Песня о далекой родине

Боль вот здесь Э. Тутберидзе

По синему до прозрачности небу штрихом летит маленький самолет. Может быть, домой. Всегда думаешь, что летит домой. В животе привычно сжимается тугой узел: не остро, но будто все нервные окончания стягиваются туда. - О чем думаешь?- муж протягивает пакет с чем-то съедобным. Этери давно уже ест без всякого энтузиазма. Как перестали голодать, так и оказалось, что ничего вкусного нет. Ничего не хочется. Хочется маминой картошки. С котлетой. Столько раз готовила сама, ни разу не получилось, как у мамы. Даже открывать не стала, вернула Коле снедь: - Я не голодная. - Ну, понятно,- вздохнул молодой человек.- Когда тебя не будет? - Билеты купила на следующую субботу,- коротко отвечает на вопрос. - Понятно,- мужчина поднимается со скамейки.- Занятие через двадцать минут, не опаздывай! - Я никогда не опаздываю,- снова поднимает глаза к небу, ждет следующий штрих самолета, думает о маме. Когда уезжала было просто. Не легко, но просто и понятно: едешь работать, едешь зарабатывать. Для себя, для папы, для мамы. А потом было стыдно и глупо возвращаться. Получается, скаталась, прогулялась, ничего не добилась. неудачница, а не дочь. Снова ничего не добилась: как одиночница - ничего, как танцорша - ничего, как ледовая актриса - опять ничего. И рассказать-то нечего! Как случайными заработками перебивались, не про все маме и скажешь. Как голодали? Как предавали? В общем, нет, с таким не возвращаются. Надо было бороться. И если даже закипала тоска, говоришь - слабость. Просто устала бороться. Тебе всего лишь хочется скинуть груз и снова под родительское крыло. И не позволяешь себе. Надо получить результат. Вот получится устроиться, будешь думать, хочешь ли вернуться? Коля тоже так говорил, и клал большую руку на шею. Вроде защищал. А вроде, придавливал, чтобы не улетела раньше времени. Так же Коля после страха смерти сказал - ты моя семья, я твоя семья. Согласилась. Может, тут и правда будет семья? У Коли вон какие руки, такими руками можно весь мир обхватить за талию по экватору и держать. Одну Этери он точно удержит. Оказалось, из больших рук мужа можно высыпаться белым песком тоски. А стабильность и финансовое благополучие - лишний повод купить билет и лететь домой. Дома мама. Пюре и котлета. И весной пахнет талым снегом. И паспортистка орет матом, не замечая, что у тебя на глазах наворачиваются слезы обиды. И работы нет. Совсем. На льду нет совсем. Поэтому приходишь постоять и посмотреть, как другие тренеры, не ты, учат детей. Не твоих. Ругаются и прикрикивают, а потом обнимают, хлопают по спинам и попам, отправляя дальше падать на лед и вставать. Коля ворчит: - Не тискай ты их! - Я не тискаю, я учу!- возражает на его претензии молодая жена. - И по задницам не шлепай! На нас нажалуются!- он боится и не слишком понимает, как могут трактовать прикосновения родители американских ребятишек. - Не на нас, на меня,- возражает Этери.- Я учить по-другому, не трогая, не умею! - Научишься,- бросает муж и едет работать в свою часть катка. **** А она не научится. Вот, столько лет прожила, а не научилась. Высокая женщина стоит у бортика медленно прокатывая лезвиями дорожки: вперед, назад, вперед, назад. Глядит снова и снова на кружение девушки и молодого мужчины. Все - картон и пустота. - Я хочу, чтобы как в жизни!- смотрит в юные глаза, где таится страх непонимания, страх маленькой отличницы. - Но это же хореография!- возражает тот, кому и положено печься о красоте линий. - Нет!- жизнь - это жизнь, хореография - это не жизнь, даже если жизнь. И снова видит сосредоточенные, непонимающие девичьи глазки. Внимательные. Красивые. Почему они в молодости все такие красивые? А некоторые еще и внимательные. И как жаль, что не понимают. Ничего не понимают. - Боль вот тут!- Влезает между грудью и коленями ученицы, прикасаясь к месту, где долго жил тугой узел. И никто не лезет с криками - не тискай! Будет тискать! Прижимать, обнимать за животы, хлопать по берам и попам! Ее дети. Ее душа. Ее берег! **** Москва пахла дождем. И слезами, которые падали на лицо, поднятое в небо. Было неинтересно, куда летят штрихи самолетов. Боль выливалась каплями, смешивалась с весной и водой из низких туч. Повисла на губе. Прикоснулась пальцами к мокрому. будто небо поцеловало. Родное небо. - Промокнете,- высокий мужчина протянул зонтик, под которым укрылся, выйдя из здания ледовой арены ЦСКА. - Ну и что?- пожала плечами. - Заболеете,- спрятал непокорную кудрявую голову от майских капель. - Я выздоравливаю наоборот,- снова вышла под дождь. - От чего?- непонимающе спросил человек с зонтом. - От одиночества,- глубоко вздохнула, стирая с губ капли, будто поцелуи, которые некому подарить. - Рад за вас,- кивнул высокий,- можно проводить? Я не буду прятать вас под зонтом, если вам не нравится. Лукаво посмотрела на улыбающегося собеседника, приобняла за локоть, прячась под его зонтик: - Мне нравится! **** Стоят вдвоем,глядя на результат работы. Это все далеко от идеала, а все же ближе, чем могло бы быть. - Так где боль?- интересуется помощник. - Уже не болит,- пожимает плечами в ответ. - Что-то не верится. У Вас, Этери Георгиевна, всегда болит,- пытается поймать глазами карие внимательные глаза когда-то любознательной девочки. - Никому не рассказывай,- возвращается в центр льда. В конце концов болит всегда, но так, как было давно - никогда больше не болело. А боли ей хватило. Хватает. Пока не пойдет дождь, кажется, что нельзя такую боль терпеть. А пройдет - смоет. И нет, не больше той, что была в тоске по далекой родине. В декабре Глеб сказал: - Я скучаю по снегу. И посмотрел внимательными светлыми глазами. Захотелось прижать ладонью то место, в котором жила его боль, но вместо этого ответила: - Подожди. Снег еще будет. Надо сначала добиться того, что наметил. А потом понять, хочешь ли ты снега больше? Поняли друг друга. И оставили тему.