Одуванчик

Джинн похожа на одуванчик. Дилюк заметил это, когда ему было семь. На дворе винокурни, где они иногда вместе играли, если ее отпускала мать. Лёжа в траве и смеясь над их неловким падением, с помятым венком на голове и солнцем в растрепанных волосах, она сияла, словно только-только распустившийся бутон одуванчика. И он смеялся — ослеплённый дневным светом, смотрел на нее одним глазом, щуря второй и убирая рукой траву. Ну вылитый одуванчик. Крохотный. Он смотрел на нее на уроках фехтования. За ее движениями, сосредоточенностью на лице и все тем же солнцем в волосах. Она была серьезна — не смела отвлекаться, выверяя движения и до ужаса волнуясь, если делала неправильный шаг. А он наблюдал. Её сияние слепило его сильнее солнечного света, проходя через каждую прядь, отражаясь от каждого миллиметра голубизны ее глаз, отблескивая будто специально для него лезвием ее клинка. Будто ярко-жёлтый лепесток. Вступая в Ордо Фавониус, он смотрел на нее. Она улыбалась всю церемонию, словно это не он получает престижный титул, а она сама. Хлопала громче всех, поздравляя с такой горячей искренностью, какой он в жизнь не слышал. Из всего шума торжествующего зала он слышал лишь размеренный стук ее каблуков, шелест её накидки и мягкий смех. Теплота ее рук казалась жарче всех Пиро Глаз Бога вместе взятых, и взгляд ее был глубже трёх озёр Звездопадов. Светлые пряди ее волос спадали сегодня на лоб, выбиваясь из хвоста отражением её взволнованности. Словно только начавший пушиться цветок. Стоя в одиночестве в пустой комнате отца и слушая раскаты грома за окном, он думал о ней. Чувство опустошенности то отступало, то накатывало с новой силой при воспоминании о восхищённом выражении ее лица, когда он впервые сплёл венок из трав светяшек. Она тогда тщательно рассматривала каждое переплетение, аккуратно вертела его и так, и сяк, бережно касаясь пальцами бутонов в страхе повредить, а потом вдруг взяла и осторожно опустила его ему на голову. Отошла, окинула оценивающим взглядом, и так просияла, будто видела самую красивую вещь в своей жизни. Сказала, что ему идёт. Отрекаясь от статуса рыцаря он чувствовал себя предателем. Она смотрела с пониманием, твердила, что примет любой его выбор, но он прекрасно видел ее огорчение. И не мог избавиться от мысли, что это всецело его вина. Подписав документ, она поникла, руки её опустились и взгляд устремился в пол. И он поник — она ведь тоже много потеряла. Мать, ушедшего отца, и все равно осталась, взвалив на себя должность магистра и управление целым городом. А он сейчас берет, и сбегает, бросая все, чего добился, бросая город. Бросая ее одну его защищать. Он не сомневался, что она справится, выстоит, всех спасет и всем поможет, но как же горько было оставлять ее в одиночестве идти этой дорогой. Она была грустна, и грусть ее была увядшим бутоном. И вот, сейчас, спустя тринадцать лет, он вновь смотрит на неё так же, как тогда, и вновь видит в ней крохотный одуванчик. Сильный, уверенный, гордо поднявший свою пышную голову. Не говоря ни слова, она кивает, прикрыв глаза и мягко улыбаясь. И он кивает — так много хочется сказать, так много неуместного в этих словах. Закатное солнце рыжими лучами ложится на золото её волос, как всегда отражая свой свет прямо ему в глаза. Её сияние спокойно, как потоки теплого ветра, и он стоит, не смея что-то предпринять, лишь бы не упустить ощущение этого ветра сквозь свои перчатки. Мондштадт — город свободы, вина и одуванчиков. Свобода — ветер. Он — вино. Она — одуванчик.