Таймер

Когда на запястье загорается красная метка, Ткачев готов к тому, что его предназначенной может оказаться практически кто угодно: симпатичная кадровичка Ксюша, продавщица из супермаркета рядом с домом или проститутка, которую трахнул неделю назад, надравшись с отчаяния. Кто угодно… но не рыжая стерва, которой он еще недавно неистово желал смерти… На подкорке намертво вбиты ключевые кадры самого страшного, больного, невыносимого: светлые волосы в луже крови на паркете; отрепетированно-гладкая ложь и равнодушно-фальшивое сочувствие; металлический скрежет лезвий, перерезающих тормоза роскошного «мерса»; мертвый Терещенко со свинцовой точкой на лбу; и ложь, ложь, одна сплошная душная ложь повсюду… А теперь… Зимина? Ну серьезно, блять? Бредятина, полнейший ебанизм, чушь собачья! Не может такого быть! Это какая-то нелепая ошибка, глюк, сбой системы… Отрицание, гнев, торг — все по классике. Стадию депрессии Ткачев проживает тоже вполне предсказуемо — пьет беспробудно три дня. На четвертый, кое-как придя в себя с жесточайшего похмелья, решает, что все это бред и есть. А если так, то и думать об этом незачем. Если бы все было так просто…

---

Череда самоубийств захлестывает район кровавой волной. Парень перерезал себе вены от неразделенной любви. Ему семнадцать; его предназначенной — тридцать два, и она вторая жена его отца. Была. После смерти одного из предназначенных второй не проживает и получаса… Девчонка из неблагополучной семьи наглоталась уксуса и мучительно умирала в реанимации несколько часов. Вместо прощальной записки — скомканный листок с коротким, но яростным «Ненавижу тебя»: последнее признание однокласснику-мажору, который заявил, что лучше сдохнет, чем свяжется «с этой быдлячкой». Самонадеянный мальчишка решил, что волен выбирать, невзирая ни на какие метки… Молодой успешный бизнесмен застрелился после того, как узнал, что его второй половинкой должна стать жена брата, которая счастлива в браке уже семнадцать лет и воспитывает двоих детей…       — … Эпидемия какая-то, — ежится Измайлова, быстрыми глотками допивая вино. — Или проклятие…       — Или проклятие, — эхом отзывается Ира, усилием воли подавляя желание потереть на запястье отчаянно горящую метку. — Хотя тебе-то что, ты своего не только нашла, но и замуж выскочила… Лена долго смотрит на подругу в упор.       — А ты своего? — спрашивает наконец тихо. Ирина с показной беззаботностью передергивает плечами. Горечь невысказанного ответа поспешно запивает изрядным глотком вина.       — Да кто меня такую вытерпит? Меня убить легче, чем такого найти, — усмехается криво. Проклятое клеймо на запястье отзывается мучительной вспышкой боли.

---

Не он. Пожалуйста, кто угодно, только не он… Пресный Михайлин, давно вызывающий у нее лишь серое безразличие и едкую скуку. Взрослый ребенок Глухарев, без вести пропавший четыре года назад в дождливом пафосном Питере. В конце концов, хоть высокомерный мудак Грачев, этот прожженный сукин сын, неспособный любить никого, даже родного сына. Только не Паша. Пожалуйста, только не Паша. Это было бы уже слишком. Слишком абсурдно и слишком жестоко. Тебе ли говорить о жестокости? Но он ведь и правда такого не заслужил. Он никогда не примет эту данность, а значит… Она должна будет заставить его себя полюбить. Просто чтобы сохранить ему жизнь. Господи, ну и бред!.. Дверь распахивается после небрежного стука. Одновременно с этим запястье ошпаривает такой болью, как будто на кожу плеснули кипяток. И за мгновение до того, как он появляется на пороге, Ирина уже знает, кого увидит.

---

Месяц. Ровно тридцать дней. Ни минутой больше. С момента появления метки до стадии принятия у предназначенных всего месяц, иначе… Полюбить или умереть. Неделя. У них всего лишь неделя… Они сталкиваются в первом часу ночи у дверей служебного санузла. Метка пылает уже просто невыносимо; боль электрическими импульсами течет по всему телу, мучительно отзывается в мозг. Не помогают пачки обезбола, не помогают разрекламированные мази и спреи, призванные снимать симптомы. Разве что ледяная вода ненадолго унимает прожигающую до основания боль. Ткачев пристально смотрит в совершенно серое лицо начальницы, на прилипшие ко лбу огненные пряди, на испарину на висках.       — Я никогда не приму… — цедит сквозь зубы. Зимина равнодушно обрывает на полуслове:       — Тогда мы оба сдохнем через неделю. Ткачев выдерживает удар, выдавая ответный:       — Вы боитесь умереть?       — А ты? Паша молчит, до боли стискивая кулаки. Казалось бы, ну что может быть проще? Если он никогда не признает очевидного, не легче ли сразу пулю в висок, чтобы больше не мучиться? Что его держит здесь? Тупое упрямство, желание сделать наперекор, что-то ей доказать? Бред какой-то… Абсурд… Кругом один сплошной абсурд, а самый больший — что рядом с ней неотступная боль в руке наконец-то утихает, остывает, кажется, даже шрам от ожога начинает затягиваться.       — Вы думаете, я когда-нибудь забуду то, что случилось? — почти шипит Ткачев.       — Она не была твоей предназначенной, поэтому ты так бесишься? — язвительно вздергивает бровь Зимина. Паша вспыхивает спичкой.       — Вам-то откуда знать! Если бы вы не…       — Ткачев, не валяй дурака, — усмехается криво полковник. — Если бы это было иначе, ты бы здесь сейчас не стоял. Паша давится немой яростью — отразить эти контраргументы попросту нечем.       — Никогда, — выплевывает упрямо. Ирина устало морщится.       — Ткачев… Развить тему Паша не успевает. Начальница, бледная до прозрачности, резко разворачивается, не позволяя договорить. Пронзительный стук каблуков в пустом коридоре разносится эхом, оглушительно бьет по вискам. Проклятая метка снова взрывается нестерпимой болью.

---

Новость о том, что на полковника Зимину совершено покушение, разлетается вирусом. В местном выпуске «ЧП» сорят догадками и предположениями; сотрудники шушукаются по углам и сплетничают в курилке. Ткачев, бледный, с лихорадочным блеском в глазах, вваливается к начальнице среди ночи.       — Я не хочу умирать. Даже из-за вас, — бормочет бессвязно. — Тем более — из-за вас… Ирина холодно смотрит на него, потуже затягивая пояс халата.       — Ткачев, ты че, бухой, что ли? — роняет устало и раздраженно. Паша вместо ответа сгребает ее в охапку. И прежде, чем начальница успевает вырваться, судорожно, жадно целует — так, как будто от этого зависит вся его жизнь. Хотя так и есть.

---

Утро льется в окно солнечным золотом. Ирина неспешно одевается. Паша смотрит. Думает о том, как она красива и как жутко то, что ему было с ней пронзительно-хорошо. Непреодолимое влечение, чтоб его… Переводит взгляд на запястье. Уже привычный глубокий рубец от ожога исчезает без следа, но… Метка по-прежнему горит предупреждающе-красным. Так, будто ничего не случилось. Что за хрень?..       — Ткачев, это не так работает, — криво усмехается Ирина, по-прежнему холодно смотря на него — парадоксально с учетом обжигающе-жаркой ночи. — Ты думал, потрахались — и уже предназначенные?       — Дура! — срывается Паша, рывком натягивая футболку. Зимина с усмешкой наблюдает за ним, фирменно вскидывая бровь.       — Вот и поговорили. Она так ничего и не поняла. Он и сам себя не понимает. Но, раздраженно захлопывая за собой дверь, знает: у них осталось всего несколько дней, чтобы принять неизбежное. Полюбить или умереть. Шикарная свобода выбора, не так ли? Но он свой выбор уже сделал. Сегодняшней ночью, когда мчался к ней, проскакивая на красный. Запястье привычно отзывается жжением. Ткачев также механически задирает рукав, не ожидая увидеть что-то иное кроме того, что затянувшийся ожог расходится заново. Метка мерцает ровным зеленым.