С лучами утренней зари

      Филипп смотрел на потолок.       Почему-то он всегда смотрел на него, на каменный потолок тюрьмы, усыпанный голубыми глифами, словно на купол ночного неба. Словно ища в нём того же, чего ищут люди в звёздах — ощущения, что мир вокруг большой. Словно глядя в бесконечность далёкого неба, каждая звезда в котором, наверное, отдельный огромный мир. Только потолок пещеры, так похожий на небо, заполненный повторяющимся паттерном, лишь обрезал мир по кругу, создавал маленький отдельный мирок. Кусочек яви, подёрнутой сном.       Он просыпался здесь и там, всегда в маленьком мирке. Здесь кругом непроницаемые стены. Там кругом выжженный лес. Есть только эта пещера. И маленький домик посреди зелёного поля. А за их пределами ничего нет.       В двух маленьких мирах было легче, чем в одном большом.       Луз смотрела в стену и молчала. Август смотрел в пол, хмурясь. Эти двое сидели всё там же, на полу, не шевелясь. Хантер, всё ещё сжимая лоб руками, зажмурившись отчаянно, стоял рядом с ними. Все они замерли напротив Филиппа, не поднимая на него глаз.       Если бы кто-то из присутствующих не знал, в чём, собственно, причина всеобщего уныния, и задался вслух вопросом навроде «а почему «отражение» это что-то страшное?» то, вероятно, Август мог бы поправить невидимые очки на носу и, открыв мысленно учебник, зачитать оттуда:       — «Отражение» по определению есть псевдоличность, формирующаяся у объекта, обладающего свойствами, приближенными к свойствам материальных носителей разума, и содержащая в себе элементы разумного сознания, такие как память, обучение, способность реагировать…       А быть может Луз, если бы она успела открыть рот первой или вовсе перебить друга, а в случае Луз оба варианта весьма вероятны, сказала бы следующее:       — Призраки, артефакты с характером, хранилища памяти, способные к диалогу, все они так или иначе относятся к «отражениям». Некоторые из них могут быть вполне разумны, некоторые скорее просто имитируют мыслительную деятельность, и вопрос их разумности вообще до сих пор открыт и на эту тему много споров, но…       И Хантер бы добавил, если бы смог вклиниться, если бы захотел поднять голову, если бы заставил себя вступить в этот разговор:       — Это деменция. В случае человека. Это просто грёбаная деменция.       И все помолчали бы немного. Но Луз бы возразила, что:       — Деменция — это слабоумие. Отражение может быть очень умным. Память у него тоже может быть вполне себе… На основе памяти мёртвых ведьм делают те артефакты, и они легко отвечают на все вопросы о жизни хозяина памяти…       И Хантер бы её перебил:       — Это аморально. Я считаю. Это просто издевательство и над мёртвыми и над живыми, которые помнят ещё этих мёртвых.       И Луз бы ответила ему, помолчав:       — Ну. Они просто хотят представить, что умершие люди всё ещё с ними.       — Даже фотография передаёт суть лучше, а это… это просто… Он даже не личность. Только память. Он играет того, кем помнит, что должен быть.       И Филипп мог бы подтвердить. Таки да. Он играет. Но он ведь очень старается.       — А я хорошее отражение?       Луз и Август вскинулись, уставившись на него большими глазами. Хантер только распахнул глаза, глядя в пол.       — Что?..       Филипп прикрыл глаза.       — Нет. Ничего.       Да, невпопад спросил. Разве он бы поступил так? Ему не нужно было одобрение со стороны. Ну то есть, как… нужно, конечно. Особенно, от человека, с похожей судьбой. Или от копии его брата, очередного отражения… Но он бы вот так не спросил. Гордый слишком. Так что, лучше было бы промолчать… Только осталось занозой под ногтем любопытство: насколько он похож? Насколько явственно напоминает оригинал? Лучше ли он справляется, чем артефакты с голосами мёртвых? Может он быть хоть немного лучше старой выцветшей фотографии?       Хантер всё-таки тоже поднял взгляд.       Они молча смотрели на него. Все трое. И ни один не знал, что сказать. Ни один так и не начал диалог, который Филипп мысленно представлял. Никто не осмелился озвучить сравнение ни с артефактом, ни с деменцией, ни с фотографией.       Ему хотелось всё же верить себе. Верить, как верил всегда. В конце концов, и дети верили ему очень долго. Препирались, спорили, дрались, когда он изображал взрослого. Охотно подыгрывали, когда он отражал ребёнка. Он всегда вёл себя с ними так, словно всё реально для него. Он был с ними честнее, чем с собой. Ведь им он говорит то, что помнит на самом деле. А себе он всегда предпочитает рассказывать, словно детскую сказку:       Там где кончается лес, чёрный от сажи, растёт яблоня на зелёном холме. И возле того холма стоит дом. И в том доме ждёт его брат. И только это может быть настоящим. Ведь на самом деле всё остальное лишь отражения его собственных мыслей. Его дурманный сон.       И сказка эта звучит так хорошо, хоть он знает, что это сказка. Но он может позволить себе в неё верить. Потому что память уже долгое время подводит его.       Память подводит его, показывая картины с кровью и огнём.       Он стоит возле большого дома и держит в руках нож. Дом пылает в красном пламени. Пламенем горят красные волосы ведьмы. Нож взмывает в воздух.       Картина рвётся и горит.       И только кровь на ноже можно разглядеть на обрывках. И только чьё-то тело лежит на земле. И память не подскажет, чьё. Но знание говорит ему, что кровь ведьм не бывает красной.       Здесь нет лица, только чёрный провал, только мёртвый взгляд с разорванного полотна.       И он слышит голос внутри себя:       — Это просто пепел теперь. Просто пепел и дым. Забудь.       И с памятью так легко играть, когда она так податливо рвётся на части в руках, тлеет в прах и рассыпается осколками. Достаточно сказать себе «забудь». И можно ведь вспомнить что-то другое.       — Помнишь то дерево на холме у дома?       Эта картина почти не тронута временем, огромным количеством времени. Яблоки на том дереве были маленькие и кислые… но лучше бы вспомнить их яркими, большими, лучше бы вспомнить дни, залитые солнцем в траве, когда яблоки с дерева сами падали в подол рубашки, и пальцы липкие от сока собирали их из травы и солнечных луж.       Погода в тот день была пасмурная и промозглая. Мокрые ватные облака затянули небо началом осени. Но трафарет солнечных зайчиков под кроной дерева такой красивый, зачем же вспоминать, что вместо них был дождь?       Калеб в тот день был усталым и раздражительным.       Но можно же помнить его счастливым и живым.       — Что теперь?       Этот вопрос озвучил Август.       Он поднялся с пола, слегка тряся ещё, должно быть, потрескивающей болью головой. Поглядывал на своих друзей, чуть сведя брови домиком. И переминался с ноги на ногу, нетерпеливо, только и желая услышать что-то про «пойдём отсюда». Или сказать самому. Из всех возможных эмоций его, судя по виду, переполняло смущение. Наверное, если бы кто-то спросил у него, почему он так смущен, Август бы смутился только сильнее. И пожав плечами, неловко потёр бы затылок.       — Да мне как-то… стыдно, что не могу толком грустить?       Наверное, так бы он сказал. Людям его типажа, эмпатичным и сочувствующим, сложнее всего переживать такие моменты. Быть тем самым человеком, который не способен проникнуться достаточно. Который слишком со стороны, слишком не вовлечён в горе других. Ему бы хотелось, конечно, вместе с друзьями сейчас переживать страшный кризис. Но ему было до обидного мало дела до развернувшейся перед ним драмы. Он просто не был столь же заинтересован, как они. Ему оставалась роль наблюдателя и того, кто будет сочувственно хлопать друзей по плечу, когда они откроют очередную бутылку со спиртным. И как же ему было от этого неловко сейчас.       До смешного неловко.       — Что теперь… — повторила за ним Луз.       Она обхватила плечи руками, всё так же сидя на полу, там, где до этого сидел и Август. Там, где она приводила его в чувства, чтобы узнать, насколько всё плохо, насколько им нужно переживать. И теперь, узнав ответы на эти вопросы, пыталась собрать разбегающиеся мысли, совершенно не желающие, вероятно, быть конструктивными в такой момент.       Ей, должно быть, невероятным усилием воли приходилось возвращать собственное внимание к самым важным вопросам. Что делать с запертым в тюрьме остатком сознания страшного врага? Как выбрать так, чтобы и совесть не мучила, и последствия потом не ударили в спину? И где-то совсем на фоне всё ещё должна была маячить проблема портала. Помнила ли о ней Луз в этот момент? Наверное, нет.       — Я была не права. Как же я была не права, — наверное, могла бы сейчас сказать она, отчаянно схватившись за голову. Если бы в ней было чуть меньше самообладания.       Наверное, очень смешанные чувства сейчас плескались в её груди. Наверное, они касались в основном фундаментальной проблемы добра.       Ведь добру так сложно становится сражаться со злом, как только зло оказывается не абсолютным. А если от зла и вовсе остаётся только маленький комочек ненависти, усталый оскал тупых уже клыков, так и вовсе… Какое же ты тогда добро, если бьёшь лежачего?       А она вот, оказывается, била.       Как это печально.       — Хантер, — позвал Август.       И положил руку тому на плечо.       Хантер на него не посмотрел.       Он стоял на одном месте с тех пор, как услышал об отражении. Шаг, который он сделал к Филиппу, непонятно для чего, не завершился, остановился напротив, лишь обозначив движение вперёд. И понять, о чём Хантер думает, было сложно. Филипп мог только предположить, что…       Если бы Хантер с ним захотел говорить, если бы взгляд его из бездумно опустошённого превратился в осмысленный, если бы он задал ему вопрос, может он бы спросил:       — Почему. Почему ты сохранил в памяти заклинания и книги? Почему ты мог рассказать о детстве, которое прошло сотни лет назад? Ты помнишь какие-то рандомные факты о политике и истории Островов. Ты помнишь какие-то игры из мира людей, помнишь, как создавал чёртов пенстаграм. Почему ты помнишь Луз. И не помнишь. Меня.       Филипп подумал, что мог бы сказать тогда что-то вроде «да, конечно, давай поговорим о том, кому сейчас действительно тяжело — о тебе, Хантер».       Хотя ответ он знал. Он помнил Калеба, стоящего посреди выжженной поляны с золотыми масками. И мог бы сказать просто «первыми горят воспоминания, которые хочется забыть».       И непонятно даже, какой из ответов был бы хуже. Но реакцию на любой из них Филипп бы с удовольствием посмотрел. Хоть мог предсказать почти наверняка, что за первое его ударят, а после второго от него сбегут.       — Как… как ты мог… — зазвучал внезапно надтреснутый голос.       И Филипп этого вопроса не ждал. Не ждал он и его завершения, не ждали его, похоже, и остальные дети.       — Как ты мог просто умереть здесь?       Филипп смотрел растерянно в глаза Хантеру. Хантер едва не плакал. Едва-едва.       — Умер. Просто перестал существовать, просто стёрся из реальности, остался лишь в собственных воспоминаниях. Сбежал. Оставил меня!       Филипп распахнул глаза шире.       Нет же. Он не сбежал. Он просто…       — Я не мёртв ещё. Технически… — хотелось сказать ему.       — Меня буквально заперли здесь, уложили в этот круг, оставили гореть…       — Разве тебе есть дело? Почему сейчас? Спустя десять лет? Почему теперь это важно…       — Ты сбежал первым, — сами собой проговорили его губы.       Хантер побледнел.       — Ты оставил меня, — сказал Филипп. — Ты ушёл, сбежал, бросил…       — Ты не дал мне выбора! — заорал Хантер.       Филипп вздрогнул.       — Ты даже не ждал, пока я скажу что-то. Пока я что-то решу. Ни мгновения не ждал. Ты решил убить меня раньше, чем я понял, что должен бежать. Ты даже не позволил мне выбрать! — лицо Хантера стало яростным, но всё так же кривилось от боли.       Он тяжело прикрыл глаза.       — Ты похож на него больше всех гримволкеров.       Как и все гримволкеры, ты сбежишь.       Филипп ответил тихо:       — Как же я мог? Смотреть, как ты выбираешь меня предать.       Смотреть снова. В очередной раз. Это всегда было больнее, чем предать первым.       Лучше умри, умри, умри, как умирал всегда, ты всё равно всегда умираешь, боже…       Хантер замотал головой отчаянно.       — Ты не знаешь, — рыкнул он, — ты понятия не имеешь, что бы я выбрал.       — Ты всегда выбираешь одно и то же…       — Я не он! — Хантер снова закричал. И голос его ударился о стены, отражаясь о них эхом, звеня в ушах.       И Филипп смотрел на него. И пытался вспомнить всё, что ещё осталось в нём. Всё, что было важно тогда, и стало вдруг важным теперь.       Мальчишка похож на его брата. Слишком сильно похож, чтобы воспринимать его отдельно от этой схожести. Слишком отличается, чтобы быть полностью им. Это сходство живёт в нём, но есть ещё кое-что…       Филипп знает его. Ему знакомы голос и лицо, хоть он не помнит ни слова сказанного этим голосом. Он узнаёт интонации и жесты. Узнаёт свои интонации. Он знает, что Хантер знает его. Знает настолько, что Филипп стал частью него. Вплавился в тон голоса, в движения рук и выражения лица. Хантер его знает.       Ты был когда-то частью меня.       Я тебя не помню. Помню только то, что в тебе от меня. Помню только боль, только страх, только желание убить…       Но Хантер всего лишь его отражение. Филипп всего лишь отражение тоже.       — Почему, — проговорил Хантер, — почему ты хотел убить меня? Ты можешь ответить хотя бы теперь?       Филипп смотрел на Хантера. И не мог смотреть без сочувствия.       — Тот ли я до сих пор человек, от которого ты ждёшь ответов?       Хантер смотрел на него из-под сведённых бровей, стиснув зубы, сжав кулаки.       Филипп тоже молчал. Как молчал бы живой гордый слишком ненавидящий правду Филипп. Он бы никогда не озвучил её, эту правду, вслух. Он бы никогда не признался в этом даже самому себе. В том что…       Я просто всегда убиваю тебя. И не могу поступить иначе. Как можно? Ведь это бы значило, что в самый первый раз я мог не опускать руку с ножом.       — Почему ты даже теперь молчишь? — прошипел Хантер сквозь зубы. — Почему хотя бы сейчас не можешь быть честнее?       — Я это всё ещё я. Даже если от меня осталось совсем немного.       Это ему всё-таки захотелось сказать вслух. Хоть настоящий Филипп так бы не сказал.       Хантер зажмурился. И взмолился:       — Ну хоть что-то ты можешь сказать?! Хотя бы как исправить круг на полу?       Филипп молчал.       — Я хочу помочь тебе, почему ты не понимаешь этого?       Ему казалось, что он слышит не это. Почему-то он слышал надрывный надломленный голос:       — Что случилось с ними? С нашей семьёй? Это ведь была не дикая магия, верно?       Он бы мог ответить на этот вопрос. Но он только задал свой:       — …почему ты делаешь мне больно? Почему ты убегаешь? Я хочу помочь тебе, я хочу тебя спасти!       — Ты лжец!       — Лжец, — прошептал Филипп.       И Хантер рванулся к нему. Схватил за грудки и встряхнул.       — Это ты, ты всегда врёшь, ты бьёшь в спину, ты предатель и лжец! Ты!       — Хантер! Это не он. Хватит.       Хантер стоял с ним лицом к лицу, на расстоянии ладони от глаз Филиппа распахнув широко свои глаза.       А Луз добавила устало и горько:       — Ты споришь с призраком.       И Хантер разжал пальцы. Хантер отпустил ворот его рубашки. Своей рубашки. Которую он отдал Филиппу.       Он, наверное, стоял перед своим шкафом и выбирал задумчиво, какая рубашка не будет сильно болтаться на плечах, какой цвет больше понравится. С цветом, впрочем, не угадал. На свой вкус выбрал. И выбрал ту, что носил сам, не из залежалой кучи ненужных старых вещей, выбрал пропитанную запахом стружки палистрома и магии, одну из ношеных и любимых выбрал.       Почему, почему, почему…       Хантер зажмурился и уткнулся лбом Филиппу в плечо. Филипп вздрогнул. Но, уставившись в стену над головами Луз и Августа, в переплетение голубых глифов, не попытался даже отойти.       Ведь из всех гримволкеров ты…       Его руки сжали Филиппа, обнимая. Филипп напрягся под его руками, но Хантер этого не замечал. Хантер уткнулся лицом в его плечо, вцепился пальцами в ткань своей-его рубашки на спине Филиппа. Руки Филиппа оказались прижаты к бокам. И он смотрел растерянно на каменный потолок, не способный отыскать в себе сил, чтобы вырваться и оттолкнуть. Не способный решить, чего в нём больше от старого Филиппа: гордости и страха или отчаянной жалкой жажды внимания. И слушал, как у уха его шепчет знакомый голос:       — Я не он. Я тебя не брошу.       И Филипп сглотнул тяжёлый комок в горле. Возможно, его бы пробила крупная дрожь, если бы не держали в объятьях руки так крепко, словно доказывая, словно повторяя из раза в раз.       Не брошу.       Правда, не бросишь?..       — Как я могу верить… — проговорил Филипп едва слышно.       Как я могу довериться, это ведь будет так страшно, так больно, так…       — Не хочешь, не верь. Это ничего не изменит.       Что-то сжалось внутри испуганно и всхлипнуло затравленно.       Но, что если…       Филипп стиснул зубы. Выдавил:       — Что ты будешь делать? Приходить в эту пещеру по выходным? Потребуешь устроить дни посещения?       — И потребую, — буркнул Хантер ему в плечо.       Филипп посмотрел на Луз. Приподнял быстро обе брови и сразу же нахмурился.       Что же ты молчишь? Не видишь, что здесь происходит?       Она, на удивление, поддержала Хантера. Хоть сделала это несколько неуверенно, почёсывая щёку пальцем нервно:       — Мы, наверное, могли бы его отсюда вытащить.       Филипп зажмурился, уже зная, что она скажет дальше.       — Ведь он не тот, кто должен здесь сидеть. Так ведь?..       Он помолчал. Потом повёл плечами, выпутываясь из объятий Хантера, которые тот неохотно разжал. Посмотрел ему в глаза. А потом снова на Луз.       — Я Филипп, хорошо?       — Ладно, — пробормотала Луз.       И по глазам её он понял: для неё он Филиппом уже не будет никогда. И даже Белосом не будет. И так странно было понимать, что он бы согласился теперь даже на Белоса.       Плечи всё ещё тепло окутывало ощущение крепких объятий. Окутывало нежелание отпускать. Филипп передёрнул ими, пытаясь скинуть мягкую память о прикосновении. Ему страшно было поверить, привыкнуть, принять, ведь осознание скоротечности любого мгновения тепла в его жизни бежало попятам как стая голодных волков.       Тепло сорвут с плеч острые зубы неизбежности. И он ничего не сможет с этим сделать. Только в очередной раз выть и рвать на части остатки привязанности к собственной человечности.       — Ребята, вы меня, конечно, извините. Но вы неадекватно реагируете.       Голос подал Август. И внезапно, в его голос пролилось что-то похожее на раздражение или как минимум недовольство. На него посмотрели удивлённо и вопросительно. И Август пояснил:       — Напоминаю, этот человек военный преступник.       — Это кусок сознания военного преступника. — Луз качнула головой.       — Я предпочитаю термин «отражение», — сказал Филипп сухо, пытаясь не пустить в голос дрожь, цепляясь пальцами за рубашку на плече. Его мёртвое холодное тело, не способное сохранить или почувствовать тепло… По какой-то причине, оно казалось сейчас согретым. — По моим субъективным ощущениям, большинство синонимов и сравнений в разной степени унижают моё достоинство или попросту оскорбительны.       У Луз расширились глаза, когда она посмотрела на него.       — Эм… извини? Окей… ладно…       — Этот кусок… Это отражение, пардон, — Август кивнул Филиппу учтиво, — едва не убило меня полчаса назад.       Луз нахмурилась, глядя в сторону. Хантер помотал головой. Сказал:       — Не настолько всё плохо было. Мы быстро договорились, и он вытащил ловушку…       — И бог знает, что ещё кроме той ловушки он мог оставить в моём сознании. Мне кажется, что с момента пробуждения я постоянно слышу прилипчивую песню из прошлого столетия.       Август уставился на Филиппа с подозрением. Филипп нашёл в себе силы ухмыльнуться. Хантер тоже глянул на Филиппа. Повернулся к Августу, пожал плечами.       — От песен ещё никто не умирал.       — Я бы даже хотела слышать в своей голове музыку иногда, — поддакнула Луз. — Впрочем, у меня и так бывает…       — Вы сговорились, пока я был в отключке? Господамы, позвольте напомнить вообще, что мы здесь делаем. А то вы, ненароком, отвлеклись совсем в последнее время. Я это понимаю, но как-то надоело терпеть.       Его тон звучал так снисходительно, что будь Филипп на месте Луз или Хантера, давно осадил бы друга. Но так как Август занимался тем, что пытался поставить на место этих двоих, Филипп наблюдал за происходящим, не вмешиваясь. Только потирал собственное плечо, почти до боли сжимая.       — Так вот, мы пришли изначально к военному преступнику с вопросом, как починить поломку в ткани мира, — начал разъяснять Август, словно говорил с кем-то младше и очевидно глупее него. Или как минимум забывчивее. — Ответ он нам дал. Является ли он единственным экспертом в магии на все острова, который способен нарисовать схему антипортального заклинания? Я сомневаюсь. Уверен, что нам даже не обязательно нужна именно схема, и простого уничтожения портала может хватить. Так что мы здесь делаем? — Август сделал театральную паузу в нужном месте, что было с его стороны рискованно, учитывая наличие в их компании Луз. Но, на удивление, его никто не перебил. И он сам же озвучил ответ на свой вопрос. — Разбираемся с бедами в башках этих двоих.       Август красноречиво указал рукой на Филиппа с Хантером. Хантер нахмурился. Филипп скрестил руки на груди.       — Вот мы выяснили, что с башкой бывшего императора совсем всё плохо. Хуже не придумаешь. От башки там одна видимость давно.       Филипп на этом моменте помрачнел. Но Август продолжал, быстро переключившись:       — У Хантера всё получше, так я думал ещё недавно. Но теперь он обнимается с причиной своих ночных кошмаров, тревожных расстройств и нарушений привязанности и обещает, словно просто вопреки всем упрёкам, продолжать общение несмотря ни на что. И последнее, как мне кажется, поправьте, если ошибаюсь, не принесёт пользы или облегчения вообще никому. Ну и наконец…       Август перевёл дух, и подвёл итог:       — Вы мне, наверное, скажете, что наш моральный долг помочь такому больному человеку. И я не стану говорить, что «помогать уже некому» или «человека я здесь не вижу». Не стану. Я просто… считаю, что помочь неплохо бы сначала себе. А потом уже кому-то, кто нашей помощи не дождался. Поздно уже не будет. Торопиться некуда. Вот.       Повисло молчание.       — Емае, — пробормотала Луз, не глядя на Августа. — Какой ты оказывается циник, Гас.       — Это называется разумный эгоизм, — Август устало вздохнул и провёл рукой по волосам. — Я готов помогать вам, ребят. Но всем помочь меня не хватит.       После проникновенной тирады из него будто ушёл запал, и он снова стал мягким мальчиком, по виду которого совершенно не скажешь, что он хочет или способен отстаивать свои интересы. Впрочем, его тирада должного эффекта особо не произвела.       Хантер немного отошёл ближе к друзьям, становясь к Филиппу в пол-оборота, упёр руки в бока и сказал:       — Со своей башкой позволь мне разбираться самостоятельно.       — Я не против, — Август поднял на него взгляд. — Могу в этом вообще не участвовать.       Они смотрели друг на друга молча секунд десять, пока Луз, поднявшись таки с пола, не махнула между их лицами рукой. Август моргнул. Хантер расслабил плечи.       — Брейк, — сказала Луз. И обратилась к Августу. — Окей, ты считаешь, что то, чем мы занимаемся, не конструктивно?       Спросила она это спокойно, словно о конструктивности своих действий думать ей хотелось в последнюю очередь. Словно понимание их неконструктивности вообще ничего не меняло и было даже как будто само собой разумеющимся.       — Абсолютно, — кивнул Август.       — Что, по-твоему, тогда нужно делать?       — Я же не лидер тут! Я могу только критиковать власть. Давать советы не моё…       — Гас.       — Ладно-ладно. Во-первых, зачем мы вообще с ним разговариваем?       Хантер моргнул. Слегка наклонил голову.       — Ну, для успокоения души в первую очередь…       — А могли бы для выяснения нужных нам фактов. — Август поднял указательный палец вверх. Потом опустил его, и посмотрел на Хантера из-под полуопущенных век. — Тем более, что с успокоением получается так себе.       Хантер не нашёл, что возразить. Зато Луз нашла:       — А ты вообще пробовал с ним говорить? Он же упрямый, как олень…       — Да. Я знаю. Очевидно, это один из ключевых фактов, которые он помнит из своей прошлой жизни. Про упрямство.       Хантер и Луз уставились на Августа с интересом. А Филипп насторожился.       — Знаете, отражение ведь можно подловить на паттернах поведения. Например, вы замечали, что он обычно избегает тактильного контакта со всеми, кроме Хантера?       Хантер с Луз переглянулись и уставились теперь уже на Филиппа. Тот сжал зубы, буравя Августа взглядом.       — И ещё любит воровать еду, но опять же, существуют строгие исключение, у кого он её хочет таскать, а кто обворовывания не достоин.       Филипп почувствовал, как под ложечкой засосало от тошноты, а голова слегка закружилась. Ему стало вдруг так… некомфортно. Словно он оказался перед ними голым. Выпотрошенным. Разрезанным на части. А Август всё продолжал раскладывать по полочкам его простую куцую личность, разбирать кусочки витража один за одним:       — Он любит общаться, но предпочитает компанию человека, а не ведьмы. Он часто скрывает какие-то факты или наоборот, раскрывает, из вредности, не имея на то адекватных весомых причин. Он не врёт прямо, только недоговаривает. Словно считает ниже своего достоинства врать. Почти уверен, что Белос врать мог не морщась…       — Ты понятия не имеешь, врал он или не врал. Ты даже не говорил с ним лично никогда, — вдруг ощерился Хантер. — Самый умный нашёлся.       — Я это к тому, — Август поднял руки в примирительном жесте, — что он сейчас опирается на какие-то правила. Если подберём ключик, можно будет добиться ответов. Это не должно быть сложно. Мне вот думается даже, что если бы личность стёрлась до конца…       Тут он замолчал. Посмотрел на круг из глифов на полу.       — Что? — спросил Хантер, хмурясь. Потом тоже взглянул на рисунок сонного заклятия.       Потом они все трое переглянулись. Луз уточнила:       — Ты думаешь, что…       — Ну это же логично? Просто… Я только сейчас подумал, глиф огня то в сонном заклинании зачем…       Они замолчали. Хантер наклонил голову к груди. Он был хмур, и лицо его темнело с каждым мгновением, что он размышлял.       — Он ведь… Не смог бы говорить, если бы стерлось всё до конца. Нужно было бы оставить хоть что-то. Хотя бы детство…       — Ну, пытать ребёнка всё равно проще.       Тишина рухнула вновь. Филипп не ожидал, что такое произойдёт. Что они догадаются сами. И не собирался, конечно, рассказывать.       Наверное, это, и правда, слишком логично, чтобы не догадаться. Зачем стирать личность? Только личность и больше ничего? Оставляя многие сотни лет опыта, многие сотни томов знаний. Если бы не остатки взрослой личности, он бы мог ответить на любой вопрос. Без промедления, без уловок, без торгов. Если бы осталась только маленькая, совсем крошечная его часть. Дети боятся боли, дети боятся взрослых… А ещё дети любят простые вещи. Конфеты, например. Он был бы как интерактивная библиотека с характером пятилетки. Хранилище воспоминаний, которое любит сладости и фрукты.       Наверное, это всё же произойдёт однажды. Даже старания Калеба не защитят картины вечность. Если огонь придёт в их дом…       И это теперь поняли дети. Поняли, что кто-то из взрослых однажды придёт в эту пещеру. И будет спрашивать у Филиппа о чём-то. Да о чём угодно. Мало ли знаний, которые могут пригодиться взрослой предприимчивой ведьме? Если она умеет ими воспользоваться, как воспользовалась слегка изменённым заклинанием сна. Луз и Хантер смотрели друг на друга, словно обмениваясь мыслями без слов. У них по лицам было можно многое прочитать, но Филипп не стал. Ему было страшно увидеть, что за эмоции вызвала в них новая информация, страшно, если там опять сочувствие, жалость, мерзкая жалость… Август же прикрыл глаза и потёр лицо ладонями со вздохом. Надавил пальцами на веки, массируя их.       — Глупо, глупо, глупо… — и без перехода, словно ничего другого и сказать не мог теперь, — ну, что, где будем его прятать?       — Ты быстро сломался, — сказала Луз ровно.       — Я слабак, — кивнул Август. — Так как?       — Нет, ты погоди, а как же разумный эгоизм?       — Да похрен. Это пиздец. Никакого эгоизма не хватит, — Август снова провёл по лицу дрожащей рукой. — Это даже… он ведь не мёртвый пока ещё…       — Я рад, что гуманизм в тебе победил, — сказал Хантер. — А то я был готов тебе врезать.       — О, повезло мне.       — Где прятать… — Луз почесала подбородок. — Я даже не знаю. Он же не самое мирное создание, нужно место надёжное…       — Сначала надо придумать, как замаскировать его отсутствие. Теперь же каждую неделю проверяют, — сказал Хантер.       Август махнул рукой:       — Да пускай узнают, что пропал. Спишут всё на культ как обычно.       — Нас уже и так подозревают. — Хантер качнул головой. — А если будут осматривать пещеру, могут найти проход…       — Да его даже эксперт по глифам не сразу увидит. Вон, его величеству сколько дней понадобилось?       — Ну так он и не рассматривал целенаправленно.       — Тогда закрыть проход со стороны Колена. Это же возможно? Пускай он никуда не ведёт. Наши походы в горы никто не считает подозрительными всерьёз. Они думают, что мы как-то скрытно перемещаемся под землёй или типа того. Я слышал из мыслей дознавателя…       — Ну окей, допустим. Тогда вопрос только, где спрятать Филиппа.       — А меня на этот счёт никто спросить не собирается?       Всё трое обернулись к нему.       — А ты против?       Филипп нахмурился.       — Я…       Мне это нужно, так? Я хотел этого. Мне ведь нужен портал.       — Думаю…       И если они хотят забрать меня отсюда, значит ли это, что…       — Я буду пленником, так?       Хантер нахмурился. Луз выдержала его взгляд.       — Так какая разница?       Зачем менять одну тюрьму на другую. Всё, что ему действительно нужно, находится лишь в одном месте.       — Почему вы думаете, что из вас тюремщики лучше?       Хантер потёр пальцами переносицу:       — Ну мы по крайней мере не собираемся уничтожать твою личность? Этого мало?       — Ваше милосердие это дать мне возможность жить в тюрьме вечность? — Филипп улыбнулся вяло, мол, «не смешно ли?». — Я должен сказать спасибо?       — Лучше, когда твои мозги выжигают нахрен? — прорычал Хантер.       — Да, — сказал Филипп просто.       Хантер зло ударил воздух возле себя кулаком. Прошипел:       — Ты выбрал, чёрт возьми, самый лёгкий путь.       — Я могу подвинуться, — Филипп посмотрел на него из-под нахмуренных бровей. — На ложементе хватит места для двоих.       Хантер скривился и побледнел. А потом опустил взгляд, вдруг растерянный и испуганный. Словно представил саму возможность и… И что? Не понравилось, наверное. Потом он сглотнул тяжело и снова поднял глаза.       — Я ведь уже сказал, что не стану сбегать.       Филипп сжал зубы. А потом выдохнул. И опустил расправленные до этого напряжённо плечи. Его вдруг разом покинули силы. Силы спорить и держаться за остатки гордости, за правила своей маленькой личности. И он не нашёл ответа в своей памяти, в огромной библиотеке знаний, почему он, так ненавидящий предателей и трусов, Филипп Виттебейн, сам так яростно цепляется за возможность спрятаться от всего мира.       Всё что осталось, это силы на короткий вопрос. Глупый какой-то вопрос, беспомощный.       — Вы правда уверены, дети, что хотите меня спасать? — Филипп смотрел на них устало и почти равнодушно.       Луз взглянула ему в глаза.       — Если честно, с каждой секундой эта уверенность растёт только больше.       Филипп опустил веки. Вздохнул.       — И кто из нас вообще здесь сумасшедший?       В общем и целом, его пассивный тон дети восприняли так, словно он дал им полномочия на любые действия. Филипп смотрел на то, как они ходят туда-сюда, машут руками, обсуждают критические вопросы, озвученные ранее… Он старался, конечно, слушать и запоминать, но с каждой минутой ему казалось, внимание его отлетало куда-то всё дальше и дальше. Сначала он отошёл к ложементу. Потом стёк на пол возле него, опершись спиной о тёплый от наполняющей его магии камень титаньей кости. Потом стянул с ложемента плащ. Завернулся в него поплотнее. Голоса детей растекались и растушёвывались до тех пор, пока не смешались в далёкий монотонный гул.       Кажется, они договорились о чём-то, что должны были сделать Хантер и Август безотлагательно. И, бросив последний раз взгляд назад (взгляд Августа был сосредоточенным, но по возможности лишённым эмоций, Хантер взгляд отвёл, как только встретился им со взглядом Филиппа) оба покинули пещеру. В пещере остался только один человек.       Помимо Филиппа. Да, помимо Филиппа…       И когда они остались одни, Луз вдруг спросила:       — Тебе страшно?       Спросила очень просто, очень прямо глядя в глаза. Как она умеет. Она никогда не боялась смотреть ему в глаза в отличие от Хантера.       — Наверное, это страшно, — продолжила она, — представить не могу, каково это… Даже сама мысль жуть нагоняет. Я бы боялась.       Филипп приподнял брови. Это было так просто. Так обычно и непосредственно и одновременно очень лично, то, как она сказала это. Словно они старые приятели, обсуждающие на кухне одну лишь гипотетическую возможность когда-нибудь однажды столкнуться с чем-то почти невозможным. Он ответил откровением на откровение:       — На самом деле нет… Скорее это так… опустошающе. Так легко. Чего теперь бояться? Чего ещё можно бояться теперь?       Он повторил это дважды. Пережёвывая ощущение отсутствия страха. Бояться ведь действительно больше нечего. Дальше может быть только лучше, потому что страшнее некуда. Ведь чем дальше будет истончаться его личность, тем меньше страха в ней останется. В ней вообще всего теперь будет становиться только меньше. Пока она не истает до конца.       Страшно было бы только попытаться изменить что-то в устоявшемся порядке его медленной агонии. Изменить так, словно у него есть ещё шанс на жизнь.       — Понятно, — кивнула Луз, и она звучала так, словно и правда понимает. Удивительно, как ей удалось этот банальный приторно клишированный ответ сделать таким честным. А потом она опять поглядела в сторону, и Филипп увидел в свете от магических шаров над их головами блики в её мокрых глазах.       У неё вырвался смешок, короткий и нервный, но такой же честный, и она не прятала лёгкой дрожи в голосе, когда сказала:       — Хантер прав. Ты выбрал лёгкий путь.       Филипп несколько мгновений потратил, чтобы решиться. Но всё-таки ответил честностью на честность опять:       — Я его не выбирал. Но будет наглым враньём сказать, что я не наслаждаюсь возможностью самолично наблюдать, как все скорбят о моей смерти.       Луз издала смешок снова. Подняла руки, вытирая глаза основаниями ладоней.       — Тебя хрен убьёшь. Сколько пытались… Даже то, что сейчас, я не думаю, что это считается, на самом деле.       — Разве? — приподнял Филипп брови. — Смотри же, умер, натурально. Ты говоришь с собственной тульпой.       — Нет, не смешно, прости. — Она качнула головой, не глядя на него.       Филипп промолчал.       А Луз, подумав, подошла к нему. И присела тоже возле ложемента. Опёрлась о камень спиной, согнув одну ногу в колене. Они какое-то время сидели в тишине, пока она не заговорила снова:       — Я теперь думаю, что это как будто… Я много читала твои дневники. Это странное чувство, я знаю тебя лично, совсем немного, и я знаю тебя через твои книги. И мне теперь кажется, что когда я разговариваю с тобой, мне отвечают строки записей, сделанных когда-то очень давно.       Строки записей, да. Всего лишь давным-давно сделанные записи, вместо живого человека.       Она вскинула на него взгляд.       — Ты сказал, что не выбирал этого. — Она повела рукой неопределённо вокруг, указала на стены пещеры, на рисунок на полу. — А что бы ты выбрал?       Хороший вопрос. Опять же, очень напоминает разговоры приятелей на кухне.       — А ты?       И Луз уточнила:       — А между чем и чем выбор?       — А какой выбор был у меня?       Луз помолчала.       — Между казнью и тюрьмой… Наверное, я бы выбрала жить, да.       Филипп развёл руками.       — Все цепляются за жизнь.       Даже он цеплялся всегда. Даже теперь цепляется… Только не за эту жизнь, в основном. За эту едва-едва есть чем цепляться… Если он дойдёт до портала, может, смысла в жизни этой станет чуточку больше.       Луз кивнула сама себе, о чём-то задумавшись. А потом внезапно спросила:       — Ты помнишь День Единства? Ты ведь многое помнишь, да?       Филипп не стал отвечать ни да, ни нет. Ждал продолжения.       — Почему ты меня тогда не убил?       Филипп помедлил с ответом. Он это помнил. Или знал.       — Ты просила не убивать.       Вздох. Чуть-чуть рваный. Тишина. Шелест ткани, сжатой пальцами.       — Почему ты сам не просил о пощаде?       Тишина. Тишина и отголоски прошлого. Вопрос к записям на бумаге. Ответ выцветшими чернилами:       — Я не верил, что меня услышат.       Луз приложила руку к лицу и прикрыла глаза.       Говорят, лучше поздно, чем никогда. Но лучше ли услышать просьбу о помощи десять лет спустя? Просьбу от того, кто помощи не дождался.       Пусть она не была озвучена вслух ни тогда, ни теперь. Филипп умер бы от стыда, если бы хоть раз попросил о помощи прямо.       В этой пещере всегда было неестественно тихо. Ни звука ветра, никакого движения воздуха. Ни одного просвета не было в её стенах, чтобы мир снаружи мог бы попытаться проникнуть внутрь. В этой пещере было пусто. Не валялась на гладком ровном полу каменная крошка, не росло на стенах ни плесени, ни мха, не залетело сюда ни одного семечка снаружи, чтобы прорасти в куст или деревце. Не осталось огромных колонн, не осталось причудливых узоров кровеносных сосудов на стенах, не осталось сталактитов на потолке. Остался только пустой круглый зал с выровненными под рисунок стенами и прямоугольным ложементом в центре. Только два заклинания, одно на полу и одно на потолке. Одно, чтобы никто не вошёл, второе, чтобы никто не вышел.       — Ты помнишь, кто сделал это? — спросила Луз тихо.       Её, конечно, всё ещё волновало то, о чём они догадались лишь сегодня. Неслучайная неисправность в сонном заклятии. Однако, вопрос её Филиппа застал врасплох.       — Я почему-то думал, что ты участвовала в создании тюрьмы, — пробормотал Филипп.       Луз медленно качнула головой.       — Ты шутишь? Кто бы меня допустил? Я пролезла сюда тайком пару раз. В первый раз, чтобы срисовать паттерн в блокнот. Во второй, чтобы добавить на стену запасной вход.       — Поразительно…       — Спасибо.       — Нет, меня поражает некомпетентность ведьм в вопросах безопасности. С такой охраной, которую способен обмануть ребёнок, удивительно, что за все десять лет вы мои первые несанкционированные посетители.       Луз слабо фыркнула.       — Нельзя просто так взять и упустить возможность обосрать ведьм, да?       — В чём я объективно не прав? — нахмурился Филипп.       — Да в общем-то ни в чём, — внезапно легко согласилась Луз. Потом почесала щёку и продолжила. — Но да, я тут официально ни с чем не помогала. И неофициально тоже только мешала, как видишь. Про местоположение тюрьмы узнала от Ви.       Взглянув на Филиппа, она пояснила:       — Василиск. Их же мало. Всех завербовали на этот проект. Проект «не позволим бывшему императору разъебать Острова».       — Я тогда был не особо в состоянии…       — Ну так то заслуга василисков.       — Справедливо.       — Но я не знаю, кто ещё работал над этими заклинаниями, да. Может, ты что-то помнишь?       И она посмотрела на него пристально. Филипп задумался, уставившись перед собой.       Чьи-то ладони рядом с его лежащей на камне головой. И взгляд сверху.       — Последняя воля, Ваше Величество?       Филипп моргнул.       — Всё… смутно в тот период, — сказал он скомкано.       Луз отвернулась, кивнула.       — Не удивительно… ты был в ужасном состоянии.       Филипп не нашёл в себе сил даже внутренне сжаться от упоминания о его слабости. Хотя это было одним из правил, которые он хорошо помнил, ненавидеть слабость. В себе, в других, всегда. Просто он был настолько слаб сейчас, настолько пуст, что даже ненависти не было в нём.       — И ты… просто пробиралась мимо охраны…       — Ага, — Луз кивнула.       Филипп должен был признать, что это всё же было впечатляюще. Для ребёнка четырнадцати лет. Признать, разумеется, не вслух, ведь хвалить вслух кого-то можно лишь в исключительных случаях…       Ах. Да к чёрту. К чёрту правила.       — Это. Впечатляет, — сказал Филипп медленно.       Он ведь делал это раньше. Когда Луз действительно впечатляла его. Хвалил её. Когда эти правила работают, а когда нет? Они правда есть, эти правила, или… К чёрту, почему он не может просто… просто говорить, что думает, хотя бы иногда?       Луз моргнула, скосив на него глаза.       — Остолопость ведьм?       — Твоя находчивость.       Луз наклонила голову на бок. И Филипп увидел, что она приподняла один уголок губ.       — Да… Ну, я по праву могу этой работой гордиться, думаю. Даже ты, не сразу понял, как использовать брешь, чтобы открыть портал…       — Сразу, — возразил Филипп.       — Что? — Луз удивилась. Посмотрела на него вопросительно.       — Это не требует времени, я понял порядок активации глифов, как только увидел заклинание.       — Так ты мог выйти в любой момент? — Луз слегка подвисла.       Филипп хмыкнул. Луз помолчала немного.       — Я… я, Титан побери, не понимаю совершенно… какого хрена ты тогда тут до сих пор сидишь?       Ах. Ой.       Филипп на мгновение уставился перед собой. Думай, думай, что сказать, что сказать… она не должна понять… Всё полетит к чертям и… Ты же гений манипуляции, думай быстрее.       Филипп вздохнул. Потёр лицо ладонью. А, к чёрту. К чёрту!       — Можно, я уже больше не буду притворяться, что хотя бы пятьдесят процентов времени понимаю, что делаю и зачем? — спросил он, слегка устало.       Луз, похоже, колебания его отметила. И ответ её, казалось, полностью устроил. Ой как чудно. Стратегия эмоциональной честности часто хорошо работает с такими людьми. Интересно, обратит внимание, что от ответа на прямой вопрос он уклонился?..       — Ты не помнишь, или?..       — Не помню, — покорно кивнул Филипп.       Луз, только кивнула в ответ.       — Слушай, вот как ты помнишь несколько университетских курсов по точным наукам с такой дырявой памятью?       Филипп с готовностью пояснил:       — Знания, в отличие от воспоминаний, хранятся в куда более защищённом отделе памяти. Если то, что мы видим, когда погружаемся на ментальный план с помощью заклинания проникновения в память, это сознание, то конкретные знания, навыки, хранятся на совершенно ином ментальном плане. В подсознании, если угодно. Там же, где застревают самые глубокие переживания.       — Типа травмы? — уточнила Луз рассеянно.       — Типа, — Филипп приподнял и опустил бровь. Словечко молодёжного лексикона легло на язык кислой конфетой. — Знания остаются целы. Как и, хм, травмы нельзя стереть совсем. Даже если воспоминания о них стёрты. Если они достигли глубины подсознания. Да, такие вещи… Они остаются на уровне знания. На уровне физики. Твоё тело помнит, как это случилось.       Его левая ладонь помнит рукоятку ножа, скользкую от крови       — Твои глаза знают, что они видели.       Перед его глазами, даже когда он их закрывает, встаёт иногда красный-красный пожар       — Даже если нет уже воспоминания. Это как глубокая рана. Она не исчезнет без следа, как воспоминания обычные. Остаётся знание. Остаются чувства.       Больно. Как же больно это было. Разваливаться по частям было не настолько больно       — Если они достигли глубины подсознания. Это заклятие, сжигающее память, воздействует лишь на верхний план. План воспоминаний о событиях. Моих знаний оно не задевает.       И это логично. Зачем уничтожать столь ценный кладезь? Нужно только убить дракона, который сторожит сокровищницу. Сжечь гектары его разума, оставить лишь оболочку и…       — Но доступ к подсознанию всё равно необходимо получать через сознание.       — Тут ты права, — Филипп согласился-похвалил. Луз на это чуть приободрилась. — Но это не так сложно. Любое воспоминание даёт к нему доступ. Такое, где ты помнишь себя, знающим эти знания. И умеющим эти навыки.       — Вспоминание о воспоминании, — горько усмехнулась Луз.       На секунду повисла пауза.       — Полагаю…       Это говорит сейчас он? Или отвечает ей Филипп, которым он ещё помнит порою, как быть? Тот, кого она думала, что знала. Может, и правда знала. Может, нет.       — Ты вновь права.       Но теперь у неё есть лишь шанс смотреть на картину. С которой на неё смотрит воспоминание. Смотрит снисходительно и спокойно. И без лишних слов. Как и положено воспоминанию.