Оазис

      Не всё в этом мире возможно предугадать, понимает аль-Хайтам.       Древние языки и предания — скука для тех, кто не знает о них ничего; для того же, кто возрос в этой науке хоть на пядь выше других — она превращается в одержимость. Символы становятся зёрнами, остриями, огнями пламени; знаки оживают во всём живом и рукотворном. Чудаки из Вахуманы не понимают, что истории не нужны сюжеты: ей достаточно иметь связку ключей в виде нескольких слов. Есть ли занятие важнее и благороднее, кроме как искать их?       ...Впрочем, ни для кого не секрет, что эта чистая, как кристалл, страсть лишь обрамляет неутолимое самолюбие действующего секретаря Академии.       Вопреки робкому предупреждению интуиции, он уходит в пустыню, далеко к западу от Караван-Рибата. Древние символы, обнаруженные Пустынниками, слишком часто приходят на ум, слишком сильно манят хладнокровную честолюбивую душу... — оттого в роковую минуту не спасает и меч.       Не всё в этом мире возможно предугадать, понимает аль-Хайтам, когда на зубах вдруг хрустит песок, а перед глазами проносятся тысячи прошлых дней.

***

      Те, о ком ты лишь слышал, — высокие, громогласные, неумолимые... — не собираются делиться тайнами ни с кем из этого мира. Чтецы Бездны. Хранители неведомой мощи, враждебной и непокорной.       Это их язык, искажённый гулкими закрытыми масками, сковывает сейчас твои движения и запутывает не привыкший сдаваться разум. Их бесчисленные ключи царапают твоё существо в поисках слабых мест и ответов. Из их символов складываются новорождённые бутоны пламени, тут же вызревающие дотла. Вся твоя хитрость, вся зелёная стойкость — ничто, когда тебя вновь и вновь опаляют горящие семена, огромные, как печаль.       Не всё предсказуемо в мире; и, увы, не всё — вечно.

***

      Аль-Хайтам просыпается, хоть уже и не ждал проснуться. Место, где он обнаружил себя, отчего-то его не пугает, хотя оно и не похоже ни на одно из земных мест: разве что на храм Сурастаны… и то — даже под его сводами не может быть столько прохладного воздуха, столько таинственного полумрака.       Даже там — едва ли нашлось бы место для одра тяжелобольного. Тяжко раненого аль-Хайтама: обожжённого, одурманенного… не поглощённого ли забвением навсегда?

***

      Удивление побеждает другие чувства, готовые проснуться; и всё ещё действующий секретарь Академии Сумеру безмолвно наблюдает.       Будто сквозь дымку он видит стройную спину Нахиды, наспех собранные волосы… Её ладони неспешно водят по крепкому телу недвижного аль-Хайтама, чаще всего останавливаясь на груди.       Другая Нахида — та, что ничем не отличается от себя же, но сейчас стоит рядом с ним в полумраке, — замечает его заворожëнный взгляд и поясняет:       — Мне пришлось временно отделить твоё сознание от твоего тела, чтобы оно не тратило сил на поддержание их связи. Поэтому ты здесь.       Аль-Хайтам совершает привычный лёгкий поклон.       — Я готов оставаться, сколько потребуется.       — Готов оттого, что ты всегда был терпелив и упорен при решении важных вопросов, или же потому, что здесь нахожусь с тобой я? — усмехается она.       — О властительница, — чуть заметно вздыхает он. — За эти годы я многое постиг, но до сих пор так и не понял, зачем задаются вопросы, ответы на которые и без того известны.       Прежде чем Нахида прикрывает глаза, отдавая всё внимание таинственному лечебному действу, аль-Хайтам успевает опуститься перед нею на колени и коснуться лбом невесомой руки.

***

      …Когда он просыпается — ощущения и вправду как после очень глубокого сна — раны ещё слегка саднят, и по всему телу блуждает ноющая боль; но всё же аль-Хайтам несравненно далёк от той беспомощности и того бессилия, в котором его почти при смерти обнаружила властительница Кусанали.       — Нахида, — с той ненасытностью, что сопутствует жажде жизни, он прижимает маленькую, но крепкую ладонь к своей щеке. — Я снова здесь.       Та наклоняется над ним и легко целует его широкую грудь.       Прямо напротив сердца.       — Было бы грустно, если бы смерть забрала того, кто лишь недавно научился быть живым, — замечает властительница Кусанали, снова встав во весь рост.       — Ты воплощение той мудрости, которой я жаждал всю жизнь, — горячо говорит он, всё ещё не отпуская её руку. — Ты подарила мне плодородный оазис среди песков…       — Твои пески тоже по-своему ценны, — замечает в ответ Нахида, прекрасно понимая, о чём идёт речь. — В них прячутся древние механизмы, изучить которые не хватит и жизни, водятся древние унуты и быстро бегают скарабеи. Там поëт меж барханами ветер; там ищут лучшей доли непокорные Пустынники и произрастают высокие кактусы, что редко цветут, но приносят красные плоды… И, наконец, — улыбается она, — в оазисах всегда можно собрать немного орехов аджиленах.       — Надеюсь, последнее говорит о том, что я всë-таки не каменный истукан, — подхватывает аль-Хайтам, и оба понимающе смеются.       — У меня есть кое-что для тебя, аль-Хайтам, — произносит она, когда их голоса затихают, и берёт его за руку, приглашая подняться. Он медленно, но ловко садится на постели, с удивлением всматриваясь в зелёные сверкающие глаза.       — Сегодня властительница Кусанали спасла мне жизнь. Какой же ещё чудесный дар я имею принять? — вопрошает он.       Нахида легко улыбается, и её изящные пальцы подносят к его губам светло-зелёный кусок халвамазд.