Время проходит мимо

Ральф не привык думать. Ральф не привык вспоминать, анализировать, размышлять. Собственно, у него это выходит из рук вон плохо – все, что он умеет - это ломать и сеять панику. Иногда ему хочется, чтобы он смог сломать себе что-то в голове, в которой стали появляться опасные мысли. Он редко покидает пределы своего игрового автомата, но Ваниллопа прибегает к нему сама. Черные глазки горят, волосы растрепаны больше, чем обычно – пара конфеток явно потерялись где-то по дороге, и голос срывается, когда девчушка, даже не отдышавшись, начинает быстро-быстро тараторить. - Там… Там такое, - она описывает руками нечто невообразимое, - Там мы новую машину мне собрали. Она из вишневого парфе, на носу конфетки такие круглые, мятные и разноцветные, а руль-то… А руль из лимонных леденцов, а еще… Еще там такое сиденье и клаксон! Девчата не говорят мне, но я уверена, что они сделаны явно… Дальше Ральф уже не слушает и даже не смотрит на подругу, возбуждено подпрыгивающую на месте и размахивающую руками, как ветряная мельница. Он смотрит по ту сторону экрана и с грустью замечает, как там жизнь меняется с течением времени. Как вчерашние девочки с растрепанными хвостиками, разбитыми коленками, ссадинами на щеках и в нелепых платьицах превращаются в прекрасных девушек, которые заходят в магазин с игровыми автоматами только для того, чтобы забрать младших братьев или сестер. Ну, или чтобы купить содовой. Жаль, что в их мире это невозможно – не то, что купить содовой, а прожить жизнь. Ральф переводит взгляд на возбужденную и раскрасневшуюся Ваниллопу. Если бы Ваниллопа выросла, у нее скорей всего были бы короткие, где-то до плеч, волосы, потому, что ей точно было бы лень или не хватало времени за ними ухаживать. Бесчисленные заколочки-конфетки явно не пропали бы, но их стало бы на порядок меньше. Фигурка была бы угловатой, в чем-то даже мальчишеской, с маленькой грудью, тонкой талией и узкими бедрами. Взрослая Ваниллопа носила бы рваные джинсы и безразмерные футболки. Голос ее бы стал глубже и звонче, а на тонких, красивых губах появился бы едва ощутимый след от губной помады. А еще бы у нее были самые замечательные на свете коленки. Острые, разбитые, расчерченные тонкими ниточками царапин, и Ральф бы расцеловывал каждый синяк, которые бы верно украшали ее худые ноги. Ваниллопа бы любила его так же страстно, как делает абсолютно все, и, занимаясь с ним любовью, отдавала бы всю себя без остатка. Он может представить, как ласкает упругую маленькую грудь, оставляет влажную дорожку поцелуев от шеи до ключиц, как его грубые пальцы, очерчивая впадинку пупка, спускаются ниже, раздвигая стройные тонкие ножки девушки. Как сама Ванилоппа опускается на колени, обхватывает руками возбужденный член, кончиком языка скользя по головке, и… - Эй, Ральфи, ты меня вообще слушаешь? – Ваниллопа топает ножкой, и Ральф вздрагивает, переводя на нее взгляд, но вместо маленькой девочки видит взрослую Ваниллопу, обнаженную, выстанывающую в экстазе его имя. Он глуповато улыбается малышке, бормочет извинения и спешит в туалет, где вновь безнадежно будет мастурбировать, скользя по члену рукой вверх и вниз, представляя вместо нее горячий и податливый рот своей подруги, и отчаянно ненавидя себя за это. Ваниллопа глядит ему вслед, качает головой и грустно улыбается. Она понимает, что происходит с Ральфом, почему он так часто отводит взгляд и все реже приходит к ней в гости, но ничего не сможет с этим поделать. Ведь ничего хорошего в том, чтобы вечно быть ребенком, тоже нет. Ваниллопа усилием воли проглатывает тугой комок в горле и возвращает на лицо радостную улыбку. Она правда ничего не может с этим сделать. В этом мире время проходит мимо них всех.