Смерть-планетчики

Павел и Афанасий, которого все называли просто Панасом, не отрывались от оборудования. Павел осторожно вращал верньер видеофиксатора, у Афанасия же на экране вычерчивались угловатые графики. Луч поймал очередную глыбу камня. Совершенно безжизненную, лишенную всякого смысла и научной ценности, пока она летит в пространстве, — но сегодня у нее выдался шанс послужить науке. Из-за космического излучения казалось, что лазерный луч подрагивает. — Шестой! Куда ты лезешь? Пожалей своих детей, — крикнул Костя. Голос у него был веселым: «шестой» на самом деле не так уж и приблизился к астероиду. — Восьмой! Девятый! Приготовьтесь! За физиками и астрофизиками, окопавшимися на научно-исследовательской станции «Эйномия», закрепилось неофициальное прозвище «смерть-планетчики». Они превращали мелкие астероиды в излучение и изучали. Всякий раз что-то новое. Гравитационные волны, потоки элементарных частиц… Сегодня они проверяли очередную безумную (на самом деле не лишенную оснований) гипотезу — один из смерть-планетчиков предположил, что гравитация распространяется быстрее света. Костя был в отличном настроении. Он всегда был в отличном настроении, а сегодня — и вовсе в ударе, поэтому острил не переставая. Мало кто из товарищей догадывался, что «отличное» настроение — только маска. Станция была рассчитана на семнадцать человек, а жило на ней двадцать семь. Низенькому Пагаве отвели для проживания неисправный лифт, остальные ютились в коридорах и каютах буквально на головах друг у друга. Грузовой танкер-планетолет снова запаздывал из-за гиперпространственных флуктуаций, а это значило, что в ближайшие дни им придется перебиваться галетами и бульонными кубиками. Что хуже, им могло не хватить радиофага. Космическое излучение, помноженное на эффекты от уничтожения астероидов, медленно убивало этих молодых ученых — а возвращаться на Землю никто не хотел. И все это легло на Костю, начальника станции, грузом невыносимой ответственности. Невыносимой, потому что он ничего не мог поделать ни с радиацией, ни с гиперпространством. Особенно с радиацией. Он бы распорядился удвоить порцию радиофага, но его и так не хватало. Эксперимент прошел успешно: получили незначительное, но упреждение, так что даже молчаливый долговязый математик Эзра снизошел до высказывания глубокого удовлетворения. Крамер из космогонистов в честь события открыл последние две банки овощных консервов… После отбоя Косте не спалось. Он гнал мысли, которые начинали путаться. То ли от переутомления, то ли от «космической болезни» — приступы спутанности сознания и легких слуховых галлюцинаций, известных как голос пустоты, рано или поздно настигали всех. Наконец не выдержал: поднялся и пошел по коридору, лязгая магнитными башмаками; как он ни старался, подошвы все равно шумели. Он дошел до старого лифта. Пагава привольно расположился на импровизированной кушетке, в которую превратили ящик из-под блинк-регистратора. Он, казалось, спал, но внезапно вздрогнул и шепотом крикнул: — Аtsu chi he yuki ke! Нottoite! * — А? — озадаченно переспросил Костя. Пагава приподнялся на локте. — Костио? — Я, — Костя наклонился к нему. — Прости, не хотел тебя будить. Самому не спится. — Я думал, это опять юрэй, — сказал Пагава. — Юрэй? Это вроде этого… домового? — Злой. Только злой, — пояснил Пагава. — Не настоящий. В сказках. — Мне тоже всякая дрянь в глаза лезет, — ответил Костя. — И в голову. Скорей бы танкер пришел. Я бы тогда удвоил, нет, утроил порцию радиофага, и мы бы снова работали, пока все не станет ясно, как весеннее утро, и без всяких дурных снов. Лады, отдыхай. Споки. — Споки, — проговорил Пагава. Он разговаривал по-русски довольно чисто, хотя иногда не совсем правильно. Поэтому «опять» Костя пропустил мимо ушей, рассудив, что товарищу попросту снятся кошмары, как и многим после пары лет пребывания на «Эйномии». Это лечилось в первую очередь успокоительным, которого тоже не хватало. Следующий взрыв по плану должен был быть очаговым, и следующий за ним — тоже. Гравитационщик Афанасий, парламентер от группы гравитации, высказывал Косте по этому поводу свое «фе». Тот вяло отбивался: — По-твоему, что, вся станция должна работать только на изучение гравитации? А космогонисты тебе что, мальчики или сбоку припека? Имей совесть, очаговых взрывов уже три раза как не бывало! — Нам бы перебить космогонистов, — сказал Крамер, — взорвать что-то покрупнее, чем те камушки, получить более точные данные, и уж тогда мы заживем! Обычно споры между учеными служили для Кости источником неиссякаемого зубоскальства. Вот и сейчас он начал острить и вдруг осекся. В дальнем конце коридора ему почудилась фигура в длинном белом платье. Ни платьев, ни ночных рубашек физики и астрофизики на станции не носили. Техники — тоже. И парни, и девушки одевались в привычные удобные комбинезоны со вшитой рад-защитой. Таня, подумал Костя, точно она; одна из самых молодых космогонисток любила устраивать розыгрыши. Но внезапно в перепалке послышался женский голосок: — А кто вывел из строя гравископ? Мало того, что гравископы работают как черепахи, еще и неточно, вы его поломали! Смотри, космогонисты им не нравятся! — Ненавистный прибор гравископ, кто его только выдумал, — пробурчал Крамер, краснея: это он сломал. Костя покосился на Таню, в комбинезоне и сердитую, и задумался. Кому могло взбрести в голову разгуливать на станции в платье? И главное — куда она шла? В том конце был шлюз и кессон с выходом в открытый космос для запуска оборудования. Может быть, старший техник Ализон? Или гравиметристка Дора? Нет, скорее Ализон. Надо будет сделать ей втык за неношение спецодежды там, где это положено техникой безопасности, подумал Костя. Но после очередного запуска Ализон подошла к нему сама. — Я видела постороннего на станции, — без обиняков сказала она. — В кессоне. Костя оторопело уставился на нее. — Ализон, — сказал он, — ты же у нас папа и мама всей техники. Любые показания проходят через твои бдительные взоры. Вот скажи: что-нибудь такое регистрировалось? — Нет, — упорствовала Ализон, — ничего не регистрировалось, но я его видела! И еще в белом пальто, черт-те что какое-то! — Галлюцинации, — предположил Крамер с явным знанием дела. — Пустотная болезнь, не иначе. — Сны, — прогудел Эзра. — Я не спала! — настаивала Ализон. — Я очень хорошо разглядела! Это был посторонний, одетый в белое платье или пальто! — Ерунда, — решил Костя по размышлении. — Если приборы не зафиксировали приближение планетолета и высадку кого бы то ни было, значит, его нет, и Крамер с Эзрой правы. У него не было времени разбираться. Да, их начали одолевать ночные кошмары и галлюцинации. Но это не повод срывать исследовательские программы — раз, это не представляет серьезную угрозу для здоровья — два, и если планетолет с грузом не задержится, то успокоительное и радиофаг в два счета снимут проблему — три. Но вечером он все-таки заглянул в библиотеку. Катушка с японскими сказками там имелась, причем внес ее не Пагава, а Афанасий — он любил фольклор, и на ней он нашел, что такое «юрэй». Не домовой. Неупокоенный и раздраженный чем-то дух умершего. Видимо, Пагава сильно страдал от своих кошмаров. Костя пожал плечами, и вдруг к нему постучали. Это был Крамер. — Костя, — сказал он, — ты же тоже ее видел? Это Алина. — Кто? — Алина. Ну, помнишь, училась на факультете селенологии? Очень мечтала поработать на орбитальной станции вроде нашей. А потом как-то так нелепо умерла — упала с самодвижущейся дороги как раз в том месте, где она на три метра поднималась над землей. Мы с ней… дружили. Я еще подумал, когда попал сюда, что исполняю ее мечту. — Никого я не видел, — воскликнул Костя. — Крам, ты чего? Ну, работнички! То им посторонние мерещатся, то покойники! Это пустотная болезнь, сам же говорил! — Да, — повторил Крамер. — Да. Пустотная болезнь… Он поднялся и ушел, сгорбившись, раскачиваясь на башмаках с магнитными подошвами. Костю посетило неприятное ощущение, что они видятся в последний раз. Костя прогнал его так же, как и все остальное. Никакой Алины в конце коридора, конечно же, не было. А была Мария Семеновна, его покойная преподавательница высшей математики. Ее величавая осанка, ее манера носить длинные платья, ее аккуратно уложенные волосы — сейчас Костя почти не сомневался. На следующий день Пагава вбежал в центр управления и бесстрастно сообщил: — Крамер. — Что Крамер? — переспросил Павел, настраивавший гравископ, — он даже не обернулся. У Пагавы всегда были немного трагические интонации, поэтому его ничто не насторожило. — Умер. Не проснулся. Врача на «Эйномии» не было, но у Афанасия была дополнительная квалификация фельдшера. Поэтому он наскоро провел вскрытие, насколько это было возможно, и пришел к выводу, что Крамер умер от сердечного приступа. Ученые взволнованно судачили об этом, сильно огорченные. Таня плакала. За время исследований все они, несмотря на конкуренцию между гравитационщиками и космогонистами, очень сдружились и сроднились, поэтому потеря коллеги для них была большим ударом. — Хорошая смерть, — говорил кто-то, — во сне. — Но как? Ведь нас всех обследовали — больных сюда не пускают… — Пустотная болезнь, брат, это тебе не жук на скатерть начихал. — Жалко парня, такие интересные идеи у него были. — Жаль, хороший был парень! Костя осторожно спросил Пагаву: — Пагава, товарищ, а кто тебе снился? Ну, этот… юрэй? — Не снился. Приходил. Сэнсей из нашего додзе, в белых хакама. — Пагава помолчал и удивленно пожал плечами: — Живой был в черном кимоно. Несколько независимых суток прошло спокойно. Тело Крамера поместили в кессон, чтобы впоследствии привезти на Землю и похоронить; Афанасий проводил тренинги, чтобы успокоить товарищей. Внезапно Павел прямо посреди очередного эксперимента резко повернулся и вышел из рубки. Перед этим он выглядел не очень-то здоровым, поэтому Эзра, который дежурил с ним, решил, что Павлу стало плохо, и без раздумий взял на себя его часть работы — хотя это было не так-то просто. Но шло время, эксперимент закончился, глыба льда и камня превратилась в излучение, а Павел все не возвращался. Эзра забеспокоился, и тут начали возвращаться космогонисты — эксперимент проводили они. — Паша! — послышался вскрик Тани. — Пашка! Па-а-ашка! Взволнованные люди высыпали в коридор и рубку. Вместо обычного оживленного обсуждения результатов они горестно причитали и смахивали слезы. Эзра уже понял, что произошло, но все-таки вышел из рубки. Возле дверей в шлюз лежало скрюченное тело Павла с искаженным от ужаса лицом и прижатой к груди рукой. Костя сидел в каюте у себя, удрученный едва ли не больше других. Если все остальные потеряли друга — второго за последнюю неделю, то он как начальник станции еще и чувствовал свою ответственность. Второй сердечный приступ за неделю! Как так могло случиться? Молодые здоровые люди умирают — а он ничего не делает, потому что не знает, как остановить это все? Может быть, дело все-таки в облучении, и нужно как можно скорее увеличить дозу радиофага? А может быть, что-то не так с самой станцией? Он заметил какое-то движение и поднял голову. Каюту он запер изнутри, хотя в этом не было никакой необходимости, — и сильно пожалел, потому что теперь никто бы ему не помог, даже если бы он сумел позвать на помощь. Мария Семеновна стояла прямо перед ним. Ее величественный силуэт слабо просвечивал — видно было полки с микрофильмами за ее спиной. Такого платья Костя у нее не помнил, она предпочитала синие и зеленые цвета. Но это было и не платье, а что-то вроде драпировки. Саван. Костя попытался взять себя в руки. — Марь Семенна, — начал он. — Как поживаете? Что скажете насчет наших исследований? Вы в курсе — мы упреждение получили? Гравитация быстрее света, вы же догадывались, да? Вы же у нас были папа и мама во всем, что касалось… Она шагнула к нему. Костя был на похоронах и помнил тоскливое ощущение от неподвижного мертвого тела — как будто его любимая наставница исчезла, испарилась, и в этой груде плоти от нее не осталось ничего. А теперь он вдруг осознал, что и в этом полупрозрачном колеблющемся существе от нее тоже нет ничего. Ничего, кроме злости на живых — за то, что они живые. Рука Марии Семеновны вытянулась — и продолжала вытягиваться, будто резиновая, пока не коснулась Кости. Тот застыл, не зная, что делать, и вдруг все его тело пронзила резкая боль. Он слышал, как разрывается комбинезон, как царапают крючковатые когти его кожу, раздирая тело, как взламывают грудную клетку, он задыхался и захлебывался от нестерпимой боли и ужаса, но не мог пошевелиться. Рот его беззвучно раскрылся, а рука покойницы уже вырвала из груди несколько ребер — они стояли перед глазами, Костя видел их кончики, желтоватые и окровавленные, в ошметках мяса, — и деловито нашаривала внутри грудной клетки. Костя почувствовал, как из носа текут струйки горячей жидкости, как пузырится липкая слизь в уголках губ, и по железистому острому вкусу догадался, что это кровь. Сердце у него сжалось. Но не само — это когтистая, разлагающаяся призрачная рука сжала его, не позволяя сокращаться и гнать кровь по сосудам… Внезапно дверь распахнулась. — Костя! Тебе плохо? Перед ним стояли совершенно живые люди — Пагава и Ализон, и никогда и никого еще Костя не был настолько рад видеть. — Да… что-то сердце прихватило… срочно нужен чертов радиофаг, когда уже этот танкер, чтоб его, — прокряхтел Костя. Губы у него будто застыли на морозе, кровяной железистый привкус во рту никуда не делся, голос был чужим и пустым. — Держи валидол, — он не шевелился, и тогда Ализон всунула ему в рот таблетку. Пагава подошел ближе и начал массировать Косте виски. Чуть позже пришел Афанасий, дал еще каких-то сердечных капель… — Пагава, — сказал Костя, — таки тебе не тесно в лифте? Бери постель, перебирайся сюда, вот что. — Скажут, рубимучик, — улыбнулся физик. — А я этого и добиваюсь, а то какой я начальник без любимчиков? — пошутил Костя. Его уже отпустило. Пустотная болезнь, боли в сердце, галлюцинации — кто из космонавтов с этим не сталкивался? Опасно, но никакой мистики, ее просто не существует. Все заулыбались, хотя в улыбках чувствовалась некая натянутость. После этого случая Костя еще больше погрузился в работу, резонно полагая, что либо он свихнется или умрет от сердечного приступа, либо их отзовут на Землю «в связи с угрозой здоровью», либо придет танкер, доставит лекарства, и им всем станет легче — но его труды в любом случае не пропадут. Большинство ученых исходили, видимо, из той же логики, потому что сразу несколько человек попросили об «увеличении интенсивности» исследований. Математик Эзра же по собственной инициативе попытался связаться с танкером. В конце концов, флуктуации флуктуациями, но он запаздывал на две недели! Уже не то что нормальные консервы — даже галеты были на исходе. Танкер не отвечал, и Эзра предпринимал еще несколько попыток. Он не обратил внимания, что все разошлись — был дан сигнал к отбою, и оставили его одного. На плечо легла чья-то рука. Она была холодной, невыносимо холодной, — Эзра почувствовал ее холод даже сквозь термоизолирующую ткань комбинезона. Стоило бы обернуться, но Эзра не мог себя заставить и только снова и снова нажимал кнопку вызова. Но танкер молчал. Эзра содрогнулся. Когти провели по его спине. Прочный комбинезон затрещал, разрываясь, что-то вспороло кожу, и Эзра придушенно взвыл от боли и омерзительного ощущения липких горячих струек, ползущих по спине вниз к поясу. Он еще раз нажал на кнопку — бесполезно. Его бы это все равно не спасло. Боль стала еще сильнее и резче. Казалось, кто-то сразу десятком ножей взрезает и одежду, и кожу, буквально освежевав человека и снимая целые пласты мышц. Вставать и убегать было поздно — но Эзра все-таки сумел вскочить и шарахнуться к выходу, ударив кулаками в дверь. Его сухой, бесстрастный ум математика заработал. «У остальных не было никаких ран, — думал он. — И у Кости не было. Только испуганное лицо. Сердце. Значит, у них просто был сердечный приступ от страха. Меня никто не режет. Это галлюцинации…» Он заставил себя обернуться — и вскрикнул от удивления и ужаса. Перед ним стоял его покойный дедушка. В белом пыльнике, — при жизни он любил набрасывать темно-зеленый, с бородкой, со знакомыми до слез залысинами… и все-таки эт был не он. Дедушка, каким его помнил Эзра, был мягким, деликатным, со смешливыми «гусиными лапками» у глаз. Его двойник — полупрозрачный — казался пустым и в то же время беспредельно озлобленным. Эзра охнул, а дедушка поднял руки — скрюченные лапы с невероятно длинными когтями — и с силой всадил ему в грудь, пригвождая к двери. От боли, чувствуя теплые взрывы кровоизлияний внутри, Эзра захрипел и задергался… Дверь распахнулась, сбив его с ног. — Ох, прости, — Афанасий помог ему подняться. — Ты как? Зачем ты тут задержался? Эзра молчал, слишком потрясенный произошедшим. У него болело сердце, раскалывалась голова, в воздухе висели ужасные холод и сырость, и он совершенно не понимал, действительно ли похолодало, или это ему только кажется. Боль, видимо, была реальной — недаром же его товарищи умирали… — Костя распорядился патрулировать станцию, чтобы, если кому станет плохо, — Афанасий не договорил. И Эзра понял, что сам начальник станции столкнулся с тем же. Пагава дождался очагового взрыва, чтобы проверить кое-какие свои смутные догадки. Юрэй висел над его плечом, но он почти не обращал на него внимания. Его старый сэнсэй, который умер еще когда сам Пагава был подающим надежды спортсменом, не мог причинить ему большого вреда, и Пагава не помнил за собой никаких поступков, за которые сэнсэй мог бы его осудить. В его жизни и вообще-то не было особо важных поступков. Учеба, еще раз учеба, и еще раз учеба, а потом изучение русского и назначение на «Эйномию», — вот и все. Остальное — в монографии, которую Пагава писал уже второй год и считал, что с ее помощью совершает прорыв в некоторых вопросах космогонии. Он был материалистом и не верил в призраков. И то, что за ним таскается настоящий призрак, считал галлюцинацией, хотя и досаждающей — но ведь похожие явления досаждали и остальным, вот и начальник-сан от них пострадал, хоть и не признается… Поэтому к тому, что «сэнсэй» вцепится ему в глотку, Пагава никак не был готов. Он как раз аккуратно вращал верньер регистратора, стараясь получить как можно более точные данные, и вдруг ледяные руки с острыми ногтями, более похожими на когти зверей, сжали его шею, а лицо сэнсэя — уже совсем не доброе и не отечески строгое, а перекошенное злобой — наклонилось к нему. И тогда Пагава с ужасом припомнил, что юрэй способны не только мстить за прижизненные обиды, но и отнимать жизни, чтобы воплотиться самим. Тварь, уже ничем не напоминавшая добряка-тренера, вгрызлась в него грубыми клыками, так что Пагава едва не потерял сознание от боли и ужаса. Он забился в ее лапах, зарычал, пытаясь вывернуться. Ему казалось, что его щеку уже отгрызли, по шее текли кровавые капли, горящие глаза твари излучали неистовую ненависть. Пагава дрожащей рукой нащупал пульт от регистратора и с размаху впечатал его в морду юрэй. — Что ты от меня хочешь? — крикнул он. — Чем я могу тебе помочь? Пагава судорожно припоминал, что делать. Позвать оммёдзи… прикрепить о-фуду… нет, все не то. Помочь исполнить желание? Но какое? — Верни… дом… — прошептала тварь. …Потом Пагава не мог вспомнить, говорила ли она на японском или на русском. Но Косте доложил. Не без трепета душевного: среди атеистов, не веривших ни в какие сказки, вести разговоры о призраках было по меньшей мере нелепо. Однако Костя кивнул и начал опрос: когда призраки начали являться ученым. Он тоже опасался, что его расспросы вызовут только насмешки. Но остальные ничуть не удивились. По их лицам Костя понял все. Они ждали этого. Почти каждому так или иначе доводилось видеть призрачный силуэт в белом, и некоторые опознавали в нем ушедших близких. Наконец он сопоставил время первого появления силуэта в белом с экспериментами — его увидела Таня сразу после очагового взрыва, в ходе которого уничтожили астероид 1998 RJ65. То был крохотный кусок обледенелого камня с вкраплениями реликтовой органики; последней было необычно много, и все-таки в Управлении изучения малых планет и астероидов сочли, что астероид не представляет научной ценности. Дело было за малым — почти таким же малым, как эта планетка. Найти похожий астероид. Привести его на орбиту уничтоженного. И как-то обосновать это все с точки зрения науки — потому что «восстановление справедливости по отношению к обитателям астероида» в научном сообществе Земли бы не поняли. Похожий — был, хотя и втрое крупнее, возможность привести его на орбиту — тоже, и Костя воспрянул духом. «Обоснование как-нибудь придумаем», — решил он. Внезапно кто-то прислал ему сообщение. Эзра! — К нам летит генеральный инспектор, — сообщил он. — Уже прибыл на станцию. — Пусть ему от этого будет лучше, — проворчал Костя, потирая грудь в области сердца. Там стало часто болеть в последние дни. — И танкер вышел из гиперпространства. Будет завтра. — Пусть нам наконец-то станет хорошо… хотя лучше бы сегодня, галет уже на два дня осталось. — Инспектор — Юрковский. — Я знал одного Юрковского, он планетолог… — Это он. — Жаль. Костя дал отбой связи, посидел несколько минут, раздосадованный. Юрковский был крупнейшим планетологом, под руководством которого Костя долго мечтал поработать. Что это его понесло в инспектора? Где его роскошные идеи, где его новые великолепные открытия? Где учебник под его редакцией, наконец? И внезапно у него засосало под ложечкой, и болезненно сжалось сердце. Такое уже бывал — когда умирал Крамер. Костя почувствовал, что эта встреча с Юрковским будет первой и последней в его жизни.