьянками» и помогала, пожалуй, только свои двум-трем любимицам. Она была красива, даже красивее своей старшей сестры, но ни каштановая коса до пояса, ни прозрачные голубые глаза не могли заменить горячего сердца и понимания. Она не была злой или холодной — в семье Ольга была ангелом и всегда водилась с Верой, которая была ее младше, просто жизни в этих серых стенах она не видела, и все мечты ее переносились за высокую ограду — блестящий Петербург занимал все мысли. Ольга стремилась поскорее вырваться из института, она была как раз той, которая жила в нем, как в заточении, но и институт отвечал ей взаимностью — всегда бывшая в ряду «мовешек», она переходила из класса в класс только по проекции Maman и своей семьи — количеству ее хулиганств и выходок не было конца, но сестры любили ее, в особенности Вера, и горячо отстаивали ее от всех нападок классных дам. И девочки, тоскующие по теплу родного дома и материнским объятиям, тянулись к младшей сестре. Все ее звали просто «Верой». Появилась она в институте не с седьмого класса, а только в третьем — как раз, когда купцу Тоцкому дали графский титул. От природы слегка бледная, громкая и смешливая, она стала теряться в семейной жизни за спинами своих сестер, и всю свою любовь и ласку дарила маленькой Елене, которая родилась ровно на Николин день. Анна Михайловна и Иван Алексеевич любили своих детей ровно — горячо и от всего сердца, — но должность статского советника и филантропический фонд отнимали много времени; так и повелось, что Вера как будто бы росла сама по себе. Она терпела гувернанток, принимала бонн и учителей, но сама в институт не стремилась, ей было хорошо на петербургской квартире. Подолгу она могла сидеть у окна с книгой, или, уронив ее на колени, наблюдать за колясками, сновавшими мимо заледеневших каналов, и за людьми в разноцветных платьях. Она часто задавала вопросы, на которые гувернантки пожимали плечами и недоуменно отвечали: «Personne ne peut le savoir, mon enfant» (Этого никто не может знать, дитя), а сама Вера чувствовала, понимала, что взрослые знают все, особенно отец, только нужно правильно его спросить. Но родители ласково гладили ее по плечу, тихо говорили между собой, думая, что Вера не слышит, будто она очень бледна, и она думала, что нехорошо их тревожить такими расспросами. Почему солнце светит зимой, но не греет? Как считать на счетах? Как можно поехать в Австралию и не упасть вниз — все оставалось ждать приезда старшего брата — он был единственным, кто водился с ней. Когда же врач вдруг обнаружил в ее бледности нечто странное и нехорошее, Веру сняли с окна и под общую суету и шум, сопровождавших каждое недомогание, чуть было не уложили в постель. Тоцкие очень любили свою дочь и волновались за нее, но недетская серьезность будто отдаляла ее от них. Анна Сергеевна долго плакала и совсем перестала ездить по делам на Морскую, отец заходил в спальню дочери — раньше там жили сестры, но теперь там была только Вера, — и ходил из угла в угол, что-то негромко бормоча себе под нос, и в конце концов Вера и сама перестала шутить — так ее пугало настроение родителей. Положение исправил дедушка. Михаил Андреевич был военным врачом, первым в армии, приближенным к Императорскому двору, но и воспитание у него было, как у офицера — человек он был суровый, истерик не терпел, и все болезни, кроме требовавших операций и морфия, считал пустяковыми. Вот и тут, не найдя у внучки ничего страшного, он крякнул, посоветовал выпить несчастным родителям брома, а Веру отправить к тетке в Крым. Вера дедушку очень любила и была привязана к нему гораздо больше, чем к матери или к отцу, как бы того не хотели признавать сами Тоцкие. Ее любовь к ним была неоспорима, но графиню-мать она всегда видела надушенной и в шелковом платье, целующей ее перед сном, а отца — в парадном мундире по воскресеньям. Дедушка же был живым напоминанием о Поволжской губернии, где он жил с того дня, как вышел в отставку, правда, в отставку исключительно на словах — Михаил Андреевич неизменно бегал по городу, по баракам и переулкам, выискивая себе пациентов, не стоя за рублем, — дедушка напоминал о саде с сиренью, о деревянной калитке, о горячем пеклеваннике и тягучей патоке, от которой maman неизменно падала обморок, а дедушка только отмахивался, давал ей нашатырный спирт вместо солей и сообщал, что деревенская пища без изысков меньше портит желудок, чем омары и устрицы. Так Веру и отправили в Крым — слово Михаила Андреевича считалось законом в семье, и даже отец не смел с ним спорить. В Крыму Вера не стала общительнее — тетку она видела первый раз в своей жизни, — однако Зинаида Михайловна отличалась нравом хоть и спартанским, но спокойным и на разговорах по душам не настаивала. На даче она следила только за тем, чтобы племянница купалась каждый день по два раза, пила рыбий жир, одевалась в хлопок и почаще бывала на воздухе. Родители иногда приезжали, но по совету Михаила Андреевича Вере требовалась полная перемена обстановки и новые лица, а потом посещения случались не чаще раза в месяц. — Душка, сделай милость, — у изголовья кровати показалась какая-то тень, и Вера потянулась. Около нее стояла Запольская, прозванная по-институтски Краснушкой из-за рыжего цвета волос, и протягивала ей свой передник. — А то совсем бант не получается. — Так рано же еще, — мадам Наке старалась отучить их от зевоты, но с утра никак не получалось удержаться. — Еще и шести нет. Куда ты? — Рано не рано, а Наке примчится сюда, — заворчала Краснушка, стараясь вытянуть бант. — И как заведет: «Почему Запольская не умыта, почему на вас передник криво надет?» Фу, только настроение испортит! — Ну, хорошо, хорошо, поворачивайся, я прилажу. — Вера старательно разгладила все складки на камлотовом платье, и Краснушка залихватски затянула пояс так, что талия стала осиной. Такое позволялось только в выпускных классах, и то — каждая подобная выходка сопровождалалась неодобрительным взглядом мадам Наке. А ведь первой все это затеяла как раз Лидия. — Хорошо мне? — завертелась у зеркала Краснушка. — Хорошо, хорошо, — улыбнулась Вера. — Только тише, а то девочек разбудишь. А теперь ты куда? — подскочила она на месте, наблюдая за тем, как Запольская невозмутимо отогнула покрывало и уселась на кровать. — Краснушка! — А вот, смотри! — Лиза, ведь накажут! — зашептала изо всех сил Вера; о грозном характере мадам Наке ходили легенды по всему институту, а сегодня дежурной была как раз она. — Накажут и ноль поставят! — Выпускным ноли не полагаются, — храбро ответила Лиза и накрылась одеялом с головой. — Ну что вы разгалделись с утра пораньше, — раздалась с другого конца дортуара протяжная жалоба. Это была Маня Захарова — дочь степного помещика, главная соня всего института. — Дайте же поспать, ведь француз бессовестный снова начнет пересказы спрашивать! — А ты будто бы учила! — из-под одеяла мелькнула рыжая голова, и в стену полетела подушка. — Промазала! Ай, промазала! — закричала Краснушка и громко рассмеялась. — Не достала! — Ну, душечки, перестаньте, еще и выпускницы. Вера, уйми их! Вера только улыбнулась и, резко потянувшись, встала с постели. После пробуждения сон всегда охватывал еще сильнее, и она знала — не встань сейчас, то проспит еще до двенадцати часов ровно. А там и скандал, и выговор от классной дамы, и разочарованная складка на белом лице княгини. После выпуска Ольги на Веру накладывали столько обязательств, теперь она несла за собой исключительно светлый и безукоризненный облик старшей сестры Лидии Дмитриевны, и белый шнурок за отличное поведение нещадно давил ей на голову каждую неделю. Она бы и сама была рада выкинуть что-нибудь этакое, от чего голова бы закружилась, но за ней так же пристально, как когда-то она сама, следила Леночка, и Вера была обязана подавать хороший пример. А ведь Лена была сорванцом, самым настоящим, которой не терпелось совершить ужасную шалость, только чтобы насолить Ольге. — Правда, заканчивайте, девочки, — покрывало легло на постель ровно-ровно; Вера сама не заметила, как так легко стало это у нее получаться. — А то мадам Наке еще и нажалуется. — Накешка может! Подобное прозвище укоренилось еще до прихода в институт Веры, с шестого класса, да так и осталось. Мадам Наке не любили за излишнюю чопорность, ужасное занудство и полное отсутствие милосердия и сочувствия. Ни разу не было того, чтобы она утешала плачущую девочку или помогла той, которая стояла у доски и мучалась со сложным примером. Мадам Наке только щурилась, как слепая кошка, и тянула сквозь зубы: «Quelle honte! Et c'est une institutrice, une demoiselle de sang noble! Apprenez, Mademoiselle! (Какой позор! И это — институтка, девица благородных кровей! Учитесь, мадемуазель!). Мадам Наке ненавидели все и дружно, и в этом сходились даже те, кто между собой не ладил. Институтки шутили: ненавистная классная дама соединяла всех в одном едином порыве. Вера мадмуазель Наке не любила тоже, как не любила ее и Лида, и Лена, но на то была своя особенная причина. — Девочки, девочки, — вереща во всю, в спальню вбежала хорошенькая брюнетка Миля. — Наке идет! Злющая! — Ой, а у меня пелерина не надета! — А у меня ботинки потерялись! Никто левый башмак не видел? — Конечно, видели! — Где? — А, вон в окне — по Невскому побежал! — Какая же ты, душка, дура! Все ссоры в эти утренние часы были ненастоящими, глупыми и не запоминались надолго. Некоторым от страха быть наказанными за вечернюю проделку хотелось поострить, другие — умирали от боязни, что за мелкую оплошность их не выведут гулять. А ведь летом выпускных водили на Невский и Владимирский, и в толпе кучеров, дам и юнкеров можно было затеряться хоть на минуту от зоркого глаза вездесущих классных дам. Вера спокойно причесывалась, успевая застегнуть подругам передник, сунуть зеркало в сонные, не слушающиеся руки и заплести косу. Все это она умела делать сама, в этом отзывалась былая муштровка тети Зины, которая не приемлила горничных и приучала племянницу причесываться и одеваться самой. Сначала Вера дулась, путалась в крючках, а потом привыкла, и даже была благодарна за то, что могла без девушек и зеркала прибрать вокруг себя и одеть. За одну минуту все девушки были причесаны, умыты и стояли ровно в ряд. Не хватало только Запольской, и Вера, напрасно стараясь откинуть одеяло, стояла неровно, постоянно оборачиваясь назад. — Оставь ее, — шепнула Чиркова — главный голос в клиросе. — Ты же знаешь Запольскую, если она что-то придумает, не переубедить. — Нехорошо ведь, накажут, — Вера снова дернулась к постели, но в коридоре раздались шаги, и Чиркова потянула ее за пояс. — Ноль поставят и на прогулку не выпустят! — Значит, сама виновата, — сладко протянула Ладомирская — ее в классе не любили за излишнее подлизывание, пожалуй, она была единственной, кто старалась угодить Наке. — Ведет себя как уличный мальчишка. — Много ты понимаешь, — отозвалась Вера, но замолчала, когда фигура мадам Наке появилась на пороге. Суховатая, похожая на жердь, мадам Наке двигалась прыжками и увертками, трясясь на воздухе — она постоянно мерзла в «этой варварской России». Она не терпела непорядка, неряшливости, шума и громкого голоса — словом, она не любила все, что составляло облик ребенка, и не заботилась — любят ее в ответ или нет. Самое главное, за чем она следила — порядок и соблюдение приличий, все остальное было для нее не так важно. Девочки помнили, как она с отвращением отвернулась от Жени Карцевой, когда той пришла весть о смерти отца — она пожала плечами и попросила не рыдать прилюдно. Дети превратились в девушек, но память осталась. Мадам Наке отличал зоркий глаз, а потому у директрисы она была в уважаемой должности, так как могла заметить любую мелочь, любой недочет. Вера знала, войдя сюда, она увидела и то, что постель у Новицкой была заправлена не так прилежно, как было нужно, что Чиркова ослабила косу, что было категорически запрещено, а Чикунина неправильно застегнула платье. Глаза-буравчики остановились и на Вере, но у той все было чисто и опрятно, и Наке состроила неприятную гримасу. Вера знала, что классная дама не любила ее; она помнила, как презрительно называла ее и ее сестер «les filles du petit commerçant» («дочерьми мелкого лавочника»), но стоило пронестись вести о графском титуле, как в глазах у классной дамы появилась маслянистость, и голос приобрел неприятное заискивание. Лида и Вера стояли сурово — они помнили наставление матери о том, чтобы не судить людей по их происхождению, считали это дурным тоном, а потому от презрения к этой женщине отделаться теперь не могли. — Чикунина, mon tablier. À votre âge, devriez-vous apprendre à porter la bonne robe, ou voulez-vous porter toute votre vie? Avec votre posture, vous ne pouvez pas porter une robe de bal. («Чикунина, оправьте передник. В вашем возрасте следует научиться носить правильно платье, или вы желаете всю жизнь носить казенные вещи? С вашей осанкой нельзя носить бального платья.») — сквозь зубы процедила Наке, пристально оглядывая всех остальных. — Kartseva, où est votre chaussure? Quel cauchemar que vous n'ayez jamais appris à être une fille décente! (Карцева, где ваш башмак? Какой кошмар, что вы так и не научились быть приличной девушкой!) Тоцкая, — холодные, мертвые глаза остановились на Вере, и та смело посмотрела в ответ. — Ваша сестра, баронесса фон Ветберг, сегодня почтит нас своим присутствием, вы можете подойти к ней сегодня. Вера ничего не ответила, только присела в коротком реверансе — институтки, шутя, называли такой «маканием свечкой», будто гасильник ложился на пламя свечи, коротко и почти незаметно, — и снова встала в ряд. С того момента, как Лида стала патронессой института, мадам Наке всегда переходила с Верой на русскую речь; Тоцкой всегда становилось при этом неуютно, неудобно, словно ее выделяли из всех присутствующих, словно она становилась выскочкой, а подобного институтки не терпели, но девочки все понимали, и ни разу Вера не услышала упрека. К тому же приезд Лиды всегда сопровождался шумом и радостью — Вере разрешалось говорить и с ней, и с родителями, — в институт допускалось исключительно по одному родственнику, но для баронессы делали исключение, а остальные девочки, не стесняясь, льнули к своим родным, не страшась гневного оклика пепиньерок — все внимание занимала только баронесса. — Где Запольская? — тишина воцарилась зловещая. Девочки переглянулись, и Вера почувствовала, как внутри, где-то под поясом у нее неприятно затянуло. Сегодня было воскресенье, и из-за выходки Маши посещения могли лишить всех. — Je demande encore une fois, où est Zapolskaya? («Я спрашиваю еще раз, где Запольская?») — молчание затянулось. Ладомирская было собралась что-то сказать, но Вера дернула ее за передник, и та обиженно посмотрела на нее. — Répondez immédiatement! («Немедленно отвечайте!») — закричала мадам Наке. И тут раздался протяжный храп. Сначала фырканье раздалось в одном углу, потом в другом, потом все потянулись за носовыми платками, притворяясь простуженными и кашляющими, но когда храп раздался пуще прежнего, все не выдержали и рассмеялись. Это был приятный смех — смех молодости, смех свежести, но мадам Наке всего этого не любила, и, белая от злости, она быстро подбежала к кровати Запольской и с силой отдернула одеяло. Представшая ей картина лишь только сильнее разозлила ее — девушка лежала, одетая в форменное платье, и спокойно смотрела в потолок. Новый взрыв хохота прокатился по дортуару, но классная дама, теперь уж покрасневшая, снова закричала, и все замолчали. — Arrêtez ce bordel! Les garçons de la rue! Voleurs! («Немедленно прекратить этот балаган! Уличные мальчишки! Разбойники!») Сдавленное фырканье все еще раздавалось, но тревога уже за поступок своей товарки уже легла камнем на сердце, и все с тревогой смотрели друг на друга. Вера не сомневалась — лишением завтрака обозленная мадам Наке не обойдется, и в груди неприятно затянуло; значит, посещения все отменят. И даже к Катеньки Оболенской никто не придет, а ведь Вера так ждала… — D'accord, («Хорошо») — со зловещим спокойствием проговорила мадам Наке. — Voici comment vous répondez à la gentillesse envers vous. («Вот, как вы отвечаете на доброту к вам.») — Aujourd'hui, non seulement vous resterez sans petit-déjeuner, mais vos proches ne vous laisseront pas entrer. («Сегодня вы не только все останетесь без завтрака, но и к вам не пустят ваших родных.») — все ахнули, и в спальне поднялось такое жужжание, что Наке даже не было слышно. — Это нечестно, так нельзя! — раздавалось со всех сторон. — Мы — выпускные, нас нельзя наказывать! — Vous pouvez remercier votre amie. («Можете благодарить свою подругу.») — с плохо скрытым торжеством прошипела классная дама. — Но мы не виноваты! Вера вздрогнула — как это было бесчеловечно со стороны Наке так вести себя; ведь она же знала, что горечь от расставания с родными так быстро может обернуться ненавистью; она твердо знала, что все бы винили Краснушку, а к ней пошли бы ластиться и уговаривать наказать только одну Машу, а их пустить к своим посетителям. В этом не было вины девочек — выпускными они были или только детьми — все тосковали по родителям, дядям и тетям одинаково, а потому не разбирали в пылу, как их слова могли бы ранить их подругу. — Доброта? — вдруг послышался голос Запольской. Все обернулись к ней — лицо ее было красно, глаза были заплаканными, а в голосе слышался такой надрыв, что Вера начала судорожно вспоминать, где в тумбочке у нее лежали лаврошные капли — Анна Михайловна дала их при прошлом визите, они очень помогали, когда плач подступал к самому горлу. А немкам и француженкам в этом месте своей слабости показывать было нельзя. — Доброта? Вы третировали нас все семь лет! — девочки снова зашумели; Вера бросила искать капли и подбежала к подруге — та в сердцах могла договориться до исключения. А подобное перед самим выпуском не прощалось — не только шифра могли лишить, но довести все до Императрицы. — Вы ненавидели нас всех, вы обращались с нами, как со зверинцем! Ни разу за все года мы не видели от вас ни доброты, ни ласки! Вы даже, — она уже захлебывалась в слезах; начиналась истерика. — Отвесили пощечину Жене, когда она плакала! А ведь у нее умер отец, ее папа… — горящими глазами Краснушка обводила всех институток, те неловко замялись, закачались, и по дортуару пошел ропот — а ведь это было! — Ну что же вы замолчали? — насмешливо улыбнулась мадам Наке; ее всю передергивало от злобы, и Вера села рядом к Краснушке, чтобы закрыть ее собой. Ее наказать бы не посмели — белый шнурок и титул сестры были ей надежной защитой. — Я вас ненавижу! — выкрикнула Маша; все ахнули. И Запольская, вся растрепанная и красная, зарыдала еще громче, прижимаясь мокрыми щеками к Вериному платью. То было все испорчено и измято, но Тоцкая только тихо уговаривала подругу не плакать, как часто уговаривала Лену. — Très bien! («Очень хорошо!») — сквозь зубы выговорила Наке и одернула на себе платье. В минуты злости она принимала самый чопорный вид и становилась похожа на палку в синем мундире. — Maintenant, il est clair comment vous voulez vous comporter. Rassurez-vous, cela sera raconté par maman. («Теперь понятно, как вы себя желаете вести. Будьте уверены, об этом будет рассказано маман.») — и с этой угрозой классная дама важно выплыла из спальни. Там снова было тихо, только изредка раздавались судорожные рыдания Запольской и тихие всхлипы Лазаревой — к ней родные приезжали редко-редко: ее отец-генерал жил на далеком Кавказе, и она даже не знала, сможет ли он застать ее выпуск. Вера помнила, как накануне та вся светилась счастьем и все что-то тихо напевала про себя. А теперь из одной выходки все было напрасно. Осуждать Краснушку никому не получалось — она лишь взяла на себя неблаговидную роль рассказчика; с детского возраста все мечтали сказать это мадам Наке, но боялись — розги в институте предложила ввести именно мадам Наке. — Что же теперь будет, душечки? — робко высунулась из-под покрывала Лазарева. Все молчали; будто и не было всех семи лет и они снова были нелепыми седьмушками, которых наказывали за любую провинность. — Наке ведь не пустит даже к маман говорить. — Давайте скажем, что это все Запольская затеяла, — нежный голос Ладомирской звенел по дортуару; Вера в отвращении передернула плечами — такого фискальства допустить было невозможно. — Это же она истерику устроила, а не мы. — Молчи лучше, — пресекла молчаливое одобрение Тоцкая; она понимала — еще чуть-чуть, и девочки во весь голос загалдят, что так и нужно сделать. — Как тебе не стыдно! — А почему мне должно быть стыдно, а не Запольской, например? — надменно подняв голову, улыбнулась Ладомирская. — Je ne comprends pas ça. («Я этого не понимаю.») Пусть ее определят в лазарет, если она такая малахольная, нам зачем страдать? — Нет, так нельзя, — на плечо Маши легла рука Чирковой, и Вера вздохнула поглубже — теперь их было трое, а так и прорваться было легче. — Это подло, Лиза. — А не подло подставлять нас? — продолжала та. — Почему мы должны быть наказаны и опозорены? Лично я не собираюсь стоять без передника за завтраком! — Ну и не стой себе на здоровье, — робости в голосе Лазаревой поубавилось, и она присела к Запольской. — Я лучше потерплю, чем быть предателем. И потом, ведь Краснушка правду сказала, мадам Наке мучала нас все семь лет, а теперь думает, будто мы все забыли, так разве это честно? — Правильно! — Правда! — неслось со всех сторон. — Так, а что же делать, девочки? — воскликнула Чиркова. — Надо просить маман, но ведь Наке и правда туда не пустит. — А вы попросите Тоцкую, — огрызнулась Ладомирская. — У нее же сестра — баронесса, как же ее не пустят? Ваше сиятельство, — она с издевкой поклонилась Вере, но та не обратила внимания. Еще с пятого класса между ними была непримиримая вражда, не прекращавшаяся ни на день, а потому никакие выпады уже не задевали Веру, однако спускать этого она не спускала. Предательство — этого она не прощала и запоминала, как бы Лида не старалась объяснить, что это нехорошо и стоит быть выше этого. Вера кивала, соглашалась, а внутри себе говорила: «Выше своего роста не перепрыгнешь». Она могла бы не отвечать на колкости Ладомирской, могла бы только презрительно поводить плечом, но низкие поступки ее приводили в ярость, и ссоры в дортуаре и классах случались каждый день. — Это глупо, Ладомирская, — спокойно она посмотрела на нее. — Оставь свои дурачества при себе. — А еще говорит, что я это на мадам Наке похожа, — с торжеством заявила Лиза. — Совсем как она! Еще прищурься и очки надень! — Как же ты можешь ее передразнивать, если подлизываешься к ней каждый раз? — бешенство в Тоцкой нарастало все сильнее, и она чуть не скинула руку Чирковой с плеча. — Стыдно, Лиза! Если ты обожаешь ее, то не высмеивай ее, будь последовательна в своих поступках. — Как скажете, Ваше сиятельство, — Ладомирская издевательски присела в реверансе, и Вера было вскочила с места, но Варя усадила ее обратно. — Ну что ты с ней споришь, — тихо заговорила она. — Разве не знаешь, что у нее за характер? — Знаю, но как так можно? — горячилась Тоцкая. — Разве так поступают! — Лучше подумай, как нам выпутаться. — А ведь, правда, Верочка, — нерешительно начала Лазарева. — Тебя ведь наверняка не накажут, ты ведь — парфетка, и с сестрой можешь поговорить; а, Верочка? — Действительно, Вера! — Поговори с сестрой, она не откажет! — Не надо меня уговаривать, я поговорю с ней, как только она придет, — Тоцкая решительно встала и отряхнула передник. — Или попрошу Федора послать записку в гостиницу. А если не пустят, то сбегу и все равно поговорю. — Верочка! — восторженно запищала Лазарева и бросилась к ней на шею. — Спасибо, спасибо, дорогая! — Одевайтесь, — Тоцкая аккуратно высвободилась из объятий и сняла передник — тот все равно уже был безнадежно испорчен. — И спускайтесь в столовую, не хватало еще мадмуазель Пети расстроить. Все закивали и принялись строиться в пары. Мадмуазель Пети была единственной в институте, кроме маман, кто искренне любила девочек и занималась воспитанием с душой и радушием. Остальные преподавательницы невзлюбили ее за излишне мягкий, по их мнению, характер и за искреннюю привязанность институток. Мадмуазель Пети любили и старались не расстраивать — уроки в ее дежурство учили на «двенадцать», шалостей не допускалось, и каждое ее недомогание встречалось настоящим расстройством. Обняв Краснушку, Вера вышла за дверь и, оглянувшись, быстро побежала к высокой лестнице. В сущности, Вера осмелилась на невиданную дерзость — ученицам не разрешалось в учебные часы ходить по институту, а выходить в приемную и вовсе считалось страшным проступком, за который наказывали неделей без завтраков и донесением маман. Вера была на лучшем счету, она шла на золотой шифр, как и Лида, но оставить такой поступок она не могла. Ведь речь шла не только о ней, но и о всех подругах, кто ждали приезда своих родных с особенным рвением. До выпуска оставался месяц и еще половина мая, но никогда не хотелось увидеть близких, когда подождать оставалось чуть-чуть. Тихо спускаясь по широким ступенькам, Вера оглядывалась по сторонам — не было ли кого из пепиньерок рядом — те хоть и выпустились всего лишь год назад, но уже успели растерять всю дружескую привязанность, и теперь ходили ужасно злыми и отправляли к классным дамам за любую, даже невинную шалость. В приемной было тихо, изредка слышался топот Федора, шуршали чем-то за открытыми дверями, но когда она скользнула за колонну, из проема показалась высокая фигура в штатском, и Вера вздрогнула от неожиданности. В голове сразу же завертелись все оправдания, и чувство презрения к самой себе поднялось до ворота платья — она никогда так не поступала. Уж лучше принять стоически верную смерть, чем извиваться в жалких прошения оставить жизнь — так говорил красавец-брат Лев Дмитриевич, и Вера с детства кивала головой и ни на минуту не сомневалась в словах брата. Стоит ли говорить, что для институток он был кумиром, и все упрашивала Веру оставить каждой для него вальс. Она смеялась и обещала, хотя знала — Лев уже давно был влюблен в Варю Чиркову, но та была так застенчива, что невозможно было понять — ответна его привязанность или нет. Вера вытянулась как солдат и замерла на месте. Бежать было некуда, да и все равно — обернись этот человек, обязательно бы заметил ее фартук, а потом уже вычислить, кто это был, не составило бы никакого труда. К тому же она собиралась говорить с Федором, так куда же бежать. Она высчитывала — вот, человек посмотрел на портреты попечителей, вот, оправил пальто, вот, пристукнул тростью; оставалось еще немного, и она бы обязательно поймала удивленный взгляд и услышала замечание: «Как же такое возможно, что институтки позволяют себе такие вольности?» Она замерла на месте, когда человек повернулся к ней, и не сдержала вздоха облегчения, когда узнала в нем князя Оболенского. — Ваше Сиятельство! — она поспешно сделала реверанс и снова вытянулась в струну. О, этот бы не выдал ее, ни за что не рассказал бы маман ни об одном проступке или шалости. Сергей Михайлович всегда был поверенным всех игр и интриг, затевавшихся в Павловском, а роль попечителя связывала его с Лидой и позволяла через Веру всем общаться с близкими. Вера помнила, как четыре года тому назад, еще летом, Лиду сватали за князя, но потом появился барон, и она упорхнула за границу. — Вера Дмитриевна, — не скрывая удивления, князь приветливо поклонился и осторожно пожал ей руку. — Что же вы здесь делаете? Разве вы не на завтраке? — Нас лишили завтрака, — спокойно, без тени раскаяния ответила Вера. — Вот тебе на, — комически развел руками князь, но в глазах у него не было осуждения; Сергей Михайлович всегда смотрел исключительно мягко и по-доброму. — Такая новость! Как же это так у вас вышло? — Я не могу вам этого рассказать, Ваше сиятельство. — О, понимаю, понимаю, — закивал князь. — Священная тайна. В таком случае даже не стану вас пытать. А что же вы тогда тут делаете? Прячетесь от надзора классной дамы? Она бы с радостью все ему рассказала, с ним говорить было гораздо легче, удобнее, чем даже с его племянником Владимиром Алексеевичем; князь всегда выслушивал ее рассказы о трудностях в институте, принимал все горячие возмущения о плохой каше и ужасных преподавателях, которые не разрешали задавать вопросов и пресекали все попытки обучения настоящего — с познанием, с вечным узнаванием одной истины и незнанием другой, он всегда выслушивал это внимательно, иногда хмурясь, иногда легко улыбаясь, но никогда не относился к ее просьбам шутя. Инспектора менялись, библиотека полнилась, а девочки все меньше жаловались на несварение желудка. И Вера сама училась беседе, не светской, но разумной, интересной, глубокой. Она бы с радостью все ему рассказала, но время шло на минуты, даже секунды, и, беспомощно оглянувшись на громадные, походившие на Командора, часы, она снова присела в реверансе и быстро заговорила: — Ваше сиятельство, я обязательно расскажу вам все, но сейчас важнее всего для меня написать письмо Лидии Дмитриевне, это вопрос, — она не договорила. — Жизни и смерти, — закончил за нее Сергей Михайлович и улыбнулся. — Но зачем вам писать письмо, если она уже здесь? — Как? — вырвалось у Веры. — Разве уже? Но ведь Лида… — Вера хотела сказать: «ужасно непунктуальна» и одернула себя. Лида действительно была лишена всех пороков, она была светлым, добрым человеком, но как и у всякого должен был быть свой недостаток, баронесса никогда не приходила вовремя. Так повелось еще с самого детства — она либо слишком медлила, натягивая чулки, либо спешила и прибегала к завтраку раньше остальных. — Я встретил вашу сестру на вокзале, — неслышно шагая к двери, ответил Сергей Михайлович. Дверь в приемную отворилась, и с порога Вера услышала ласковое щебетание, сопровождавшее каждый приход ее сестры, и ленты мехового капюшона мелькнули в проеме. — И она сразу же упросила меня ехать к вам. — Благодарю вас. — Было бы за что, — отмахнулся князь. — Вы же сами знаете, что моя племянница, Екатерина Алексеевна, упросила купить новый экипаж, а возить в нем некого, она ведь всегда здесь. Приятно, что могу оказать хоть такую услугу. Вера кивнула. Она и сама была наслышана об этом новом экипаже — горестные вздохи Катеньки сопровождали каждый ее рассказ, с тех пор, как выпускниц не отпустили домой на рождественские дни. По ее словам, это было настоящее чудо, и все их разговоры оканчивались только одним — вот приедет она на каникулы, и тогда станет кататься по всему Невскому взад и вперед. Вера слушала, улыбалась, а сама мечтами уносилась в далекий от Петербурга, летний Нижний Новгород, с его садами, узкими улицами и гудящим пароходом «Самара», от которого дым шел над всей Волгой. Мечты у всех были разные, но едины в одном — вырваться из института и уехать, куда тянуло сердцем. — Спасибо, Федор, — совсем рядом раздался звонкий голос; Лида всегда говорила перезвоном колокольчиков, и Вера заслушивалась ею. — А это тебе для детишек, знаю, они сладкое любят. — Благодарю вас, барыня. — Ну что ты заладил — барыня, да барыня, я все та же Лидия, — добрые глаза князя улыбались, слушая все эти разговоры, и Вера сама, позабыв об утреннем происшествии, тихо смеялась в сторону портрета тетки Ладомирской — та тоже была попечителем, но гораздо более скудным и редким в своих посещениях. — Разве не помнишь, как ты нам патоку приносил? А кислые щи? — они фыркнули в унисон, и за дверью показалась пушистая головка Лидии Дмитриевны, уже без капюшона и капора. — Что вы смеетесь, Сергей Михайлович, так ведь и было, пока Верочка с вами бесед не затевала, и вы наши классы не инспектировали! Вера?! Тоцкая старалась спрятаться между колоннами, чтобы не портить сюрприз и не обрушиваться на сестру ураганом, но у Лиды всегда было прекрасное зрение, и та, застыв на минуту под мраморными сводами, одним движением бросила в сторону перчатки и запутавшиеся ленты, а другим — уже душила сестру в объятиях. С тех пор, как Лидия Дмитриевна уехала с мужем в Баден-Баден, от нее приходили открытки, душистые и большие, подписанные красивым почерком, строго раз в три месяца в дортуар Веры приносили длинные деревянные сундуки с гостинцами — отрезы ткани мешались с пузырьками кофе и пирожками, и еще весь институт помнил, какой скандал был, когда мадам Наке обнаружила в дорогом шелке жареную курицу. В ответ на это баронесса прислала невозмутимое письмо, где сообщала, что шелк прекрасно впитывает в себя весь жир, а, значит, никакого вреда для желудка детей не будет. Пытались довести этот инцидент и до попечителей, но Сергей Михайлович лишь вначале попытался состроить удрученную гримасу, а потом расхохотался, и скандал на этом был завершен. Вера любила эти подарки, любила письма сестры, но все это омрачалось одним — самой Лиды рядом не было, а она скучала по сестре ужасно. Скучала Вера и по Ольге, но та не так стремилась обратно в эти стены; так и получалось, что с Леной они оставались тут вдвоем. — Верочка, какая же ты красавица, — Вера начинала уже задыхаться в ворохе кружев и отделки, но вида не подавала. — Верочка, клянусь, я больше не уеду в этот проклятый Баден-Баден до твоего выпуска. Все, решено! Буду здесь, с тобой, с родителями, с Леночкой, и каждый день буду приходить! Каждый! Вера, почему ты здесь? — неожиданно она легко оттолкнула ее от себя и, взяв за руки отвела от себя. — Что с тобой? Ты заболела? — в маленьком ридикюле уже слышался звон склянок, и Вера нетерпеливо закачала головой. — У тебя жар? — Лида, нет, со мной все хорошо. Послушай, — начала она, но в глазах баронессы уже показался испуг, и все здравые убеждения были бессмысленны. Лиде нужно было пережить мгновение паники, чтобы снова выслушать Веру. За дверьми приемной слышался неспешный разговор — князь деликатно удалился, не мешая сестринской встрече, и теперь о чем-то беседовал с Федором. — Значит, что-то с Леночкой, — баронесса обеспокоенно ходила по зале, дергая себя за платье. — Я так и знала, что петербургский климат на нее плохо повлияет! — Лида! — та остановилась посередине, и испуганно взглянула на сестру. Вера помнила, как Лида боялась болезней с тех пор, как застала первый обморок бабушки — тогда она была во всем доме одна, и это наложило глубокий отпечаток на все ее детство, а из детства, как было известно из курса педагогики, следовало все. — Лида, послушай меня, — тихо заговорила Вера, беря ее за руки, так всегда делала их мама. — С нами все хорошо, мы здоровы, Лена прекрасно переносит климат. — Тогда в чем дело, — нетерпеливо осматривала ее сестра. — Почему ты здесь? Разве расписание завтрака передвинули? Или я опоздала к посещению? — Нас наказали, — одним предложением выпалила Вера. — Лишили завтрака и посещений. Вся очаровательная непоседливость, немного детская неусидчивость исчезла в минуту, и Вера вдруг увидела, почему ее сестру боялись в равной степени и в Европе, и в России. Она ведь была ее сестрой, Лидочкой, только для них, для своей семьи, да и для пары друзей в свете, чья верность и дружба не подлежали сомнениям, но для всех остальных она была ледяной глыбой, айсбергом; все говорили, что с ее надменного и красивого лица не сходило выражение скуки и холодности, что она была исключительно вежлива, однако тепла и радушия не было. Что поделать, Лидия Дмитриевна занимала роль жены австрийского посланника, и правила требовали подобного поведения, однако в семье улыбка не сходила с ее лица, она бегала по всему дому, смеялась, будто никакого титула и не было. И сейчас все тепло спало, и Вера увидела, как на сестру будто надели маску. — Лида, — снова начала она, но та ее перебила. — Можешь даже не говорить, кто это сделал! — она рывком оправила на себе платье и гневно взглянула на свое отражение. — Узнаю мадам Наке и ее варварские методы! А ведь еще говорят, что французы просвещеннее нас! — злой смешок вырвался из нее, и все это было так непохоже на прежнюю веселость, что Вера пожалела о своем решении. — Что же вы такого натворили? Да и в прочем, — перебила она себя. — Что бы там не было, вы — выпускницы, вас нельзя наказывать! — Запольская, ты ее знаешь, — баронесса закивала. — Выдумала такую штуку, что легла перед самым звонком одетой в постель, и когда мадам Наке откинула одеяло, — рассказ Веры прервал такой громкий смех Лиды, что князь удивленно выглянул из-за проема. — Как хорошо! Вот это по-нашему! И что же дальше? Ее за это наказали? — Да. Нет, не совсем. Понимаешь, — Вера снова посмотрела на часы, оставалось так мало времени. — Мадам Наке жутко разозлилась… — И хорошо! — И сказала, что мы так платим за ее доброту. — Доброту? — протянула Лида. — Хороша доброта! Только с волчьими зубами! — И Маша не выдержала и рассказала все, что думала это время. — А вот это уже нехорошо, — помолчав, серьезно сказала баронесса. — Не для Запольской, конечно, она у вас молодец, но вот Наке нажаловаться может. Князь, — позвала она Оболенского, и тот показался из темноты. — Князь, подите сюда. — Маша все вспомнила, — заплаканное лицо подруги все еще стало перед Верой. — Даже про оплеухи. — Оплеухи? — послышался голос Сергея Михайловича. — Разве это возможно? — Вам многое не рассказывают, князь, — печально улыбнулась Лида. — Так повелось еще давно, наши классные дамы — известные мучительницы. Еще когда я была ребенком, им доставляло удовольствие третировать всех детей, доводить их до слез, у них это называлось муштровкой. — Разве никто об этом не знал? — Разумеется, об этом знали все, — пожала плечами Лида; этот жест у нее всегда был удивительно изящным. — Многие считали, что это располагает к воспитанию девочек, их духа и стойкости. Лицо князя потемнело, и сам он помрачнел. — Отвратительно. Кто так мог поступить? — О, это старая история, которая повторяется из раза в раз, — с досадой проговорила баронесса. — Тут ничего не меняется. — Лида, — Вера старалась говорить ровно. — Умоляю тебя, поговори с маман, она тебя послушает, — Лидия Дмитриевна в порыве вскочила с места и бросилась к своему пальто. — Пожалуйста. — Тут даже не о чем меня просить, конечно! — Вас, Сергей Михайлович, я о таком просить не могу, — князь только нахмурился и прервал ее. — Тут не о чем говорить, как сказала ваша сестра, Вера Дмитриевна. Разумеется, поступок вашей подруги нельзя назвать правильным, но что можно ожидать от измученных жизнью в этой казарме? Но почему Катя мне не о чем таком не говорила? — У них другая классная дама, Ваше сиятельство. — Ах, да. Иногда мне кажется, — гневно проговорил он. — Полк моего племянника и то сердобольнее, чем этот патронаж высокого света. Даже упоминание о Владимире Алексеевиче не заставило сердце забиться сильнее и улыбнуться. Она и так, должно быть, опоздала на завтрак, и теперь мадам Наке разыскивала ее по всему институту. А что будет, когда они узнают о ее разговоре?! Звание парфетки медленно уходило от Тоцкой, но Вера этого не боялась. Тряхнув головой, она поцеловала сестру в щеку, поклонилась князю, и собиралась идти, когда голос мадам Наке раздался вдалеке. — Мадмуазель Тоцкая, потрудитесь объяснить, что значит ваше отсутствие на завтраке? О, баронесса! Ваше Сиятельство! Лида вся вытянулась, даже стала еще выше, чем была, и на лице князя показался тот же самый холод, что был всегда, когда Вера видела его в свете. Оба не выказали никакого сердечного приветствия, князь едва поклонился даме, а Лида и вовсе проплыла мимо Наке яростной фурией, потом вдруг остановилась и сурово прошептала: — N'espérez pas que vos crimes seront oubliés. («Не надейтесь, что ваши преступления будут забыты.») — Тоцкая, — выдержав паузу, выговорила мадам Наке. — Идите в столовую, ваши подруги вас заждались. Правда, — резко остановилась она на месте и повернулась снова к ней. — Si j'étais vous, je ferais mieux de choisir mes amis. Certains privilèges peuvent être perdus en raison d'une connaissance inégale. («На вашем бы месте я лучше выбирала себе друзей. Некоторых привилегий можно лишиться из-за неравного знакомства.») — Mon ordre de l'âme et mon avantage ne peuvent pas être liés, Madame. («Моё веление души и выгода не могут быть связаны между собой, мадам.») — поклонившись, Вера отошла в сторону, и, спрятавшись за колонной, проследила за тем, как Наке подошла к дверям кабинета маман, постояла, а потом круто развернулась. Подслушивать было запрещено, но Вера не могла просто взять и уйти. Княгиня была доброй женщиной, любившей своих воспитанниц, но и она могла встать на сторону воспитательницы, и даже привязанность к своей самой блестящей ученице, представленной ко Двору, могла не поменять ее мнения. Истинным подарком было присутствие князя — вот оно могло действительно повлиять на решение маман, и, аккуратно подобравшись к двери, Вера пристроилась у узкой щели. Все равно ее и так должны были наказать — она бы не стала есть завтрак одна, — так что же тут уже можно было терять? — Mes chers amis, je comprends tout, mais l'acte de zapolskaya est inacceptable. À son âge, il faut se tenir entre ses mains et ne pas permettre une telle liberté. Et puis, ce truc de robe, est-ce possible? («Мои дорогие друзья, я все понимаю, однако поступок Запольской недопустим. В ее возрасте следует держать себя в руках и не допускать подобной вольности. И потом, эта выходка с платьем, разве это возможно?») — C'est fou, je l'avoue. Mais il y a une raison à tout! Après tout, les atrocités, et c'est exactement le cas, Madame Nake ne peut pas être tolérée! Battre les filles, est-ce possible? Et pas un seul mot affectueux, une seule humiliation! («Это взбалмошно, я признаю. Но на все есть своя причина! Ведь зверства, а это именно так, мадам Наке не могут быть допущены! Бить девочек, разве это возможно? И ни одного ласкового слова, одни унижения!») — с горячностью говорила Лида. — Les officiers et les Junkers sont traités mieux. («С офицерами и юнкерами обращаются и то лучше.») — отмеренно говорил князь. — Mon cher Prince, votre gentillesse est très gentille, nous l'apprécierons. («Мой дорогой князь, ваша сердобольность очень мила.») — слышался приятный голос маман. — Quelle est ma compassion, quand les méthodes d'éducation sont simplement barbares, d'ailleurs par rapport à la classe de fin d'études! («При чем тут моя сердобольность, когда методы воспитания просто варварские, к тому же по отношению к выпускному классу!») — Exactement, Prince, le bal! Tu peux faire ça au bal? («Именно, князь, выпускному! Разве можно так себя вести в выпускном?») — Ne peut-on pas voir comment la miséricorde affecte les filles? («Разве нельзя посмотреть, как повлияет на девочек милосердие?») — снова заговорила Лида и взволнованно перешла на русскую речь, как было всегда с ней в минуты тревоги. — Почему сразу нужно лишать самого дорогого, вы ведь знаете, Татьяна Андреевна, как девочки ждут своих родителей! Ведь многие не могут позволить себе приезжать сюда так часто, а девочки так мечтали, так хотели!.. — в голосе Лиды послышались слезы; Вера знала, что они непритворны. Там снова было тихо; молчали гости княгини, молчала и сама маман. Вера вдруг вспомнила, как ее, четырнадцатилетнюю, уже «без пяти минут барышню», привели в этот высокий дом, а ей так хотелось скрыться за платьем тети Зины и молчать, ничего не говорить. Белые стены казались ей страшными, все портреты выступали из своих рам и смотрели в упор, стараясь разглядеть — что у нее было за сердцем, и Вера вдруг начинала вспоминать все страшные истории, которые изредка слышала от своих редких подруг — те пугали ее страшными приведениями, заунывным пением в самых дальних дортуарах и странными тенями, которые появлялись у Северного коридора ровно в полнолуние. В Крыму она была одна -так и не смогла завести легкого знакомства, — читала книги, выходила гулять в одиночестве, а если к ней присоединялась ее тетка, то они не вели беседы, шли изредка указывая на бабочек или на облако, очень похожее на волка или собаку. Жизнь в Крыму текла сама по себе, туда не вмешивался высший свет — они жили в самом отдаленном углу Ливадии, куда заезжал только Михаил Андреевич, и наведывались родители. И потом, вдруг, Веру выдернули оттуда, как цветок и пересадили в другую землю — не такую теплую, морозную и совсем не благодатную. Все думали, что цветок завянет, а тот на мгновение замер и зацвел пышнее. Вера полюбила Петербург; она и так была привязана к нему в своих воспоминаниях — она помнила и длинную, полутемную от бархатных занавесок, квартиру и матовые окна, помнила гулянья у Невы и двух белых, забавных собачек которых они с Лидой всегда встречали по субботам, но город ускользал от нее в праздном покачивании шпиля Петропавлоской крепости над облаками. Вера так и не успела повзрослеть в нем, и теперь он ее встречал своим блеском и напоминанием, что и ей придется совсем скоро вступить в блестящий мир, который та притягивал Ольгу и Лидию, и так пугал ее саму. — Que me proposez-vous? («Что же вы мне предлагаете?») — голос маман раздался совсем тихо, и Вера едва покачнулась на ногах — ничем нельзя было выдать своего присутствия. Она помнила, как первый раз тетя подвела ее к этим резным дверям — Вера все смотрела на них и думала, как, верно, трудно приходится бедным горничным — пыль коварно забиралась в каждую щель, в каждый расписной узор, а двери блестели так ярко, словно их натирали каждый день. Много девушек жило в этом институте, но не у всех была такая счастливая судьба, как у Веры. Она поняла это со всей отчетливостью внезапно, и голос стенаний затих, перестав звать ее за собой в теплые оранжереи Крыма. Кривить носом и плакать было недостойно; сколько было таких, кому приходилось бороться не за кусок хлеба и крышу надо собой, а за саму жизнь, за желание доказывать, что и они достойны уважения, и они не плакали, они поднимали свои рукава и шли шаг за шагом, может, от того у некоторых из них лоб и был весь испещрен острыми морщинами. «Стыдно, Вера Дмитриевна!» — сказала тогда себе она, глядя на свое отражение. Платье ее было хоть и простое, но шелковое, туфли хоть и надежными, но отделанные кружевами, лицо хоть и не ленивое, но праздное — ей нельзя было жаловаться на судьбу. — Soyez gentille, princesse. («Проявить доброту, княгиня.») — послышался тихий голос, и платье маман недовольно прошелестело совсем рядом с дверью. — La gentillesse?! («Доброту?!») — вспылила княгиня. — Ayez pitié, Prince, qu'est-ce que je fais d'autre qu'elle? («Помилуйте, князь, что же еще я провляю, кроме нее?») И когда княгиня позвала ее, Вера, не стесняясь, постучалась в дверь кабинета тремя легкими ударами, аккуратно сделала реверанс и прямо посмотрела на нее. Она не боялась маман, человек с таким мягким голосом не мог быть нехорошим. Княгиня тогда долго смотрела на нее, изучая, пытаясь что-то отыскать в ней, и когда находка удовлетворила ее, плавно опустила свою руку ей на голову и улыбнулась. Улыбка была приятной, похожей на материнскую, но любовь к княгине в Вере от этого не вспыхнула, она только почувствовала, как сильна была ее тоска по дому, по родителям и по сестрам. Она уважала маман за ее гуманность и сердечность, но душа у нее была в старой квартире. — S'il vous plaît, ayez pitié! («Прошу вас, смилуйтесь!») — воскликнула Лида, и Вера чуть не толкнула дверь — она не могла выносить слезы сестры равным образом как и слезы матери. Но вот снова прошелестело платье, из-за двери повеяло лилиями, и тень княгини показалась в коридоре. Отходить было некуда, все фаланги были заняты, и Вера притаилась в своем укрытии. — Верить Запольской я больше не могу, — в минуты волнения или раздумий маман всегда переходила на русский. — Ее выходкам не было конца, и если в начале они были весьма безобидны, то теперь она по-настоящему ужасны. Ее бы следовало исключить, — Лида попыталась что-то сказать, но тень на стене величественно махнула рукой. — Не переубеждайте меня, моя дорогая, я знаю, о чем говорю. Ее следовало бы исключить, но тогда бы был ужасный скандал. — Весьма возможно, что его донесли бы до Ее Величества. — Да, Сергей Михайлович, о том и речь. Не придите вы, князь, и вы, Лидочка, сегодня, я бы и допустить не могла, чтобы дети пришли просить за своих подруг и за себя. — А разве они пришли бы? — простодушно поинтересовалась баронесса. — Мадам Наке запретила им, разве не так? — Разве вы не знаете прыти своей сестры, ma chere enfant, — княгиня улыбалась, Вера это слышала; то был хороший знак. — Тоцкая по вашему примеру взяла на себя роль бесстрашного рыцаря, и ни дня не обходится, чтобы она не просила за кого-то из своих подруг, рискуя своим положением. — Разве это плохо? Это прекрасный и благородный порыв. — Разумеется, это так, князь, однако выбор ее компании весьма неоднозначен, — Вера нахмурилась и недовольно заерзала — что все они могли знать о ее дружбе, и как она была важна для нее? — Поймите, Тоцкая — на лучшем счету, ее поведение — безукоризненно, и, всецело одобряя дружбу с вашей племянницей, я не могу не признать, что меня расстраивает выбор подруги Тоцкой в своем классе. Ведь Запольская ужасно себя ведет. — княгиня снова вернулась к столу, а Вера силой заставила себя удержаться на месте — они ничего не знали об этой доброй и душевной девочке, ничего! О той, которая единственная первой дала Вере руку и предложила быть подругами. — Помнится, она исполняла прекрасно романс на вашем балу, — голос князя был совсем рядом; открой он дверь, и Вера бы показалась в проеме, но в себе она не была так уверена, как в этом человеке. Тень его на минуту перекинулась через порог, но снова вернулась в комнату, и паркет осторожно скрипнул. — Очень душевно, генерал Воронцов, кажется, даже уходил в слезах. — Я не отрицаю того, что девушка очень артистична, — тон маман был неумолимым. — Однако стоит понимать, что речь идет о воспитании в девицах благородного поведения, а не исполнения песен. Запольская слишком эксцентрична, и, порой, ее эмоциональность становится обыкновенной истерикой. Я бы согласилась принять всех родных выпускниц, — быстро она переменила тему, так, что ее собеседники не успели возразить. — Однако только на том условии, если одна из лучших учениц поручится за них. Если они не уважают мадам Наке, то, вероятно, почтения к авторитету среди своих у них больше, разве не так? — О, княгиня! Вера, разумеется, согласится! — воодушевленно воскликнула Лида, и Вера на секунду вытянулась струной. Теперь могла полететь и ее голова, но что же тут? Разве можно было об этом думать? Разве это было бы благородно? Лев всегда говорил, что храбрый генерал жалеет не себя, а своих солдат, и Вера соглашалась с ним, разве она могла предать его сейчас? — Спросите сначала ее, моя дорогая. Уверена, она где-то неподалеку. Вера замерла на месте. Неужели ее все-таки услышали или увидели? Но ведь она вела себя так тихо, так незаметно, как мышь в их доме — кроме Веры до сиз пор никто не знал, что в чулане та грелась уже который год. Наверное, стоило бы сказать родителям теперь. Раньше она это не говорила от того, что Вера чувствовала единство с этим маленьким, чуть живым зверьком. Он никого не понимал, не тянулся, боялся всего и всех, но все-таки жил и каждый день боролся. И в серые, промозглые институтские дни, когда всем было все равно на новенькую, Вера забиралась вглубь дортуара, садилась на подоконник и представляла, что совсем недалеко от нее — теплая и уютная квартира, а в самом дальнем углу — мышонок, который ничего не знал ни про себя. ни про других. Может, мышонка уже давно и не было, может, его изловила кухарка, но она все еще сжималась и представляла себя этим зверьком, когда в груди начинало как-то давить. Институтский доктор сказал, что это от малокровия и прописал касторовые капли, и Вера согласилась. Лидино платье даже шуршало как-то по-особому нежно. Вера помнила, как она робко заглянула к ней в свой первый институтский день. В классе выпускниц стоял шум, все смеялись, бегали от доски к своим столам, и все было в розово-белом облаке фатина и парчи — шились наряды на выпуск, и даже самые тихие были похожи на фей из той сказки, которую Лидочка всегда читала на ночь. Она и сама была главной принцессой во всем этом белом царстве шелка и кружев — смеющаяся, улыбающаяся и удивительно далекая. Она вся сияла, блестела и, наверное, совсем скоро должна была заблистать еще ярче на балах и приемах; Вера глядела на нее из-за угла, удивленно и непонимающе — разве могла эта королева бегать с ней по квартире, гонять сердитого мопса и громко хохотать? Наваждение прошло, когда Лида вдруг увидела ее. Вера стушевалась, она уже успела наслушаться рассказов, как снисходительно старшие относились к младшим, и ведь кто знал, как могла перемениться за это время Лида? Вдруг она тоже бы презрительно оглядела бы ее с ног до головы, как это уже сделала Ольга, и фыркнула? Это было бы самое страшное разочарование для Веры. Но не успела она отступить в тень рекреации, как Лида захлопала в ладоши, и глаза ее блеснули так же ласково, как и дома. — Верочка! — тогда воскликнула она, ринувшись к ней, позабыв про подруг и шелка. — Верочка, почему ты мне не сказала, что уже приехала? Почему не прислала телеграммы? Почему Ольга мне не сказала? — требовательно топнула она ногой и недовольно нахмурилась. Плохое настроение не задерживалось у старшей надолго, и вот она снова обнимала ее, тормошила, и Вера поймала себя на том, что и она тоже смеялась в ответ и что-то отвечала. — Познакомьтесь, девочки, моя сестра — Верочка! — Какая хорошенькая, — раздалось из одного угла, и Вера немного смутилась, но вида не подала — тетя приучала ее к тому, чтобы вообще не краснеть. Зинаида Михайловна терпеть не могла этой привычки. — Надеюсь, не такая злюка, как Ольга! Вера вспыхнула. Никто не мог так отзываться о ее сестрах, пусть даже что-то и соответствовало правде. Просто Оля очень расстроилась, что ее сослали в институт, а не оставили в Петербурге или в Крыму. Она ужасно хотела быть на месте Веры, однако дедушка сурово взглянул на нее, послушал пульс и сказал, что с таким здоровьем можно хоть сейчас в армию. Но кто бы знал, как страдала Вера от своего недомогания тогда! Как сильно ей самой хотелось быть на месте Ольги и быть такой же сильной, выносливой, а не томной и бледной. Она была купеческой дочкой, ее предки пряли и пахали землю, а выглядела так, словно только-только ее оторвали с вод. Она такой и стала, правда, усилий пришлось приложить немерено. — Ольга вовсе не злая, — холодно она ответила тогда. — У нее просто непростой характер. — Лидочка, ты и не говорила, что у тебя в семье есть адвокаты, — смеялись остальные. Но Лида снова топнула ногой, и все добродушно замолчали. Вера покачала головой — не семь лет она жила в институте, а всего четыре года, но иногда ей казалась, что вся жизнь смогла уместиться в этих стенах. За дверью платье зашуршало еще сильнее, и Лида показалась на пороге. С минуту она искала Веру взглядом, а найдя, прыснула и нарочито громко откашлялась. — Верочка! Верочка, подойди сюда! Выждав приличное время, Вера степенно подошла к сестре, и та, показав на дверь, быстро поцеловала ее в щеку. Один реверанс начальнице, другой реверанс — князю, и Вера уже стояла у резного бюро маман, вытянувшись на манеру мадам Наке. Маман какое-то время молчала, смотря на нее, но она спокойно смотрела в ответ, прямо, так же, как смотрела на нее в первый день. Наконец княгиня заговорила. — Mon cher enfant, tu t'es toujours montré du meilleur côté, tu es la fierté de notre institution, et je te mets toujours en exemple avec nos jeunes élèves. («Мое дорогое дитя, ты всегда показывала себя с лучшей стороны, ты — гордость нашего института, и я всегда ставлю тебя в пример нашим младшим воспитанницам.») — Je ne sais pas ce que j'ai mérité, Madame. («Я не знаю, чем я заслужила подобную честь, мадам.») — как и подобало в таких случаях, ответила Вера и снова присела в реверансе. — Je ne vous cacherai pas que je suis triste de votre amitié avec les meilleures élèves de l'institut, mais j'espère que vous pourrez ainsi leur donner l'exemple dont vous avez besoin, bien que je crains que certains ne puissent être corrigés. («Не буду скрывать, что меня печалит твоя дружба с не лучшими воспитанницами института, однако я надеюсь, что тем самым ты сможешь подавать им нужный пример, хотя, боюсь, что некоторых уже и не исправить.») Вера покраснела — не нужно было гадать, чтобы понять — речь шла о Запольской, который раз за этот день. Неужели они все не могли понять, заныло у нее внутри, какой хорошей была эта девочка, какой доброй и отзывчивой? Ведь она всегда спешила на помощь первой, когда кто-то ранился или нечаянно расшибался; она всегда суфлировала на уроках, занималась малышами; она делала все, а никто этого не ценил. Разве что только князь… Вера мельком взглянула на него — тот хмуро выстукивал ботинком непонятный мотив по расписному паркету, не обращая внимания на недовольные взгляды пепиньерок. — Maintenant, Vera, Je veux vous demander-connaissez-vous la pitrerie de Zapolskaya? («Так вот, Вера, я хочу тебя спросить — знаешь ли ты о выходке Запольской?») — Oui, Madame. («Да, мадам.») — Et tu le demandes quand même? («И ты все равно просишь за нее?») — Pour elle, Madame, et pour toute la classe. («За нее, мадам, и за весь класс.») — À quoi bon? («Зачем?») — Nous espérons votre miséricorde et votre pardon, Madame. («Мы надеемся на ваше милосердие и на ваше прощение, мадам.») Вера видела, как Лида довольно кивнула — значит, она все сказала верно. Княгиня замолчала, изредка было слышно только потявкивание ее бульдога, о котором заботились всем институтом. Минуты тянулись вечно, Вера слышала, как бьется сердце под камлотовым передником — оно словно упиралось в корсет и хотело выпрыгнуть. Как можно было жить без сердца, пронеслась глупая мысль, и Вера незаметно мотнула головой. Вероятно, можно было; мадам Наке как-то жила ведь. Наконец маман громко вздохнула и встала из-за стула. — Tu dois te porter garant, mon enfant, pour tes amies. Tu dois me promettre que ça n'arrivera plus. D'accord? («Ты должна поручиться, дитя мое, за своих подруг. Ты должна пообещать мне, что ничего подобного больше не случится. Хорошо?») — торжественно произнесла она, кладя руку Вере на плечо. — Oui, Madame. («Да, мадам.») — Вера выдохнула и сразу заговорила, скрывая свое волнение. — Je suis garant pour eux. Ça n'arrivera plus. («Я ручаюсь за них. Больше такого не произойдет.») — Tu risques ta situation, chérie. («Ты рискуешь своим положением, дорогая.») — Княгиня, — вырвалось у Веры. — Я доверяю им, как самой себе. Вера снова присела в реверансе, когда увидела вдруг протянутую руку. Княгиня подняла брови в надуманном неодобрении, когда Сергей Михайлович, улыбаясь, пожал ей руку — это было строго запрещено в институте. Но Вера просияла в ответ, не боясь упрека — этого человека она уважала чуть ли не сильнее отца. — Князь, — укоризненно покачала головой маман. — Только из-за вашего положения. Идите, дитя мое, — она ласково улыбнулась Вере; остальные беседы были уже не для ее ушей. — И передайте, что я разрешила посещение. Я передам мадам Наке, что сегодня оно будет длиннее на половину часа. — Вера чуть захлопала в ладоши от радости. Мама, она уивдит наконец-то мамочку! И отца! И Лев, наверное, все-таки выбрался из своего полка! — И прикажите дежурной накрыть вам завтрак в столовой. — Благодарю вас, мадам, — стараясь говорить сдержанно, Вера блестела как начищенный гривенник. — Благодарю вас, Ваше сиятельство, — она поклонилась князю и лукаво улыбнулась сестре. — Благодарю вас, баронесса! Когда она вышла за дверь, из-за колонн показалось целое зеленое море — весь выпускной класс столпился у дверей и ждал, затаив дыхание, ответа. — Простила! Громыхнуло громкое «Ура».