you never know what hit you

если ночь и сны – это все, что у нас осталось, то прошу, приснись и позволь мне такую малость: целовать тебя, прижимать к себе и шептать о многом, что не случилось. мы с тобой останемся в этом сне, и он станет лучшим, что нам приснилось.

Чайлд ненавидит сны. У него к ним, можно сказать, личная претензия — точнее даже, наверное, не к ним, а к своему подсознанию. Почему, почему спустя столько лет ему продолжает сниться Бездна, первые дни в Фатуи, сотни убитых врагов? Почему все это продолжает его беспокоить? Чайлд привык с этим жить, его мало волнует мораль — до тех пор, пока он служит своей цели, до тех пор, пока ему есть, куда двигаться — и куда возвращаться, — все это не имеет никакого значения. Но командировка в Инадзуму меняет все, и Чайлд... Чайлд не знает, как к этому относиться. Он уже снова в Снежной, в Морепеске. Где-то в отдалении Тевкр верещит от восторга, который раз за день рассматривая каждый блик на хитиновом панцире оникабуто. И Чайлду бы выйти к семье, помочь отцу со снастями, поинтересоваться, не нужно ли чего-нибудь матери, побаловаться с Тевкром, обнять Тоню и Антона — но он только стоит на заднем дворе, задумчиво глядя на сереющее в сумерках небо, а все мысли крутятся только о тех нескольких днях в Инадзуме. Нескольких днях с Ёимией. Это так странно — у него такого никогда не было. Ёимия стала глотком свежего воздуха — раскаленного, как и стихия, ей подчиняющаяся, но все равно чистого, такого, каким не надышаться ни за пару дней, ни за всю жизнь. Она стала причиной, по которой ему впервые в жизни не хотелось откуда-то уезжать. Верно говорят: ты всегда уезжаешь от чего-то, а не куда-то. И неважно, каковы причины — это «куда-то» и не появится, если ты не ищешь перемен. Чайлд перемен искал. Чайлд искал — и ищет — новых соперников, новых способов достижения цели Царицы, новых впечатлений. Ему не скучно, но сидеть на месте — сложно, потому что все тело рвется к неизведанному. Или в Бездну, но это еще хуже. Чайлд проверял. Но в Инадзуме жизнь — о, какой пафос — перевернулась. Удивительно, что не в самый первый приезд, когда пришлось вместе с Итэром и, кажется, Синь Янь исследовать какое-то подземелье. Удивительно, что после Ли Юэ и всего, что там случилось, его вообще еще что-то может настолько впечатлить. Если бы Кэйа знал, то сказал бы, что это судьба. А Чайлд бы послал его куда-нибудь подальше — не им что-то говорить про судьбу, не им. Чайлд — и в этом сложно признаваться даже самому себе — скучает. По Ёимии, по неспешным разговорам с ней, по длинным прогулкам по лесу. Это так странно — он никогда не думал, что с ним может такое случиться. И где он теперь? Стоит за домом, предается воспоминаниям. Какая глупость. Капитано бы не оценил. Чайлд и сам не в восторге. Между Снежной и Инадзумой — половина Тейвата. Между ним и Ёимией — пропасть из ролей, которые они играют. Но сердце все равно не на месте, и это отвратительно. — Аякс! — зовет его Тоня, и Чайлд вздрагивает оттого, что это имя теперь звучит непривычно. Он отвык — отучился — так про себя думать. — Пойдем ужинать. Чайлд кивает и разворачивается, направляясь домой. Прошлое — к прошлому. Он не должен оглядываться назад. *** Чайлд ненавидит сны. Но конкретно этот — конкретно этот он ненавидит в сотню раз сильнее. Потому что ему снится Ёимия. Ее смех и голос, ее ласковые прикосновения, родинки на ее плечах. Им только раз удалось побыть наедине вот так — в полумраке гостиницы, в которой остановился Чайлд, за день до его отъезда. Прятались так, словно им пятнадцать, а от кого — Чайлд так и не понял. Это было неважно. Все было неважно, кроме Ёимии. К ней тянуло так, как не тянуло когда-то к битвам. К ней и тянет до сих пор — еще сильнее после той ночи. И за то, что ему снится эта ночь, Чайлд ненавидит свой разум. Это так подло — травить душу тем, что уже не вернуть. Он помнит тот вечер наизусть, все детали и сказанные слова, все, что между ними произошло. И все, чего не произошло, тоже. Вот и во сне возникает та комната: за окном солнце медленно опускается к горизонту, окрашивая стены в тревожные красные оттенки. Свет не горит — Чайлд тянется к лампе, но Ёимия перехватывает его за руку и качает головой. — Не нужно, — тихо говорит она, и Чайлд кивает, слушаясь. Если она так считает, то и не стоит, он и так увидит все, что захочется сохранить в памяти. Он целует ее первым. Касается осторожно обнаженного плеча, чувствует под пальцами тепло ее кожи. Ёимия выдыхает в поцелуй и сама подается навстречу, поднимает голову, тянется к нему, трогательно привстав на носочки. Чайлд знает, что эта мягкость обманчива — видел в бою и отточенные движения, и уверенную хватку на луке, и точность выстрелов, — но все равно ведется, все равно позволяет себе забыть обо всем, что осталось за дверью, растворяясь в мгновениях этого вечера. Может быть, он когда-нибудь об этом пожалеет, но пока об этом думать не хочется. Хочется только продолжать ее целовать, обнимать, цепляться пальцами за полоску чокера на шее и слушать, как сбивается дыхание и от поцелуя, и от близости. Ёимия — горячая, как огонь, но она не сжигает. Греет и успокаивает, и внутри все от этой нежности плавится, растекается лавой по венам. Сводит с ума. И так легко поддаться этому настроению, полететь, словно дурной мотылек, на ее тепло и ласку. И даже если крылья опалит — какая разница. Чайлд легких путей никогда не искал. Кровать оказывается под коленями совершенно неожиданно. Он падает, смеясь, не выпуская Ёимию из кольца своих рук, и она приземляется ему на колени, вжимаясь всем телом. Прикосновение обжигает — они еще не раздеты, но это куда интимнее всего, что у Чайлда когда-то было. Потому что им движет не желание обладать, а осторожность, неспешность, стремление все сделать неторопливо и бережно, чтобы утром никто ни о чем не жалел. Ёимия распутывает его шарф, стягивает с плеч пиджак, одну за одной расстегивает пуговицы на рубашке, то ли специально, то ли ненароком кончиками пальцев касаясь тела. Ее руки замирают в миллиметре от некрасивого шрама чуть выше пупка, а потом — скользят по нему подушечками пальцев, легко и ненавязчиво, но от такой нехитрой ласки становится так приятно, что Чайлд только тянет ее ближе к себе и целует снова. У Ёимии мягкие, теплые губы, и их так здорово целовать — прихватывать своими, слегка сжимать зубами, не кусая в полную силу, но невесомо прикусывая, касаться их языком и чувствовать, как она отвечает, как она сама и целует, и кусает, и обводит языком — и не оставляет ни шанса на спасение. Чайлд не хочет спасаться. Он осторожно выпутывает ее из одежды. Сначала пояс с позвякивающим глазом бога и ужасным и немного нелепым бантом на спине, затем — кимоно, расходящееся под ладонями так, будто само норовит оказаться на постели. Под ним — только плотно намотанные бинты, скрывающие грудь, и тонкая талия, которую Чайлд тут же сжимает ладонями, громко выдыхая от ощущения гладкой, горячей кожи. Ёимия выгибается, льнет ближе, ерзая на коленях, и Чайлд одновременно предвкушает и мечтает оттянуть подольше момент, когда она почувствует, как сильно его к ней тянет. Он не хочет ее пугать, не хочет, чтобы она думала, будто его интересует только ее тело, но Ёимия вдруг тихонько смеется, зажмурившись, усаживается удобнее, уже точно все понимая и чувствуя, и сама сжимает его руки на своей талии, сама ведет ими ниже, до ягодиц, прикрытых полой кимоно и бинтами, оставляет там ладони. Этого мало, но Чайлд не торопится. Поглаживает большим пальцем, а другой рукой вытаскивает гребень из волос Ёимии, и те мягкой волной рассыпаются по плечам. Он заправляет прядь за ухо, продлевая прикосновения, и они целуются снова — нежно, но глубоко и жадно, словно куда-то боятся опоздать. Чайлд понятия не имеет, почему даже во сне вспоминает то, как они раздевались, — это было неудобно и долго, и они путались в узлах на одежде Ёимии, и его пиджак и шарф постоянно лезли под руку, мешаясь и сбивая. Наверное, в этом есть какой-то глубокий смысл — действовать медленно и осторожно, раскрывая, разворачивая друг друга бережными прикосновениями и влажными поцелуями, доверяя друг другу с каждой секундой все больше и больше. Чайлд предпочел бы не помнить, как они мучились с бинтами, Ёимия тогда смеялась, бесконечно извиняясь, но что они могли сделать — пришлось выпутываться. И теперь подсознание — хоть раз в жизни, спасибо большое, — слушается, и в следующий миг они уже обнаженные, сплетаются на постели в единое целое, продолжая целоваться, но позволяя рукам скользнуть ниже — задеть напряженные соски, обвести кончиком пальца пупок, провести еще дальше, до чувствительной внутренней стороны бедер. Ёимия жмется ближе, рука Чайлда зажата их телами, но ему все равно удается извернуться и дотронуться наконец сначала до ее лобка, а после — между губ, там, где уже влажно от желания. И так приятно ловить ее стоны губами, слушать, как дыхание, сбившееся окончательно, срывается на тихие всхлипы, когда Чайлд надавливает пальцами чуть сильнее и кружит по клитору. Ёимия — мягкая, изящная в его руках, и ей хочется дарить все удовольствие, на которое Чайлд только способен. Он касается осторожно — знает, что на руках непроходящие мозоли от клинков и лука, а потому стоит действовать так, словно трогаешь кристальную бабочку — с опаской, но уверенно, ласково, но без спешки. Ёимия отзывается на каждое движение, стонет громче, выгибается навстречу, у нее дрожат бедра, и целоваться сложно — она хватает воздух ртом, заходясь в наслаждении, — а потом, неожиданно, спустя несколько минут таких поглаживаний и чувственных поцелуев в шею, когда он вводит в нее два пальца, а большим накрывает клитор, она крупно вздрагивает, сводит ноги, зажимая ладонь Чайлда, и обмякает с громким, несдержанным стоном. Чайлд не касается ее пару мгновений, только рассеянно гладит по волосам тыльной стороной ладони, потому что пальцы влажные, а марать ее не хочется. Солнце за окном постепенно садится полностью, и в комнате уже темно и ничего не видно, а отблесков фонарей с улицы не хватает, чтобы разглядеть Ёимию полностью — то, как она, разнеженная после оргазма, часто дышит, приоткрыв рот, как алеет румянец на ее щеках, как блестят янтарные глаза с расплывшимся зрачком. Ёимия сама встает через минуту, нисколько своей наготы не смущаясь, зажигает лампу на столе посреди комнаты. Свет мягко ложится на кожу, тела бросают тени на стены, но Чайлд быстро перестает обращать на это внимание, потому что Ёимия снова лежит рядом с ним, снова целует его, чуть царапая короткими ногтями шею и лопатки, и от этих прикосновений бегут мурашки, растекаются по плечам и стремятся вниз живота, где и так все уже горит в ожидании, в предвкушении того, что будет дальше. Чайлд не сдерживает стона, когда Ёимия тонкими пальцами обхватывает его член, проводя по нему вверх-вниз. Этого тоже мало, но и так хорошо. От всего — от ее ловкого языка на шее, дразнящего ощущения зубов на кадыке, мягких губ, оставляющих ощутимые, но не болезненные метки. — Как ты хочешь? — спрашивает он, и голос кажется чужим и незнакомым. Ёимия молча поворачивается к нему спиной, кладет его ладонь себе на грудь, потирается ягодицами о член — дразнит и провоцирует так откровенно, что Чайлду остается только поддаться и шагнуть за ней в это наслаждение. Он придерживает ее за бедро и входит — аккуратно, миллиметр за миллиметром. Внутри нее влажно и горячо, и Ёимия стонет, когда он прижимается к ней бедрами, и еще громче, когда начинает двигаться. Чайлд теряется — в теплой, пульсирующей узости вокруг члена, в ощущении тепла кожи Ёимии под пальцами, в ее стонах и всхлипах, в том, как она хватается то за его бедро, то за его руку, то комкает в ладонях простынь, откидываясь головой на его плечо. В такой позе целоваться неудобно, но они целуются все равно, мажут влажными губами, дышат одним воздухом на двоих, и невозможно замедлиться, невозможно перестать. Мир сужается до этого удовольствия — всепоглощающего, затапливающего с головой, зажигающего звезды под зажмуренными веками. Чайлд проскальзывает рукой под бедро Ёимии, прижимает пальцы к клитору — и та задыхается, выгибаясь, сжимается так сильно, что перед глазами все плывет, стонет в голос, почти срываясь на крик, и вздрагивает, кончая, и замирает, переживая пик наслаждения. Чайлд замирает вместе с ней, целует в макушку и изгиб шеи, во влажное от выступившей испарины плечо. Ёимия накрывает его ладонь, лежащую на ее животе, своей, кивает, укладываясь удобнее, и Чайлд снова начинает двигаться. Ему самому уже много не надо — кровь кипит, и тело само рвется навстречу оргазму. Хватает нескольких быстрых, неритмичных движений, чтобы выплеснуться Ёимии на спину и ягодицы. Это сон — а так легко забыть об этом, — потому что через секунду они лежат уже на чистой постели, снова обнимаются, Ёимия лежит у него на груди, трогательно выводя подушечкой пальца какие-то узоры. Кажется, цветы. Ее волосы, так и не собранные в хвост, кончиками щекочут кожу, челка непослушно спадает ей на глаза, и Чайлд раз за разом убирает ее в сторону — чтобы через мгновение убирать снова, улыбаясь своим мыслям. Это так странно — просто лежать вот так, прижимая Ёимию к себе. Это сон — и поэтому они могут себе позволить никуда не торопиться. Наяву Ёимия ушла через час, и Чайлд не уговаривал ее остаться. Сейчас они уснут вместе и так же, вдвоем, встретят рассвет. Наяву он проснулся один, в неуютно мягкой — для одного — постели. Сейчас Чайлд целует ее в лоб — удивительно целомудренно после всего, что случилось. Наяву они долго целовались у дверей, не желая расставаться. Чайлд закрывает глаза, прижимая Ёимию еще ближе, — и просыпается, понимая, что от сквозняка окно открылось, и из комнаты выдуло все тепло. Все тепло осталось во сне. В Инадзуме. В Ёимии. До утра он спит беспокойно и не видит снов, только липкую, бездонную пустоту. *** Нет никакой логической причины так скучать по Инадзуме — Чайлд знает об этом лучше, чем кто-нибудь может ему рассказать. Но на душе все равно паршиво и гадко, будто у них с Ёимией там случился невиданный по силе страсти роман — прямо как пишут во всех этих бесконечных книжках издательства Яэ, которыми зачитывается Тоня. Это глупо и бесполезно, и Чайлду бы стряхнуть все это, как грязь, налипшую на сапоги после прогулки в весеннем лесу, но сил отчего-то не находится. Ему хочется перестать об этом думать, но вместе с тем — он боится, что забудет ее так скоро. Коломбина бы засмеяла, узнав об этом, да и Кэйа бы... оценил иронию ситуации. Вся жизнь Чайлда — одна сплошная ирония, и даже тут никуда от этого не деться. Думать о Ёимии тоже нет никаких причин, но Чайлд все равно думает. Это в какой-то степени успокаивает — мысли о том, что когда-нибудь, может быть, они увидятся снова. Чайлд, правда, понятия не имеет, что он ей скажет и как она отреагирует. Возможно, придется спасти еще какого-нибудь ребенка на ее глазах, чтобы завязать разговор. Если один раз сработало, то зачем отказываться от проверенных методов? Но это все — просто равзращающие разум мысли на будущее. Между Снежной и Инадзумой — половина Тейвата. Между ним и Ёимией — пропасть положений и ситуаций, в которых они живут. Все, что могло начаться, закончилось в той гостинице, и этот выбор был сделан без возможности что-то изменить. Чайлд трясет головой, проверяя стрелы в колчане, и уходит из дома — ничто так не успокаивает, как хорошая драка, а придется драться с хиличурлами или кабанами — это уже неважно. *** Следующую неделю ему ничего не снится — и это замечательно, Чайлд не уверен, что переживет — морально — еще один сон об Инадзуме. Он перебирает старые инструменты на заднем дворе, его никто не просил, но чем-то нужно занять руки, пока его отпуск не подойдет к концу, а монстров в округе он уничтожил еще вчера. Теперь как минимум пару дней новые не появятся — жаль. Тоня находит его на заднем дворе, склонившимся над ящиком с грязной тряпкой в руках. — Тебе письмо, — говорит она. Чайлд хмурится — кому он понадобился в своей глуши? — Судя по печати, из Инадзумы. То, что дыхание на секунду перехватывает, Чайлд не признает никогда в жизни. Даже под пытками. Он откладывает тряпку, наскоро чмокает Тоню в щеку, выражая благодарность, и, когда та убегает куда-то в дом, открывает письмо. На сиреневом конверте остаются грязные отпечатки, но Чайлду нет до этого никакого дела. Потому что это письмо от Ёимии. Чайлд никогда не видел ее почерк, но узнает его сразу же. «Привет! Я надеюсь, это письмо до тебя дойдет, потому что мне пришлось обратиться в Гильдию искателей приключений, чтобы они смогли тебя разыскать, но буду верить, что ты все-таки это прочитаешь. И что это не прочитает никто другой. Мне тут на днях приснился тот вечер в гостинице (надеюсь, ты не забыл, какой именно, а то будет немного неловко), и я подумала, что... Когда ты приедешь еще раз? У тебя нет никаких дел в Инадзуме? Я скучаю. Не знаю, хотел ли ты это знать или нет, но письмо я все-таки отправлю. Если тебе это не нужно — ничего не отвечай. Буду думать, что письмо просто затерялось и не дошло до тебя.». Чайлд перечитывает письмо трижды, замирая каждый раз на зачеркнутых строчках. В груди что-то ворочается — тяжелое, колючее, но приятное. Он поднимается с низкого табурета, улыбается против воли — улыбка сама растягивает губы, — и, сжимая письмо в пальцах, идет к себе — писать ответ, чтобы отправить его до того, как Ёимия успеет подумать, что письмо затерялось. Не затерялось. И он обязательно ей об этом расскажет.