Что бы ни надел

Спенсер отвык от белых простыней. Отвык от отсутствия вшей. От свежих рубашек. От многого он успел отвыкнуть. А сначала не мог привыкнуть. Америка за пределами Монтаны сильно отличалась от простора и опасной свободы Йеллоустоуна. Пока они добирались в порт Норфолка, он видел большие суетливые города, ярко освещенные с наступлением сумерек. Дядя скорее бы помер, чем электричество на ранчо провел! Хукерово войско у порта в Норфолке было так велико, что... Что не только юнцы, не знавшие еще женской плоти, но и Спенсер решил скоротать последние часы на родине не в одиночестве и не с выпивкой. От еды и выпивки на борту он все равно хотел воздержаться по первости. Говорили, что непривычный к морской качке желудок будет выворачивать. А Спенсер ни разу не видел моря. Не то что выходил в него. Плавать умел — и то хорошо. Спенсер перевернулся и уткнулся носом в подушку. Она тоже пахла чистотой, но не как дома, а как-то иначе. Пахла словно не тем местом, где можно надолго задержаться. Запах свежего белья дома он не помнил, но готов был поклясться, что обязательно его узнает. Когда или если вернется. Запахи, к которым успел привыкнуть Спенсер, были совсем другими. Корабль пропах блевотиной и по́том, пропитался грязными рассказами и неуместным смехом. Показушничество да хвастовство. Первая же встреча с врагом показала, как глупо это все было. Глупо, мелко. Война — это не скотокрадов отстреливать. Сон в окопах — не ночевка под монтанскими звездами. Спенсер быстро понял, что лучше ни к кому не привязываться. Да и письма от тетушки не читал. Существовал окоп, где в вязкой жиже вязли ноги. Существовал ледяной непрекращающийся дождь, промочивший даже самокрутки в портсигаре. Существовал уже мертвый пулеметчик, несколько часов пролежавший рядом. В грязи. Существовал пулемет, за которым теперь стоял Спенсер. Существовали враги. Где-то там, за пеленой дождя, в таких же окопах. Существовали вши. Существовали крысы. Существовала ужасная вонь. Ее, правда, Спенсер уже не замечал. Привык. А дома сейчас не существовало. Начни он существовать — Спенсер легко бы отправился лежать рядом с пулеметчиком. С такой же дыркой в голове. Спенсер все-таки поднялся. Хотелось курить. Мадмуазель не проснулась. А вообще можно так называть нефранцуженок? Вчера Спенсера это не особо волновало. А вот бойко говорившая по-английски девица — очень. После окончания войны юбки стали короче, а даже приличные женщины — общительнее. Это и местные отмечали. Мир менялся. Усмехнувшись этим мыслям, Спенсер закурил и посмотрел в окно. Скажи он кому, что смотрит на собор, построенный еще до открытия Колумбом Америки, — его бы просто завалили вопросами ковбои на ранчо. Мадмуазель говорила вроде, что собор построен аж в двенадцатом веке. Мадмуазель вроде бы звали Анна. Спенсер плохо помнил, но имя точно спрашивал. Вроде бы Анна была знатного рода и из России. Она не только по-французски и английски говорила, но еще прекрасно пела. Париж был полон русских. Когда-то богатых. Париж просто кишел русскими, бежавшими от революции. И американцами, вроде Спенсера, не желавшими нести ничего из Европы домой. Из Европы. С войны. Дома это не нужно. Зима, пастбища, волки, скотокрады. Там нет места военной форме, вросшей в кожу с окопной грязью и своей и чужой кровью. Нет места сомнениям, нет места безразличию. Спенсер не хотел везти обратно все это. Мысли, что его занимали, не нашли бы отклика у родни. Ни у кого, кто там не был, — не нашли бы. От формы избавиться вышло легко и просто, сменив ее на то, что носят в Париже. Даже от вшей вышло. С остальным — сложнее. Спенсеру просто хотелось стать глупым, не знать всего, что он знал. Хотелось быть простым ковбоем на ранчо Йеллоустоун. Но не получалось. Алкоголь помогал глупеть. Иногда. Не всегда. Забывать, думать о другом. Быть интересным женщинам, шутить. Снова шутить. Ему казалось, что его чувство юмора осталось в окопах. Игра с переодеванием не работала. Не работала для самого Спенсера. Даже сняв форму, он все равно оставался в ней. Она вросла в душу. Приоткрыв окно, Спенсер снова затянулся. Увяз он. Будто в грязи в окопе. Как бы он ни переодевался — останется убийцей. Убивавшим по приказу. Таких же, как он. Не знавших, за что именно, кроме мира, они убивают друг друга. У него вот вышло выжить. У многих — нет. Слишком много он видел смертей. Слишком много смертей принес. Розоватое небо серело, голубело. Начинался новый день. Вчера, на дансинге, стрелок из Техаса говорил, что на сафари в Африке нужны такие, как они. Убивать хищников, чтобы богатые люди наслаждались отдыхом в экзотических местах. А Спенсер даже в дорогом номере дорогой гостиницы, накинув на плечи дорогую рубашку, оставался всего лишь убийцей. И что бы и где бы он ни надевал — им и останется.