Вернулся

Солнца поднялись совсем недавно, но жарко было уже — не продохнуть. Густой от зноя воздух облеплял тело, будто пропотевшая из-за работы одежда. Милли сняла шляпку из соломки, старую, купленную сезонов десять назад, с выцветшей почти до белизны красной лентой, и обмахнулась пару раз, но легче не стало. Дуновений горячего пустынного ветра — южного, из Великой Пустыни, с запахом нагретой докрасна железной печи — сегодня не хватало, даже чтобы стронуть с места лопасти возвышающегося за главным домом ветряка электрогенератора. Только сухо шелестели под дуновениями этого ветра мелкие листья модифицированной кукурузы, способной расти и приносить урожай на тонком слое пригодной для возделывания почвы, по неведомому капризу природы сохранившейся в этой местности: водоносные слои здесь залегали ближе к поверхности. Плодородия здешней земли и энергостанции, снятой с корабля, вокруг обломков которого вырос ближайший город, хватило на десяток ферм, живописно разбросанных среди тускло зеленеющих под двумя солнцами полей. Одной из этих ферм добрую сотню лет владели Томпсоны, заложившие фундамент главного дома через семь лет после Большого Падения. Милли снова надела шляпку, завязала шнурки и вгляделась в дорогу за распахнутыми воротами, убегающую к расплывчатому, блестящему слюдяной крошкой горизонту. Ей не показалось — там в облаках пыли и вправду мелькнула белая точка, быстро выросшая до почтового фургона. Почтальон, совсем молодой рыжий веснушчатый парень в новой, ещё необмятой форме, спрыгнул с передка фургона, запряженного двумя томами в потёртой сбруе, затолкал в пристёгнутую сзади кобуру крупнокалиберный кольт, торопливо выпалил: «Здрасте, мэм» — и принялся споро выгружать ящики и коробки с заказанными в городе по каталогу товарами. Милли, которая в свою очередь принимала почту и покупки, сверяла написанные от руки этикетки с маминым списком: мыло, душистое лавандовое и щелочное для стирки, два отреза небелёного полотна на салфетки и новую скатерть для большой столовой, бумага и конверты из писчей лавки (надо будет купить марок, подумалось мельком). Семена многолетников — мама всё хотела вырастить что-то, что не придётся высаживать и опекать каждый сезон, чтобы всего пару дней в полугодие посмотреть на яркое цветение. Удобрения — папа говорил, картошка в последний раз совсем мелкая уродилась, надо бы землю подкормить… Вытерев со лба пот и посчитав ящики с коробками по своему списку, почтальон опять нырнул в недра фургона и подал Милли стопку перевязанной бечёвкой почты. Она перебрала конверты: местные налоги, счёта из городских лавок, объёмные письма от маминых братьев из Северной Нью-Атланты, короткие письма от папиной родни с фермы под Мартом, открытка от Мэрил из Нью-Майами… И больше ничего, нет даже пары слов на затейливо сложенном (чтобы не развернули и не прочитали!) обрывке обёрточной бумаги. — Это вся почта за неделю? — покусав нижнюю губу, спросила она. — Вся, мэм, — почтальон взобрался на передок фургона, положил на колени кольт и взялся за поводья. И вдруг сдвинул на затылок форменную шляпу и подмигнул ей: — А ждали ещё от кого-то? Милли задумалась: ждала ли она… Ждала, наверное, потому что привыкла. Что она пишет и что ей приходят письма: с разными марками и многоцветными штемпелями, или без марок и штемпелей, или даже без конвертов, или вообще не письма — просто весточки-напоминания: жив и даже почти что цел; честное слово! И теперь, когда последнее её письмо, с обратным адресом фермы, неожиданно осталось без ответа, Милли было странно и тревожно. — Через неделю снова приеду, глядишь, и найдётся ваше письмецо, мэм, — сказал почтальон, хлопнув поводьями по спинам томов. — Запоздало, может, пустоши-то между городами великие. Она на прощание помахала ему рукой: «Хорошего дня!» — подхватила пару коробок и быстро зашагала к дому: надо позвать братьев, чтобы забрали остальное, и день только начался, работы много, а сделано всего ничего. Открытка с туристическим видом Нью-Майами, вторая за месяц, опять была скупа на подробности: «Нашли замечательное местечко для ужинов. Сменили отель — в старом, когда ветер с востока, ужасно пахнет целебными грязями». И подпись: «Мэрил Страйф». Но в этот раз, улыбнулась Милли, прижав открытку к груди, в самом уголке внизу была вторая подпись, другим почерком: «ВП». Должно быть, с господином Вэшем всё будет в порядке. Месяц назад, когда они наконец-то поймали в очередной раз убежавшего от телекамер Вэша Паникёра, шеф вцепилась в него обеими руками крепко-крепко. По-настоящему — сгребла красный плащ в кулаки, сколько поместилось, и сказала, звонко и отчаянно, упрямо хмуря брови: «Не сбежишь больше». И господин Вэш улыбнулся ей как-то слишком спокойно, не стал возражать и отшучиваться, как обычно. Он был болен, хотя скрывал почти безупречно, что захворал, и Милли пару дней терзалась, как бы рассказать шефу, пока Мэрил не показала ей спутниковую телеграмму от начальства: им обеим дали большие премиальные и двухмесячный отпуск. Как она провернула это и на какое обещание обменяла, Милли так и не поняла, даже когда сломала себе всю голову. Что же, в таких вещах она никогда не была сильна. «Мы уезжаем завтра, Милли, — сказала Мэрил вечером в номере, пакуя чемодан с мрачной решимостью человека, выигравшего войну. — Я давно хотела съездить в Нью-Майами. Говорят, там полезный для здоровья воздух. Солончаковые озёра… видела рекламный буклет. А ты…» «Я вернусь на ферму к родителям, мэм!» — отозвалась она. Всё хорошо, добавила она позже, когда Мэрил села на кровать рядом с закрытым на все замки чемоданом и принялась молча вытирать мокрые от слёз щёки, позаботьтесь о нём, пожалуйста, мэм; и не переживайте за меня, у меня есть мои письма. Объезжая кукурузные поля, она всё думала о написанном и не написанном. Они разминулись совершенно по-глупому и не судьбоносно: к финальной битве Николас Д. Вульфвуд опоздал, потому что открывшаяся из-за полученных ран лихорадка надёжно уложила его на койку госпиталя в крошечном городишке рядом с Декабрём, недалеко от сиротского приюта. Рассказал ей об этом тот тихий беловолосый незнакомец, который пришёл с господином Вэшем. И сначала мир встал с ног на голову, не позволил ей поехать к нему, а когда всё немного утихло и в поисках Вэша Паникёра она и Мэрил добрались до городишки со смешным названием Хоптаун, Николаса уже и след простыл — сбежал, негодяй, объяснил пожилой доктор, чуть полегчало, сразу сбежал, тоже, видать, слухи голову вскружили. Беловолосый Ливио только руками развёл. «Я сообщу вам, если Ник вернётся в Декабрь», — пообещал он, когда приют встретил их тишиной покинутого дома: здесь пути расходились, Ливио оставался присматривать за зданием и ждать детей. Он писал ей изредка: нет, ничего нового… не был… говорят, видели в Финиксе… и в Нью-Роке… одного… вместе с Вэшем Паникёром. Милли честно собирала обрывочные сведения, а потом устала просто ждать — и по привычке села писать письма; она писала, и писала, и писала до востребования туда, где он мог быть, если доверять всем слухам подряд, — обо всём, что видела и что знала, про работу и про дом, и о своих переживаниях, о каждом счастливом случае, о трудностях и об огорчениях, и — иногда — о снах и мечтах. И однажды он вдруг ответил — короткой запиской без конверта, мятой и в песке. Просто сложенным вчетверо листком бумаги с несколькими торопливо нацарапанными словами внутри: «Буду скоро. Николас». Его — и её — «скоро» растянулось на четыре месяца. Четыре месяца, наполненных аккуратно отправляемой ею раз в неделю почтой. Четыре месяца, в которые она почти так же вовремя получала ответы. Что «ты только не пугайся, это не кровь… ну, не моя точно», что «здесь негде купить конверты, поэтому так», что «пластырем я письмо заклеил, потому что воды нет, а горло пересохло, но вообще на мне ни царапины», что «почерк такой, так как листок лежит на сиденье Анджелины-5», что «твоя пигалица-начальница тебя заездила, похоже, ни минуты покоя», что «Ёж совсем с ума сошёл и скоро меня в гроб загонит, наверное». «Я думаю о вас, Николас», — писала она. И получала в ответ то же самое. Из-под лап тома то и дело взлетали напуганные птицы, возмущённо щебеча. После объезда Милли вернулась к главному дому, потопала по ступеням, стряхивая с подошв сапог лишнюю пыль и прилипший мусор, и вошла на кухню, где пекло просто невыносимо, сильнее, чем снаружи, под солнцами в зените: вентилятор на потолке, запитанный от персонального генератора, как ни тужился, не мог разогнать жар от большой плиты и двух работающих духовок. — Мама! Мам! Помочь чем-то?.. Мама, стуча ножом по здоровенной доске, стремительно крошила овощи на рагу, покрикивая на племянниц и племянников, суетившихся на кухне вместе с ней: сегодня накормить предстояло тридцать пять человек от мала до велика, и это только если никто в гости неожиданно не нагрянет. Милли быстро чмокнула её в подставленную горячую щёку и потянулась развязать шнурки шляпки. — Дорогая, обед через полчаса, — сказала мама. — Главное блюдо — суп с копчёностями. Джордж, соль! Рози, у тебя подливка горит. А ты, — это уже Милли, — бегом умываться, от тебя пахнет как от твоих братьев после пахоты. Помощников тут у меня хватает. — Хорошо, — согласилась Милли и уже развернулась, чтобы «бегом умываться». Но в этот момент дробно загремели каблучки туфель по гулким доскам террасы, оглушительно хлопнула дверь, и на кухню ворвалась кузина Анна-Лу, час назад отправленная к Уилксам, западным соседям, обменять морковь на яблоки. — Милли! Милли!!! — заголосила она, грохнув доверху полную корзину на пол — яблоки так и запрыгали во все стороны ярко-красными мячиками. — Там тебя какой-то человек спрашивает! Незнакомый! Чёрный весь! С во-о-от такенным крестом!!! — Незнакомый? — мгновенно отозвалась мама, глянув в угол кухни, где стоял заряженный дробовик. — С крестом?.. — переспросила Милли. Сердце у неё вдруг перестукнуло тяжело и неровно, она ещё подумала: вот что чувствовала шеф, когда схватилась за господина Вэша, — и бросилась бежать, ноги сами понесли. — С огромным крестом! — прокричала ей вслед Анна-Лу. Шляпка слетела с Милли на полдороги, уложенная кольцом на затылке коса упала и рассыпалась, и рубашка взмокла уже не только под мышками, но и на спине, когда она добежала и наконец-то увидела его. Он стоял, прислонившись к столбу ворот, пристроив свой полный милосердия крест на чуть прогнувшуюся под его весом перекладину ограды. И стоял давно, наверное: у его ног на земле набралась горка окурков, и в руке Милли заметила зажатую неприкуренную сигарету с зажигалкой. — Николас, — прошептала она, как-то сразу поверив, что он ей не мерещится, что её не одурманило до видений зноем и беспокойством. — Николас! — Ну вот, моя радость, — он развёл руки. — Я пришёл. Пришёл, в самом деле: доехать-то он мог только до города, а дальше — пешком. Пешком по длинной-длинной дороге среди песков, под палящими солнцами, с тяжеленным крестом на спине; ботинки и костюм у него посерели от пыли, и пахло от него вряд ли приятнее, чем от неё, — потом и усталостью. Он оглянулся, и Милли проследила направление его взгляда — конечно же, крест. — Не переживайте, Николас, в амбаре у нас места много, — сказала она. — В амбаре, — повторил Николас. И задумался, поэтому Милли поспешила добавить: — Я там станган храню. Смотрел он всё равно недоверчиво. — Есть ещё оружейный склад в главном доме, — сдалась она. И спросила: — Вы же проголодались, Николас? Как раз пора обедать. Заодно и познакомлю вас с моей семьёй. Он затолкал сигарету с зажигалкой в карман и поскрёб в затылке. Признался тоном, в котором было что-то вроде смущения: — Я вряд ли понравлюсь твоим родителям, радость моя. — Понравитесь, — возразила она. — Потому что вы нравитесь мне, Николас. И потянулась навстречу в то же самое мгновение, когда он шагнул вперёд, к ней, преодолевая последнее разделяющее их расстояние. Губы у него были обветренные, сухие и горячие. Как песок. И прижимал он её к себе так, словно не хотел отпускать, даже когда воздуха перестало хватать им обоим; и его сердце колотилось ей прямо в грудь, до боли, хотя она думала, что это просто — пишут в романах, выдумывают для тех, кому выдумка требуется. — Я написал тебе ещё одно письмо, уже в дороге, — сказал он, разжав объятия, и сунул руку за пазуху. — Да так и не отправил. Хотел спросить… — Вы сами мне его прочитаете, ладно? И спросите, что хотели. Он покрутил головой и неожиданно обескураженно рассмеялся: — Ладно, Большая Девочка, как скажешь. Я и забыл, что ты всё время сбиваешь меня с толку. И… вот ещё. Тоже в дороге сделал. Возьми, если нравится. В его ладонях лежала вырезанная из дерева птица-подвеска на кручёном шнурке. — Я делал такие в детстве, в приюте. Давно. Она тихонько вздохнула, сжала подаренную птичку покрепче одной рукой, а другой — решительно потянула его за пыльный рукав костюма. — Пойдёмте в дом, Николас. За этими разговорами и жизнь целая может пройти, а она не для того нужна. Например, для хорошего обеда; для прохладной ванны, и мягкой постели, и ночи под крышей; для крепко сваренного кофе утром на кухне, перед уже накрытым на стол завтраком; для любви. Для любви.