Возвращение к себе.

Ноябрь 1961 г. Синайский полуостров. Израильско-египетская граница. В тот день меня и Розенталя послали патрулировать границу. Мы уже не были тиронами и с гордостью вышли на задание. С Ицке я вырос в одном кибуце, поэтому считал его братом. В отличие от меня, у него были родители. Но, как водится, он рос без них, в доме для детей. Только раз в неделю нам разрешалось ночевать у родителей, и если в те дни Дов был в милуиме, то я ночевал у Розенталей. Мы выехали в патруль, смеркалось. Хамсин, бушевавший весь день, так и не успокоился. Горячий ветер завывал и швырял в наш джип горсти песка. Внезапно, что-то со свистом шлепнулось перед машиной. — Иче тормози, мина, тормози! Я приготовился к прыжку. Но, видимо растерявшийся Розенталь нажал газ до упора. Последнее, что я помню, — как горячая взрывная волна ударила меня в спину, а на лицо коркой налип песок. Через некоторое время я очнулся в каком-то сарае, тело нестерпимо ныло, голова раскалывалась. В проходе стояло трое. Два араба и третий явно европеец. На вид ему было за пятьдесят, и он отличался воистину исполинским ростом, два худосочных египтянина на его фоне выглядели как гномы. Они отчаянно жестикулировали и показывали в мою сторону. Я предпочел сделать вид, что по-прежнему нахожусь без сознания. Один из них подошел ко мне и, больно схватив за волосы, оттянул мою голову назад и осветил лицо ручным фонарем. — Йа алла, наш яхуд пришел в себя. Твою мать, заметил, как дернулись веки от света. — Назови себя, собака, — обратился он ко мне на ломанном иврите, попутно двинув под ребра. От острой боли в глазах заплясали искры, а дыхание сбилось на кашель, от которого по телу разбегались все новые и новые болевые волны. Вот чёрт. На этот счёт у нас существовали четкие инструкции. Если ты попал в плен, то обязан назвать себя и сказать все, что известно. Ни один военный секрет не стоит жизни солдата. — Эйтан Бен Ами, рядовой. Внезапно великан подошел ближе. Вот холера, и ему захотелось посветить в меня фонариком. Что там такого случилось с моим лицом, что он на меня так таращиться. В следующий раз я пришел в себя в каком-то подобии больницы. Честно, это было неожиданно. Боль не уменьшилась, особенно больно было в левой ноге, но она была притупленной, равно как и сознание. Какими таблетками они меня напичкали и зачем вообще решили меня лечить? Внезапно ширма отодвинулась, и я увидел своего прежнего знакомца-великана. Рядом с ним стоял ещё один, белобрысый тип лет 45. Оба они уставились на меня. — Können Sie das glauben? (Вы можете в это поверить), — спросил великан. — Das ist unglaublich. (это невероятно), — вторил ему белобрысый. — Meine Herren, halten Sie Ihr Verhalten nicht für unhöflich? (Вам не кажется невежливым ваше поведение), — вмешался я. Оба ошарашенно уставились на меня, и спустя секунду изумленного молчания вышли. Пришедший вместо них, видимо, доктор из местных, вколол мне что то, от чего я снова вырубился. В следующий раз я пришел в себя уже в другой больнице. Неожиданно я заметил, что рядом сидит Дов. — Наконец-то, я больше не брежу. Ты даже не представляешь, что я видел в бреду, ты обязательно должен это услышать. Только прежде скажи, где Иче? — Молчи, парень, тебе еще нельзя много говорить. Потому, как он отвел глаза, я понял, что потерял своего лучшего друга. Февраль 1962 г. Тель-Авив Меня вызвали ведомство разведки и специальных задач. Только неделю назад меня наконец-то выпустили из больницы. Я так до сих пор и не понял, каким образом я оказался в Израиле. Но врачи утверждали, что оказался я там в критические минуты. Начавшийся сепсис, оказывается, почти отправил меня к праотцам, а перебитое сухожилие на левой ноге теперь будет причиной моей легкой хромоты и закрытой дверью в армию. Я даже не представлял, что теперь делать: ещё несколько месяцев назад, я знал — три года проведу в ЦАХАЛе, а что теперь? Но больше всего я жалел о том, что не попал даже на шлошим Розенталя. Сразу после госпиталя, я поехал на военное кладбище на горе Герцля. Там, стоя около могилы Ицхака, я попросил прощения за то, что не смог его защитить. После поехал на встречу, совершенно не понимая, к чему я понадобился разведчикам. Ещё больше меня поразило, что попал я, не больше ни меньше, к легендарному Иссеру Харелю. А его свирепое выражение лица не предвещало мне ничего хорошего. Он очень долго изучающе смотрел на меня. Я не решался начать разговор первым. — Рассказывай все, щенок. Обидное слово резануло не хуже пощёчины. — Полковник, я совсем не понимаю, о чем я должен рассказать. — Ах, не понимаешь? — его голос дрожал от еле сдерживаемого гнева, — не понимаешь?! Расскажи это родителям Розенталя, как ты не понимаешь. Помнишь Розенталя? Знаешь, что его разметало в радиусе нескольких метров? Представляешь, каково это? А ты сидишь здесь, почти здоровый и не знаешь? — Я не виноват, что остался в живых, полковник. — Значит, не виноват. А давай, я тебе расскажу кое-что, а ты решишь про себя, виноват или нет. На патруль выезжает джип, от взрыва мины водитель гибнет на месте, а его напарника забирают в плен. До этого момента все отлично. Правда, вот задачка: за эти четверо суток враг ни разу и нигде не только не похвастался своей добычей, но и не выдвинул никаких требований. Возможно, пленный погиб, но если и так — почему такая тишина. Через четыре дня неизвестный, говорящий на арабском с большим акцентом, выходит в эфир на нашей армейской волне. И знаешь, что он передает? Координаты, где через час будет стоять машина с пленным. Мало того, что таинственный голос не выдвигает никаких условий, он еще предупреждает о том, что у пленного, вероятно, сепсис. Мол, следует прислать медика, а в ближайшем госпитале приготовить порции крови группы АВ+. Мы действительно обнаружили джип без номерных знаков, с нашей пропажей внутри. Вероятно, «ангелов» было двое, один подвозил, а второй передавал сообщение. И опять, никаких требований, никаких условий. И я бы, может, и поверил в альтруизм этих двоих, и тебе бы чудо-спасенному тоже поверил, но есть одна вещь, которая мне мешает. Так, что говори все как было. Я пересказал полковнику Харелю, все, что помнил. Включая странную сцену на немецком в египетской больнице. Его зрачки сузились до маленьких точечек, он наклонился ко мне и, схватив за грудки, прошептал прямо в лицо: — Не играй со мной, мальчишка, я не таких, как ты, раскалывал. Подумай хорошенько и расскажи мне, как все было, а не то, что тебе сказали рассказать твои хозяева. — Я не понимаю, к чему вы клоните, полковник. У меня нет хозяев, я принадлежу себе и Стране. — Какой стране, рядовой Бен Ами? Какую страну вы считаете своей? — не давая опомниться, полковник с лета задал следующий вопрос: — Брю Линдеманн, они вышли на тебя через нее? Еще тогда они тебя завербовали?! Я почувствовал себя героем ночного кошмара, из которого никак не получалось выбраться. — Вы считаете, что я предал Израиль? У вас нет для этого ни малейшего повода. — Настолько уверен? Похвально. Только вот запомни, молокосос, меня никто за нос не водил, и ты первым не станешь!!! Лучше объясни мне этот, с позволения сказать, высокохудожественный портрет, который медсестра нашла в твоей форме. На стол лег карандашный набросок. Нарисовавший его, безусловно, обладал некоторым талантом. С листа на меня смотрел я сам, только вот почему-то в какой-то чужой, незнакомой форме. — Узнаешь, рядовой? Хотя прости, не рядовой. Тебя тут повысили аж до оберштурбанфюрера СС. — Это какая-то мерзкая, злая шутка, полковник. Я не имею к этому никакого отношения. — Кто ты на самом деле Эйтан Бен Ами? Или, может быть, Эрвин? Тут даже твои таинственные друзья не уверены. Полковник Харель перевернул лист, и я увидел на нем написанное и поставленное под вопрос имя: «Erwin?»