Death doesn't discriminate

Могилы были простые. Светло-серая строгость камня, короткие надписи, выгравированные на надгробиях. Тишина, солнечные лучи греют камни, птицы щебечут в ветвях деревьев. Принстонское кладбище оказалось до странности обычным местом, сродни любому парку, - ни тягостного давления, ни холодного дыхания смерти. Разве что тихо, много тише, чем было бы в это время в обычном парке. Молодой человек, высокий, еще по-юношески худой подошел к могилам, остановился в нерешительности. На его узком, выразительном лице застыло болезненное выражение - брови чуть сдвинулись к переносице, губы скривились, жесткая складка обозначилась на лбу. Он стоял так, напряженный и нерешительный, должно быть, минут десять, разглядывал простые могилы невидящим взглядом. Потом наконец выдохнул, как будто отмер, передернул плечами, нервным жестом поправил густые темные волосы - и неожиданно опустил ладонь на надгробие. Камень был теплым - стояло лето и солнце грело вовсю. Молодой Аарон Бёрр снова глубоко вдохнул и выдохнул, стараясь успокоиться, и осторожно, коротким движением погладил могильный камень отца. Он редко приходил сюда с тех пор, как похоронили родителей и деда. Кладбище нервировало его - такое спокойное, умиротворенное, напоенное солнцем и птичьим щебетанием. Его построили совсем недавно, незадолго до смерти родителей, и выглядело оно как раз на свой возраст. Аарон Бёрр редко приходил сюда. Сложно было представить, вообразить, что этот серый камень и высеченные в нем буквы имеют прямое, непосредственное отношение к когда-то живым и дышащим людям. Аарон плохо помнил отца и мать, он был совсем мальчиком, когда их не стало. Но он хорошо запомнил ощущение растерянности и легкого головокружения, как будто там, где должен был быть воздух, неожиданно появилась пустота, и становится сложно дышать. Так чувствовал себя маленький Аарон Бёрр-младший, когда ему говорили о смерти родителей, и позже - когда потерял деда. И теперь, стоило ему ступить под сень Принстонского кладбища - то же болезненное ощущение накатывало на него с новой, оглушающей силой. Растерянность. Растерянность сбивала его сердце с ритма, жгла глаза так, что приходилось щуриться, чтобы разглядеть буквы на светло-серых надгробиях. Аарон не любил растерянность, презирал даже. И, глубоко вдыхая и выдыхая теплый кладбищенский воздух, он волевым усилием успокаивал сам себя, рассудительный не по годам, обещая себе, что рано или поздно все это успокоится. Все обретет смысл. Стоит только подождать - и ответы отыщутся. Могилы смотрели на него незрячим камнем, и он, совсем еще юноша, почти мальчик, отталкивал от себя тяжелые беспорядочные мысли. Могилы - нагретый солнцем камень, сырая земля под ним, гробы и кости - все, что осталось от когда-то живых людей. От его родителей. Аарон Бёрр снова передернул плечами, решительно отгоняя дурные раздумья. Не все. Это не все, что от них осталось. Еще остался он - дышащий жизнью и энергией молодой человек, блестящий выпускник Принстонского колледжа, в будущем, без сомнений - блестящий юрист, блестящий солдат, а там, глядишь, и блестящий генерал. Успокоившись, Аарон снова поправил волосы и еще одним жестом - торопливо, будто украдкой, - коснулся могилы матери. Потом он развернулся, оставляя за спиной могилы родителей и все Принстонское кладбище, с его солнцем, и ветвями деревьев, и птицами, и отправляясь навстречу будущему. Несомненно, безоблачному. * * * Ее могилой стал океан. Зеленый, синий, весь в белой пене и в вечном движении, глубокий, как смерть. Он часто думал, что лучшее надгробие и придумать было бы сложно. Как ни странно, он полюбил гулять вдоль набережной, то и дело бросая взгляд туда, где у горизонта сливались океан с небом. Старался выбираться утром, хотя с каждым новым годом это было все тяжелее - возраст, все-таки. Но утром было менее людно, и воздух казался прохладнее и свежее, и особенно остро пах влагой и солью. Немногочисленные ранние прохожие уже начали его узнавать, некоторые даже вежливо приподнимали шляпы и здоровались: "Утро доброе, мистер Бёрр!". Мистер Бёрр отвечал им доброжелательным кивком и соглашался, хотя в глубине души редко когда считал утро по-настоящему добрым. Чаще всего, выходя утром на набережную, он как-то по-особенному чувствовал все свои прошедшие годы - а был он пусть еще не совсем старик, но человек пожилой, - всю боль в уставших конечностях, старые, с войны еще оставшиеся шрамы, и всю свою сложную, переломанную в нескольких местах жизнь. Так что нет, утро для мистера Бёрра редко бывало добрым, но скрывать свои эмоции и неудобства за фасадом вежливости он научился давно. И все-таки он приходил на набережную часто, это стало для него почти ритуалом. Океан пах холодом, и большой водой, и йодом и солью. Чайки кружили над водной гладью и кричали так, что щемило сердце. Запах воды и соли будто отпечатался внутри Бёрра, навсегда стал запахом пронзительно-привычной тянущей боли. Сначала он думал, что приходит к океану, пьет этот горьковатый запах полной грудью, чтобы наказать себя. Напоминает себе о потере, мучает себя - дурацкая причуда, признак стремительно приближающейся старости. Но со временем он понял, что боль успокаивает его. Память о всем, что он потерял, растратил, о всем, что в его жизни пошло не туда и не так - успокаивает. Щемит в сердце, соленое-горькое, зеленое, синее, все в белой пене - словно волны океана касаются его самого, обкатывают острые углы прошлого, оставляя его гладким, как стекло, и в белом налете соли. Бёрр вспоминает, как она улыбалась еще ребенком, как заразительно смеялась, запрокидывая голову и махая руками, как умеют только беспечные дети. Вспоминает звук ее голоса, высокого, звонкого, как колокольчик. И как можно было протянуть руку - и растрепать ее тонкие русые волосы, и как она потом по-детски сердито ругалась на него, неуклюже поправляя прическу, а он улыбался и просил у нее прощения. Детские воспоминания - самые яркие, но он помнит и более поздние ее годы. Помнит день ее свадьбы, и какая она красивая была в своем свадебном платье, светлая, как будто почти светящаяся. Он помнит как будто бы все вечера, которые они проводили за разговорами, и какой умной она была, каждое ее не по годам разумное суждение. Как она схватывала, казалось, любой предмет на лету. Как, когда она напряженно о чем-то размышляла, непослушная прядка падала ей на лоб, и она раздраженно сдувала ее с лица. Океан шумит в вечном движении, набегает на берег, неотвратимо точа камень набережной, и Бёрру кажется, что он помнит каждый момент ее жизни - с рождения и до того дня, когда ему сказали, что корабль так и не вернулся в порт. Океан волнуется, шелестит, шепчет прибоем, и каждый его шорох именем отдается у Бёрра в груди - "Теодосия...", вздыхает океан, набегая на берег. Теодосия. Бёрр шагает по набережной, его отражение плещется внизу, в океанских волнах. Немолодой уже, пожилой мужчина, седеющий и усталый. Он смотрит туда, где океан сливается с небом у горизонта, и его сердце болит так сильно, что кажется, оно вот-вот разорвется. Океан катает его боль в своих огромных ладонях - как стеклянные осколки его сломанной жизни. * * * Памятник был небольшой, но выразительный. Гранитное основание, на нем - белый и светло-серый мрамор, и прочувствованная, трогательная эпитафия. Церковное кладбище обрамляло могилу, как оправа - драгоценный камень, тихое, спокойное, оно пахло землей, зеленью и старым камнем - так, что сразу становилось ясно, что ему никак не может быть меньше века. Старик, совершенно седой и как будто высушенный временем, подошел к могиле, остановился, тяжело опираясь на трость. Некоторое время он разглядывал памятник - пристально, и в то же время как будто смотря сквозь него, едва заметно улыбаясь сухими губами каким-то своим мыслям. Наконец он вздохнул, переступил с ноги на ногу, отряхнул руки и похлопал себя ладонями по бедрам, очевидно, сетуя на отсутствие неподалеку удобной скамьи. Помявшись так еще не больше минуты, он снова оперся на трость и продолжил молча смотреть на мраморный памятник и выгравированную на нем надпись. В последние годы Аарон Бёрр, совсем уже старик, приходил сюда все чаще и чаще - настолько часто, насколько позволяли старые кости. Ему нравилось это старое церковное кладбище, воздух здесь был прохладным, зелень вокруг дышала спокойствием, и даже птицы в ветвях, казалось, пели совсем негромко. И воздухе словно обитал едва заметный запах не горечи - сожаления. Как будто встречаешь старого друга, с которым когда-то расстался не лучшим образом. Все смерти, которые Бёрр видел за долгую свою жизнь, войну, изгнание и возвращение на родину - и только к этой одной он возвращался все чаще в преддверии собственной. Белый мрамор памятника незряче глядел на него, и Бёрр чуть заметно улыбался в ответ. Раньше он часто думал, сколько ошибок совершил за долгие свои годы, сколько раз поступил бы иначе, представься шанс изменить прошлое - но теперь он только молчал и улыбался. Время не лечит - только несет тебя вдаль, величественная, спокойная река, течение которой не повернуть вспять. И не то чтобы на старости лет он стал забывать все невзгоды своей горемычной жизни - напротив, со старческой дальнозоркостью он, казалось, видел каждое воспоминание на дальних берегах реки все ярче и ярче. Но боль больше не беспокоила его. Сожаление, раскаяние - не терзали его, не ложились тяжелым грузом, но как будто оставались вокруг, легкой взвесью в воздухе, мелкой осенней моросью, утренним зыбким туманом. Бёрр разглядывал белый памятник - разглядывал свои ошибки на далеких берегах реки - и осознавал с пронзительной ясностью мимолетность и тщетность всего сущего. Каждый человек, каждый памятник, каждое наследие, высеченное в камне или начертанное на бумаге - рано или поздно все станет ничем. Прахом, легкой туманной дымкой, пылинками, танцующими в солнечных лучах. Теплым летним ветром и пеной на океанских волнах. Время прошло, и Бёрр ждал достаточно, и все наконец обрело смысл. Только теперь этот смысл не вызывал в нем ни страха, ни привычной растерянности, ни боли - только огромную усталость и предчувствие долгожданного покоя. Протянув руку, он коснулся белого памятника кончиками узких старческих пальцев. Почему-то чем дальше, тем сильнее ему казалось, что, встреть он Александра снова, сейчас, дружба у них вышла бы крепче, надежней. Аарон Бёрр давно не исповедовал христианство и не верил в загробную жизнь - еще одно, в чем они с Александром не соглашались, по крайней мере, в последние его годы. Бёрр снова улыбнулся сухими губами, покачал головой, похлопав ладонью по белому мрамору. - Может, еще увидимся... - пробормотал он тихо. - Может, еще увидимся. А потом отвернулся и зашагал к выходу с кладбища, размеренно постукивая по дорожке тростью. * * * Аарон Бёрр-младший скончался в тысяча восемьсот тридцать шестом году на Стейтен-Айленд, в деревне Порт Ричмонд. Он был похоронен на Принстонском кладбище, рядом с могилой отца.