Трофей

      Он просыпается от саднящей боли и медленно, один за другим, разжимает пальцы, так осторожно, будто опасаясь сломать. Это кажется вполне реальной опасностью: суставы закоченели, застыли в одном положении, и кажется, что пальцы выпрямляются с тихими щелчками, с заметным усилием. Оставленные ногтями царапины глухо ноют, слабо отвлекая от тянущей боли внутри — там, где должен быть гнозис. Даже сейчас, когда он не спит, хочется выцарапать эту боль из-под ребёр. Стоит чуть отвлечься на свои мысли — и ладонь уже на груди.              Он криво усмехается, оглядывая себя. Все раны заботливо перевязаны, он буквально скован чистыми белыми повязками, юката, в которую его переодели, сделана из грубой грязно-серой ткани. Буер хочет показать этим, сколь низко он пал?.. Смешно. Но при мысли, что кто-то посмел касаться его тела, хочется убивать. Невыносимо мерзко, как от прохладных прикосновений рук Дотторе.              Он осматривается вокруг, хмурится. Клубы тёмной мглы не внушают доверия, настораживают, но он упрямо идёт к ним — и будто бы не сдвигается с места. Сотня шагов, другая, он мог бы поклясться, что двигается строго по прямой, лишённый некоторых человеческих недостатков, но его рука так и не упёрлась в стену. Потолок, если и есть, тонет во тьме.              Хмыкнув, он присаживается на корточки, пытается ощупать пол… Мгновенье — и мир будто переворачивается, мгновенье дезориентации — и вот он уже тянет руку не вниз, а вперёд. На преграду пальцы так и не натыкаются.              Становится не по себе.              Кричать? Бесполезно, если кто и услышит, то придёт лишь для того, чтобы посмеяться над ним — или сделать ещё хуже, пользуясь его слабостью.              Никакого оружия нет, глаз порчи он отдал сам, как часть платы за услуги Дотторе, гнозис… гнозис украли.              Бинты и юката ему никак не помогут.              Он хмыкает снова, с презрением откидывая недопустимое решение, он всё-таки не настолько слаб, и вздрагивает, наконец заметив, насколько здесь тихо — будто в этой мгле тонули все звуки. По спине проскальзывает холодок: быть может, это он сам лишился слуха?..              Неважно. Не-важ-но.              Он медленно прикрывает глаза, успокаивая себя в несколько вздохов. Это было бы страшно для обычного человека. Что бы ни случилось с ним — всё, всё исправимо, так или иначе. Если он много раз выбирался из Бездны живым — выберется и отсюда. Если он много раз умирал — этот не станет последним.              Он должен выбраться. Должен начать всё сначала. Должен вернуть себе гнозис и уничтожить всю эту паутину лжи, всех этих так называемых богов, начиная с матери. Она не станет молить о пощаде — но как же сладостны грёзы, где она упрашивает оставить ей жизнь…              Он улыбается.              Ещё несколько шагов в попытках найти границы тюрьмы. Ещё и ещё.              Но сколько бы он ни бродил здесь, сколько бы ни ломал голову, ни вглядывался в темноту — не за что было зацепиться взгляду. Будто он провалился в ту темноту, которую скрывает фальшивое небо, будто он здесь абсолютно один — за изнанкой мира.              Зябко поёжившись, он всё-таки заставляет себя лечь. Сон-не сон, но оцепенение, не дающее шевельнуться, охватывает его. Если он пленник Буер — она придёт, рано или поздно, если же нет — он всё равно сейчас ничего не может сделать. Даже его телу нужно время, чтобы исцелиться от ран..              Впервые за долгое, очень долгое время он видит сон. Смотрит на себя будто со стороны. Над его постелью склоняется мать — и гладит по голове, нежно убаюкивая. Он тянется к ней, так доверчиво, так наивно, как беспомощный птенец, в болезненном желании, чтобы эти ласковые прикосновения не исчезали. От её волос пахнет грозой и — едва уловимо, сладковато — лепестками. Она улыбается — так гордо и нежно, будто он — её единственное возлюбленное дитя. Вот она — та вечность, которую он желает. Это невыносимо приятно, невыносимо желанно, от этого невозможно отказаться — и невозможно проснуться…              Ложь!              Он резко садится, ощутив чужое присутствие, и отворачивается от Буер, смотрит искоса. Единственное светлое пятно в этом мраке — её одежда, её волосы. Кажется, что она совсем рядом — но сможет ли он вцепиться ей в горло? Сможет ли застать врасплох?              — Нет, — сообщает она и крайне серьёзно на него смотрит. Ни тени насмешки, ни отзвука издёвки, но одно её слово — словно пропущенный удар по голове. Она смеет читать его мысли?!              — Но ты можешь попробовать, — она продолжает тем же ровным спокойным тоном. Вопреки ожиданиям, в её голосе всё ещё нет насмешки, как бы ни силился её уловить. Но она должна быть, как же не смеяться над пойманным врагом?              Он презрительно хмыкает и отворачивается от Буер. Она исчезает, стоило только отвести взгляд. Привиделось, что ли?..              Снова впасть в то же оцепенение не получается, и его одолевает скука. Только и остаётся, что перебирать воспоминания — и его память цепко хранит каждый разговор, каждое увиденное место.              Мог ли он хоть где-то, хоть когда-то выбрать иначе, чтобы сейчас не быть здесь?              Не попытаться довериться, не уйти к горну, не принять предложение фатуи, не соглашаться, снова и снова, на эксперименты Дотторе, как бы не передёргивало от его вкрадчивых интонаций, не уходить вновь и вновь в Бездну, не возвращаться полуживым, не выполнять бесконечные поручения и задания, не лезть упорно в Предвестники, не добиваться всё большей и большей силы, всё большей и большей власти?..              Мог ли не поставить на карту всё, когда договаривался с ним, имея в руках гнозис? Мог ли не рискнуть поверить, заплатив всем, что у него было, мог ли отказаться от возможности двигаться иначе, чем в своём доспехе?              Мог ли?..              Нет. Нет, нет и нет.              Даже будь у него выбор, он поступил бы в точности так же. В любой момент, всегда. Каждое его решение, он точно знал, было лучшим из возможных и единственным верным. Во всех мелочах, всегда.              Ему всегда было бы важно знать, что с той его первой и единственной последовательницей всё в порядке, и он точно так же попытался бы её защитить, даже не утруждая себя попытками узнать и запомнить её имя.              Имя… Как его звали — того птенца, кто осмелился стать ему другом?              А тягостно-грозовой Сейрай до сих пор, оказалось, дорог — с каждой тропинкой, с полуразрушенной хижиной, с заброшенной деревней, с каждым камнем. Всё знакомо до последнего листа, до мельчайшей песчинки. Так нелепо — привязываться к месту, думать о том, что давно сжёг дотла.              Воспоминания становятся явью в его мыслях. Память неотвратимо влечёт к тому самому дому, к тому самому дню, к тому самому часу — и не отказаться от последнего шага.              Боли слишком много, и не сдержать слёз, никак, как ни жмурься. Он не сразу понимает, что кто-то аккуратно касается его лица, столь же ласково, как во сне. Он тянется к чужой руке — и тут же шарахается, открывая глаза. Мягкая ткань простыни обжигает ладонь от столь резкого движения.              — Буер, — выплёвывает он как проклятье. Смерив её презрительным взглядом — от светлой макушки до босых ног, отворачивается, лишь бы не видеть этой снисходительной улыбки, лишь бы она не увидела его гримасу боли, не заметила потрясение. Пусть раны ещё не успели зажить, но это неважно. Главное, что сейчас он совершенно точно не спит. Никакой мглы — он в светлой комнате, на мягкой постели, в окно бьют лучи солнца, если прислушаться, слышно и шелест листвы, и птиц, и чьи-то голоса, и даже явственно пахнет чем-то сладким, какой-то выпечкой. Выбрался? Выпустили?              Чужая милость — последнее, на что он хотел бы рассчитывать. Особенно сейчас, когда тоска по утраченному делает уязвимее, чем когда-либо.              — Это уже не сон, — подтверждает Буер. — Ты исцелён достаточно, чтобы выслушать меня, а я хочу решить, что с тобой делать дальше.              Следовало догадаться, что всё это время он спал…              Он немного поворачивает к ней голову, ровно настолько, чтобы показать и внимание к её словам, и полное нежелание её слушать. Неприятно, что и здесь он одет так же, как во сне, и точно так же опутан повязками.              — Слушай внимательно, Сказитель. Я даю тебе выбор: либо ты не пытаешься спорить с тем, что ты — такой же мой трофей, как и гнозис, захваченный в бою, и я сотру твои воспоминания, чтобы ты мог начать всё заново, с чистого листа, как один из моих людей, либо ты соглашаешься на мой контроль и, при условии, что будешь соблюдать оговоренные правила, сможешь бродить по всему Сумеру. Решай сейчас, сразу.              Что бы она ни говорила — её лицо всегда одинаково, но вот взгляд… Смотрит, как ребёнок на свою новую игрушку.              — Сотрёшь воспоминания? — переспрашивает он и сам себя почти ненавидит за то, сколь жалко звучит собственный голос.              Буер кивает.              — Верно. Я могу. Я прочитала все твои воспоминания, от и до, я знаю, на что ты способен, и знаю, что сейчас твоя жизнь представляет хоть какую-то ценность только для меня одной, — она изобразила лёгкую улыбку. — Так что я в любом случае использую тебя наилучшим образом. И нет, даже не думай, я не имею привычки ломать свои игрушки. Даже если очень захочется.              В этом лживом мире правда бьёт больнее всего.              Он цепляет на лицо одну из самых наглых ухмылочек, хотя больше всего хочется вцепиться в плечи и дрожать, как от холода. Дотторе мог сколько угодно резать и колоть тело — но даже он никогда не лез в мысли, даже он не вызывал такой слепящей ненависти, что и самому Сказителю не найти слов.              — Что ты от меня захочешь, если я предпочту второй вариант?              Она внимательно, с пугающе нежной улыбкой смотрит на него. Выглядит ребёнком, но спутать её с человеком невозможно.              — Ничего особенного. Выполнять мои поручения и не причинять вреда жителям и гостям Сумеру, — Буер поднимает ладонь, не позволяя ему говорить. — Защищаться, особенно если кто-то пытается тебя убить, я не запрещаю, это твоё право, более того, ты можешь рассчитывать на мою защиту, как и любой житель Сумеру. Право отказываться от некоторых поручений я также дарую тебе. Соблюдать или нет наши законы — решать тебе, как и принимать последствия нарушения.              — Так значит, выполнение твоих поручений — моя плата за жизнь?              — Нет, — она смотрит немного удивлённо, но никак не поясняет свой ответ. — Кроме того, я запрещаю тебе покидать Сумеру. Даже не пытайся.              Воздух встает комом, настолько ему не по себе. Он и хотел бы знать, что за плату она возьмет, и нет в нем решимости спрашивать это сейчас, слишком устал, слишком тяготит чужое присутствие рядом.              Он всё ещё испытывает желание вцепиться ей в горло, но от подобных предложений не отказываются. Терять воспоминания — терять самого себя, Соглашаться на контроль — быть инструментом в чужих руках. Снова. Ему ли привыкать? Ему ли терять призрачный шанс всё изменить, когда уже лишился всего, что было важно?              А Буер стоит, босая, и смотрит на него. Ждёт реакцию. Не человек. Не божество, как бы она ни пыталась таким казаться. Нечто непостижимо далекое от самого понятия человечности — ещё дальше, чем он сам. Ей не страшно, она не злится и не радуется — как камень или как растение.              Он сжимает кулак, до боли, до отпечатавшихся на ладони ногтей.              — Так что же ты решишь, Сказитель?              — Не смей называть меня этим именем, Буер, — говорит он и, повинуясь её жесту, сползает на пол — как марионетка, у которой обрезаны нити. Его мысли наверняка прочитаны, но он повторяет вслух: — Я предпочту помнить всё.              Кто бы ещё только мог поручиться, что она ещё не тронула его память?              Само это предложение — всего лишь слова, нельзя верить, что она действительно так и сделает, но опереться пока не на что.              Она подходит ближе, равнодушно встречая его яростный взгляд, и проводит тёплыми пальцами по шее. Ласковое — будто в том самом сне — прикосновение на несколько мгновений обжигает болью, ошейником охватывает горло, давит — и волной холода скатывается к запястьям. Он каменеет.              — Я — Нахида, — гордо заявляет Буер. — Или малая властительница Кусанали, если тебе надо обратиться ко мне формально, при ком-то постороннем. Запомни. И как мне следует тебя называть?              Он молчит.              Разве у игрушек вообще бывают имена и мнения? Какой смысл спрашивать?              — Как хочешь. Позже к тебе придут.              Он вслушивается в её тихие шаги — будто тихая мелодия окутывает её, звенящая, рассыпающаяся росой. Стук закрывающейся двери — и тишина. Ни засова, ни замка. Можно выйти. Наверное, там коридоры с узорчатыми стенами, и никакой душной мглы по углам.              Можно подойти к окну, выглянуть наружу — и долго, долго смотреть вниз, на раскинувшийся как на ладони город. Люди на ветках-улицах отсюда выглядят столь же мелкими и незначительными, как тля, ползающая по листьям дерева…              Можно всматриваться в свою ладонь, разглядывать пальцы — в точности как у любого человека, рождённого матерью, а не созданного и брошенного. Время сглаживает даже его шрамы, но не все. Некоторые раны не заживают — а он был ранен трижды.              Можно погрузиться в свои мысли, но и так очевидно, что он будет жить лишь до тех пор, пока будет полезен Буер. Хотя, наверное, правильнее будет думать про её интерес. Он кривит губы в усмешке: девочке-архонту — сотворённую архонтом же куклу. Пока что живую, но надолго ли?              Он замечает, что пытается содрать кожу с шеи, там, где касалась Буер, с усилием опускает руку и невольно вздрагивает: в комнату, пинком открыв дверь, заходит человек, судя по одеянию — кто-то из Академии, и явно имеющий высокий ранг. Без стука, и то, что у него заняты обе руки, не выглядит оправданием.              — Малая властительница Кусанали желает, чтобы ты покинул это место, — сообщает этот… учёный ледяным тоном.              Свёрток летит на пол, под ноги, сверху падает плотно набитый мешочек, хлопает дверь — и он снова остаётся в одиночестве. Вот, значит, насколько его здесь готовы терпеть… Впрочем, ничего нового он не увидел и не услышал. По крайней мере, та одежда, что внутри, хоть и в непривычных цветах, но вполне удобна, и даже есть воротник, который прикрывает шею: он не вполне уверен, насколько различим тот ошейник, которым его одарила Буер, а демонстрировать его всем посторонним по меньшей мере глупо. Моры достаточно, чтобы можно было купить себе самое необходимое. Не хватает лишь оружия, он согласился бы и на нож, но увы. И чем он, по мнению Буер, должен защищаться?              Он спокойно выходит из комнаты и, не оглядываясь, идёт по коридору, к выходу. Ненадолго останавливается, оказавшись на улице, смотрит на ясное высокое небо — и продолжает свой путь, спеша покинуть город. Он не испытывает никакого желания иметь дело с людьми. Более того, ему интересно проверить границы запретов.              Первое же, что он попытается сделать, — покинуть Сумеру, не дожидаясь упомянутых поручений.              На то, чтобы спуститься в самый низ города, по возможности не сталкиваясь с людьми, у него уходит почти весь день, и за это время он успевает возненавидеть все эти многочисленные мостики и дорожки, которые вьются по стволу огромного дерева так, что от них закружится и голова соломенного чучела. Впрочем, кое-что хорошее в этих дорожках есть: отсутствие ограждений. Один толчок — и тот, кто упадёт вниз, практически наверняка умрёт. Приятно представлять, что это могла бы быть Буер, смешно думать, что она всегда носит одежду подходящего цвета, будто уже умерла.              С каким-то прохожим — тот представился, но к чему утруждать себя запоминанием его имени? — приходится даже заговорить, выясняя, как пройти на рынок. Тот, к счастью, не испытывал терпение долгими объяснениями, а просто махнул рукой, показывая.              Обойдя весь рынок, он испытывает разочарование: рассчитывал купить планер, который и ускорил бы его путешествие, и помог бы сбежать, но увы, такой игрушки он не нашёл. Зато повезло с картой — и торговец клялся, что на ней отмечено всё, что может потребоваться путешественнику, все источники воды и все опасные места, все дороги и даже все тропки. Заплатил не торгуясь, вопреки принятому здесь обычаю, чтобы не тратить ни время, ни силы. Это разочаровало, но какое дело страннику до чужих обычаев? Он не собирается здесь задерживаться. Не более, чем необходимо.              Тот момент, когда он наконец выходит за пределы города, — лучший за последние дни. Никто не пытается его остановить, тропки хорошо видны в лунном свете, в ночной прохладе легко бежать.              Первая же неприятность — плесенники. Раньше бы он их уничтожил чуть ли не щелчком пальцев. Сейчас они оказываются столь опасными противниками, что обращают его в бегство, тем более постыдное, что приходится буквально съезжать вниз по крутому склону, лишь бы не попасть под их огненную атаку.              Он спотыкается об массивный корень, прыгает — и, падая, внезапно оказывается рядом с хижиной хиличурлов. Им сейчас он тем более не противник. Одна стрела — и всё… Ужас перехватывает горло, душит — и точно так же приходится душить это постыдное чувство, чтобы осмотреться, среагировать на опасность.              К счастью, лагерь монстров совершенно пуст и заброшен. Можно бы даже остаться в хижине до утра, но запах отпугивает не хуже самих хиличурлов.              Он тратит совсем немного времени на осмотр грубо сколоченных ящиков, забирает кусок жёсткого высушенного птичьего мяса и бредёт дальше, время от времени сверяясь с картой. Останавливается лишь для того, чтобы собрать немного персиков: отрицать потребность в пище, будучи наедине с собой, было бы глупо.              Вконец выбившись из сил, он решает передохнуть под деревом и даже успевает задремать. Ненадолго. Каким чудом он успевает среагировать? Шорох ли будит его — или ощущение опасности, чутьё, отточенное в Бездне?              Грозный рык, рыжая тень, падающая сверху, — он едва успевает уйти от удара когтистой и клыкастой туши, прокатившись по земле. Вскакивает, кидает быстрый взгляд — ришболанд пока что один, хлещет хвостом, скалится — и бежит так быстро, как только может, изо всех сил. Скорость и большая, чем у зверя, выносливость — только это может спасти его.              Слишком прыткую добычу зверь прекращает преследовать.              Останавливается он у укрытия, которое выглядит куда более безопасным, чем хижина монстров: странный дом-луковица с крышей из плотных широких листьев. И пусть вход открыт, но со всех остальных сторон защищают стены, и самое жаркое время суток можно будет переждать здесь.              Есть время подумать как следует над дорогой и тем, что он будет делать дальше. Есть время примириться с тянущей болью утраты.              Наружу он выходит лишь тогда, когда лучи солнца перестают опалять жаром даже его кожу — и двигается, избегая дорог, выверяя направление по приметным скалам. Несколько дней неспешного пути, одна неприятная встреча с огненными слаймами, от которых тоже пришлось бежать что было сил — и местность вокруг начинает меняться. Другая трава, другие деревья.              Он улыбается, чувствуя близость свободы, и трёт саднящую шею. Хмурится, шагает дальше — и морщится. «Ошейник» обжигает, пульсирует всё усиливающейся болью, кажется — сдавливает горло, всё сильнее, до шума в ушах. Перед глазами темнеет, но он упрямо переставляет ноги, пока не валится, обессиленный, на каменистую землю. Больно.              Ещё больнее осознавать, что он всё так же заперт в клетке, пусть она и больших размеров.              — …смазливый. Девка?              За словами — пинок по рёбрам и хохот. Его грубо хватают чужие руки, рывком поднимая на ноги, встряхивают, обшаривают — жадно, липко, мерзко, отбирая мешочек с оставшимися монетами. Оглушённый, он с трудом может расслышать чужие голоса. Кажется, они о чём-то спорят, шумно, как галдящая птичья стая. Он силится сопротивляться, но мало что может сейчас, безоружный, когда даже почти не видит противников, когда от каждого движения по телу прокатывается волна боли.              Это бесконечно долго.              Его роняют, и становится легче дышать. Он, шатаясь, усаживается на землю и тупо смотрит, как лианы, вырвавшиеся из земли, обвивают тела двоих похитителей сокровищ. Медленно переводит взгляд на светлое пятно, моргает, пока не удаётся придать ему чёткость. Буер. Снова. Хочется оскалиться.              Она подходит ближе и тянет к нему руку, почти касается волос — и отдёргивает ладонь.              Он прикрывает глаза, демонстрируя полное смирение и согласие с тем наказанием, что она для него выберет.              — Не буду. Ты уже наказал себя сам.              Он вскидывается, возмущённый. Буер опять смеет читать его мысли? Ещё и пришла одна, и так вовремя. Следила?              — Да, следила. Глазами птиц, — Буер слегка улыбается. — Разве ты был рад, если бы я снова попросила о помощи Путешественника?              Невысказанное «и он с его спутницей увидел бы тебя столь жалким» повисает в воздухе. Он подбирает шляпу, надевает её и отворачивается. Ему и одной Буер более чем достаточно.              — Тебе не стоило уходить так сразу, — произносит она; в её голосе — лёгкое сожаление. Не обманываться, не обманываться — на самом деле она его не испытывает. — Я должна была сначала отдать тебе это.              В её руках — маленький свёрток. Сдержанные узоры на синей ткани, привычный, хорошо знакомый подарочный узел из жёстких светлых нитей — целую вечность его не видел. Падает в подставленные ладони. Увесистый. Твёрдый. Что там?..              — Разверни сразу, — предлагает Буер, но это звучит жёстким требованием. — Это твоё.              Он молча дергает туго затянутый узел. Ткань с тихим шелестом соскальзывает на выгоревшую траву.              Глаз бога?..              В ненавистной сумерской оправе.              Анемо, не электро, как у «матери», не дендро, чего следовало бы ожидать.              Его собственный — отзывается на прикосновения. Как будто в ладонях бьется живая сила — его собственная, послушная, покорная, смерчем, птенцом в руках, срывающейся птицей, отзывается эхом внутри — и оно звенит, звенит, звенит напряжением.              Он оглаживает его поверхность кончиком пальца, настороженно, почти брезгливо, смотрит на неё снизу вверх — и его душит смех. Он смеётся, хохочет, захлёбывается, почти задыхается, кашляет — пока щеку не обжигает хлёсткий звонкий удар. Почти не больно: Буер ударила ровно с той силой, чтобы помочь прийти в себя, и он даже не тянется к лицу — сжимает глаз бога в ладонях. Сравнивает. Не гнозис, сила которого рвала в клочья его тело, не глаз порчи — растянутое во времени гниение. Глоток воздуха, что можно пить как воду, свобода и её предвкушение, ощущение полета.              Вдох.              Ошейник отзывается приятной прохладой, пальцы Буер, охватившие его запястья, тоже холодны.              Пустота внутри... будто что-то встало на место, она не так тяготит. Это не гнозис, это обманка, фальшивка, не заслуживающая внимания, но взяв её однажды в руки, он уже никогда не сможет от неё отказаться. Может, он по-прежнему в клетке, но с этой силой чувствует себя почти свободным.              В конце концов, думает он с усмешкой, получить эту штуку стоило только ради того, чтобы какой-то жалкий бродячий гриб уже не мог обратить его в бегство.              — Так тебе лучше? — улыбка Буер выглядит почти искренней. — Мне не терпится дать тебе первое поручение. Например, ммм… через три дня прийти вольным слушателем в Академию на самую первую утреннюю лекцию.              — Это всё же может быть интересным… — он выдерживает долгую паузу и ухмыляется, видя почти человеческое радостное предвкушение на её лице, — Нахида. Так не терпится показать свою новую игрушку?              Она смеётся, будто это самая удачная шутка из всех возможных.              — Ты слишком человек, чтобы называть тебя так.