Ты пылаешь жизнью

      — Ты уверена, что мне она подойдёт? — Спрашивает Вульфвуд, с сомнением поднимая вешалку.       Рубашка накрахмаленная и белая; белее, чем хоть одна из его рубашек оставалась когда-либо — учитывая, как он курит. Спереди виднеется какая-то декоративная отстрочка, подобие оборок — тонкие и плотные складки, напоминающие пластинки снизу грибной шляпки.        Отстранённо, он задается вопросом, где она добыла эту рубашку. Судя по тому, насколько та чистая, и факту, что Милли носит такую же, у неё, вероятно, их немало. Униформа от Бернарделли, может быть.       Милли только шикает на него, еще раз дергая за лацкан его испорченного костюма.        — Ну, нельзя же, в самом деле, вам в этом оставаться, господин священник — сплошные дыры.       — Сплошные дыры во мне, милая, — отвечает Вулфвуд. Вэш уже подлатал его, и повреждения не так серьезны, как кажется по состоянию его костюма, но всё же. — Я залью кровью всю твою красивую белую рубашку.       — Ничего страшного, — Милли лукаво улыбается. — У меня много таких. Бернарделли дает нам бюджет специально для одежды. От страховых агентов требуется определенный уровень профессионализма, а здесь очень легко всё запачкать.        Стало быть, про рубашку он почти угадал. Вулфвуд возится со своей собственной, заляпанной никотином и кровью, рубашкой с внезапным приливом застенчивости.       — Господь видит вашу жертву на благо бедных и раздетых, — невозмутимо говорит он, лениво рисуя в воздухе знак креста.       Как и предполагалось, улыбка Милли сменяется хихиканьем.        — Вы собираетесь переодеваться, или дальше будете заниматься глупостями?        Вульфвуд наигранно ахает:        — Я, глупостями? Ты ранишь меня в самое сердце, Милли. Я сражён! - Он морщится. — Еще сильнее, чем до этого.        Милли тихим звуком выражает сочувствие; ее рука тянется вперёд, чтобы провести по его плечу — одному из немногих мест, не посечённых шрапнелью и не перевязанных бинтами. Большим пальцем с нежностью массируя по кругу.       Что-то в груди Вулфвуда сжимается, совершенно без причины или позволения. Ее сострадание, проявленное так охотно и с такой серьезностью — что-то рычащее и горькое глубоко внутри него предостерегает от принятия вещей, слишком хороших, чтобы быть правдой, и что-то светлое и теплое, как зажженная спичка в его сердце, принимает это за отпущение грехов. Как, он чувствует, и должно быть.       Он достоин прощения и был прощен за то, что вернулся домой к ней изодранным и окровавленным. Приняв реальность Вульфвуда такой, какая есть, она сразу же предложила рубашку со своего плеча.        — Господин священник? — Спрашивает Милли мягким голосом, переходя от поддразнивания к чему-то более напоминающему беспокойство. – С вами всё хорошо? - Она задумчиво касается своей щеки. — У меня что-то на лице?        Вулфвуд качает головой, заставляя себя отвести взгляд. Достаточно уже и того чуда, что он, едва обретший статус священника, привлек внимание не одного ангела на своем пути в ад, но сразу двух. Проверять на удачу границы их милосердия недопустимо, а Вэш уже огорчил его сегодня — своим безрассудным самопожертвованием, которым Вульфвуд занимается каждый день…       Приложив свои ладони к подбородку Вулфвуда, Милли баюкает его лицо. Она бормочет извиняющимся тоном, скользя большими пальцами по его щекам.       И сожаление, настолько резкое, что вплоть до боли, вдруг захлёстывает его по причине, что сегодня утром он не побрился, и её пальцы теперь вынуждены тереть щетину.       — Всё в порядке? — Повторяет она.       Нет, не совсем.        — Просто отлично, милая, — говорит Вулфвуд, легонько уткнувшись своим лбом в её. Он хочет поцеловать её, что делал лишь однажды, пока они оба были изрядно пьяны. Рубашки на ней не было, и обнажённая грудь под руками Николаса, но, когда Милли по очереди принялась расстегивать его пуговицы, он тогда вздрогнул и убежал.       И рисковать не готов сегодня, пытаясь снова. Не сейчас, когда вершится что-то важное.       — У вас такое выражение лица, — говорит Милли низким и нежным голосом; часть обычного веселого жеманства в ее тембре уступила место теплой ноте беспокойства. — Как у испуганного тома.       Испуг — вот правильное слово. Он чувствует, что танцует на раскаленных углях; если не ногами, то сердцем. Как и в любой день, в любую минуту, весь этот незыблемый фундамент готов уплыть из-под его ног, заставив упасть навзничь и снова остаться в одиночестве, волочась за Вэшем, как потерянная собака.       Вулфвуд заставляет себя дышать медленно и глубоко, успокаивая резкое трепетание в груди.       — Твои руки теплые, — бормочет он. Затем, не успев ещё начать сомневаться в себе, сбрасывает рваный пиджак, позволяя ему упасть на пол. — Как насчет того, чтобы помочь мне выбраться из этой штуки?       Милли останавливается всего на мгновение. Затем она опускает руки — Вулфвуд тут же сожалеет о своем выборе, когда ее прикосновение исчезает с его кожи, оставляя после себя лишь слабое тепло, — и тянется к пуговицам. Вулфвуд дергается, когда ее пальцы скользят по его коже, но он заставляет себя не мешать ей, застыв неподвижно, пока она стягивает рубашку с его плеч и стаскивает с него рукава.       — О, — бормочет Милли, когда ее взгляд падает на бинты, обмотанные вокруг его торса, снова издавая сочувственный звук. — Здорово же вам досталось.       Это потрясает Вулфвуда также сильно во второй раз, его сердце подпрыгивает к горлу. Не позволяет себе инстинктивно вздрогнуть — он ничем не выдал своих ощущений, когда Вэш вытащил картечь из его груди, но нежность рук Милли пронзает сильнее боли.        — Не так плохо, как кажется, — выдыхает он шёпотом, чтобы громкий голос не выдал дрожи или не надломился. — Вэш меня замотал, как мумию, только…       Слова срываются с его губ, а затем полностью вылетают из его головы, когда губы Милли прижимаются к его; поцелуй такой быстрый и целомудренный, что он почти уверен, будто сам его вообразил. Если бы не опаляющий отпечаток на коже.        Милли улыбается, нежна, ласкова и обеспокоена так, что ему становится больно, ведь он не хочет ее беспокоить.        — Я очень рада, что с вами всё в порядке, господин священник.        Она снова целует его, и Вулфвуд ожидает, что вот-вот ощутит во рту привкус крови, ведь это так больно.       — Я, — хрипит Вулфвуд. Его пальцы немеют, сердце колотится в груди. Он хочет рухнуть в ее объятия и никогда больше не воскресать. Он хочет вернуть ее домой. Он хочет привести их всех домой: ее, Мерил и Вэша, сесть за обеденный стол, а вокруг них будут толпится дети, роится, хихикать и с любопытством задавать вопросы. Он хочет домой…       Он делает шаг, вздыхает, втискивается в пространство Милли, как будто её и нет, кренится к двери без раздумий. Кровь приливает к голове…        Её руки снова оказываются на его лице, поглаживая скулы. Голос Милли теплый и сладкий, как мед, шепчет ему на ухо; слишком тихий, чтобы его можно было услышать сквозь шум крови в ушах, но его невозможно игнорировать — ритм такой же ровный, как биение сердца; повторение нежных слов вроде «Я с тобой» или «Ты в безопасности» - так же, как Вулфвуд разговаривал бы с испуганным ребенком.        Медленно, постепенно, он снова начинает дышать.       — Совсем другое дело, — говорит Милли. И целует его в кончик носа.       Вольфвуд делает вдох, с трудом сглатывает стыд. Он позволяет себе сгорбиться, уткнувшись лбом в плечо Милли.       — Ты меня, — пытается он снова, – прости.        Ероша ему волосы, Милли слегка отводит его голову назад, строго глядит в лицо:       — Вы, господин священник, невероятный упрямец.       Он даже не может спорить с ней. Он беспомощно пожимает плечами, пытается изобразить улыбку, и это не очень получается, но что-то близкое:       — Грешен, каюсь.       — Отдохнуть вам нужно, — твердо заявляет Милли, выпутываясь из его рук и вставая на колени.        Ее руки, теплые и мозолистые, обхватывают его локти. Она поднимает его вместе с собой, поднимаясь на ноги без видимых усилий. Она сильная, и не покачивается даже обняв Вулфвуда рукой за пояс и поддерживая его.       Она теплая и пахнет одновременно сладким и земным ароматом, как пустыня после коротких, редких ливней. Вулфвуд наклоняется к ней, не задумываясь, чувствуя головокружение от потери крови и отступающих когтей паники.       — Значит, я могу поносить твою рубашку? — Спрашивает Вулфвуд неразборчиво и заплетающимся языком.        Милли хихикает:        — После того, как вы немного поспите, господин священник, сколько угодно. Она наполовину ведет, наполовину несет его к кровати и усаживает, затем поднимает с пола свою запасную рубашку и вешает ее в кладовую гостиничного номера - пустую, если не считать сдвинутых в сторону мокасинов Вулфвуда и плаща Вэша.       Сейчас он её снимет, наденет более непритязательный белый льняной топ и в раздражении выйдет в бар, откуда, в конце концов, вернется, смягчившись выпивкой и не чувствуя особой вины по поводу совершённого. Спать они лягут в одной постели, не сказав об этом ни слова, а утром пойдут дальше, как будто ничего и не было. Так всегда и получается.       — Господин священник, — одёргивает Милли, отрывая его от размышлений прежде, чем он успевает слишком глубоко погрузиться в них. — Не говорите мне, что вы себя настолько хорошо чувствуете, чтобы отказаться от послеобеденного сна!       Вулфвуд качает головой, издавая что-то похожее на смех, и проводит рукой по лицу. Он ложится поверх одеяла, устраивая подушку за головой и улыбаясь Милли.        — Нисколько.       Он слегка вздрагивает от дуновения ветерка на неприкрытую грудь — уже не полдень, солнце начинает садиться, воздух быстро остывает. Ему придется натянуть одеяло на себя, когда Милли не будет смотреть, как он борется с ним.       Милли дарит ему ответную улыбку — гордую, нежную и чересчур яркую.       — Отдыхайте спокойно, — говорит она ему, и он хочет этого, просто чтобы осчастливить её. — Когда Мэрил вернётся с ужином, я вам принесу.       Ему больно наблюдать, как она уходит, но длится это лишь мгновение, а затем он закрывает глаза, глубоко вздыхает и погружается в сон.

***

       Слегка пошевелившись, Вулфвуд снова оказывается в холодной комнате, выпав из какого-то уже стёршегося из памяти сна. Он с трудом открывает глаза. Тело содрогается от боли после недавней травмы. И с трудом приподнимается на локте. Взгляд блуждает, а затем останавливаются на очевидной аномалии, возникшей ещё в прошлый раз, когда он открыл глаза. Дверь, разгораживающая комнаты двухместного номера, где они остановились на ночь, приоткрыта, и через проём он видит Милли, сидящую перед зеркалом… в его пиджаке?        Вульфвуд отваживается на более серьезную попытку сесть, и ему удается даже подняться. Кости как будто налились свинцом, тело хоть и не умоляет, но настойчиво просит больше отдыха.        Милли замечает его: слышит, как он шаркает и скрипит, точно старый дом, или, что вероятнее, видит его в зеркале, к которому наклонилась. Она оборачивается, и лицо её озаряет улыбка — сверкающая, невыносимая, — в то время, как она уже поднимается на ноги и подходит к двери. В одной руке у неё швейная игла, пиджак наполовину расстегнут — в той манере, как он сам его носит. Рубашка тоже расстегнута, пусть не так сильно, как у него, но все же достаточно. Две-три пуговицы, ткань почти исчезает под широкими лацканами его пиджака, галстука не видно…        Он пристально вглядывается в неё. Пиджак ей идёт. Идеально сидит, даже окровавленный и зашитый лишь наполовину.       — Как спалось? — Спрашивает Милли. В его пиджаке.        — Немножко не хватило, — бормочет Вулфвуд, потирая лоб.       Улыбка Милли смягчается сильнее.        — Не засыпайте пока, я принесла ужин.       Она берёт что-то, находящееся вне поля зрения Вулфвуда, по ту сторону двери, и протягивает ему: сумку, пахнущую специями и синтетическим лососем. Внезапно ощутив вгрызающийся голод, Вулфвуд протягивает руку, хватая сумку, не обращая внимания, как Милли смеётся над ним, когда он открывает ее. Внутри — какая-то непостижимая конструкция, когда-то, по всей видимости, являвшаяся обёрточной бумагой, но сколько бы она ни ожидала пробуждения Вульфвуда, успела превратиться в непонятную массу. Не испугавшись, он разворачивает лосося и вгрызается, почти не обращая внимания, насколько он горячий, и на клейкую текстуру, откусывая большие куски, чтобы уменьшить вероятность того, что лосось развалится руках. Вкус фантастический. Головная боль, сжимавшая виски Вулфвуда, почти сразу отступает. Он слизывает остатки соуса с пальцев и снова смотрит на Милли. Та продолжает улыбаться. По-прежнему в его пиджаке.       — Спасибо, — говорит Вулфвуд, всматриваясь в её лицо, глаза. — Ты в моём пиджаке.       — Так шить легче, — отвечает Милли, указывая зажатой в руке иглой, нить которой тянется от ушка на конце к противоположному рукаву. — Не хочу слишком туго что-нибудь затянуть.       Прищурившись, Вольфвуд глядит на нее. Никогда бы не подумал, что телосложения у них схожи настолько, чтобы Милли исполнила роль хотя бы манекена, но, если задуматься, они примерно одного роста, физическим трудом и обучаясь владеть оружием нарастили мускулов, а из-за долгих путешествий и скудного рациона довольно сильно похудели. Плечи Вулфвуда шире, но Милли в них прекрасно вписывается.       — Только иголкой не уколись, — напутствует он.       — Доверьтесь мне, господин священник, — в голосе Милли слышится упрёк. Она втыкает иглу в забрызганный кровью лацкан пиджака Вулфвуда — того самого, который сейчас на ней, и ткань туго обтягивает её фигуру…        Кашлянув, Вульфвуд сбрасывает ноги с кровати и встает так быстро, что накатывает головокружение. Перед глазами мелькают пятна, и он инстинктивно вытягивает руки, чтобы не упасть. Всего через мгновение, между одним заторможенным морганием и другим, Милли уже рядом: берёт его за локти, поддерживая, и Вулфвуд чувствует внезапное давление в горле, как будто выпрыгнувшее сердце перекрыло ему дыхание.       — Осторожнее, — говорит Милли, озарённая солнечным светом и улыбающаяся, словно Вулфвуд не замечает приближение песчаной бури на горизонте, с каждым днём приближающейся, чтобы похоронит её жизнь в бархане острых песчинок.        Как будто он — не пуля в патроннике, прижатая к затылку Вэша.       Милли и Вэш умны каждый по-своему, так почему же они оба притворяются, что верят, будто Вулфвуд — именно тот, за кого себя выдаёт? Ему категорически непонятно.       Чувство вины способно вскружить голову сильнее голода и кровопотери, и с каждым днем чувство это всё труднее и труднее подавлять. Но руки Милли согревают его обнажённую кожу, вопреки всему — она улыбается глазами, несмотря ни на что.        Вольфвуд сглатывает. Он протягивает руки, упираясь ладонями в ее грудь, чтобы устоять. Боль тут же пронзает ладонь, и он слегка дергается назад, наблюдая, как капает кровь.       — Кажется, только что вы просили меня быть поаккуратнее с иголкой, — упрекает Милли. Она обхватывает одной рукой его запястье и подносит к себе, прикладывает губы к кровоточащему уколу.       Кажется, мир останавливается; всего на мгновение. Запинается, словно сердце пропускает удар. И ещё раз, когда Милли кончиком языка слизывает капельку крови. Вульфвуд обхватывает ее щеку, размазывая кровь по идеальной коже, и целует ее. Он ощущает вкус железа во рту, чувствует ее тепло. Она прижимается, обнимает его…       Он заставляет себя остановиться.       — Не здесь, — говорит он ей, когда они снова становятся на расстояние вытянутых рук, как в танце. Он наклоняет голову в сторону открытой двери. — Им в нашу историю вмешиваться не следует.        Если Милли и разочарована, то хорошо это скрывает. Она снова целует его ладонь, позволяет ему вытереть кровь с ее щеки, и нежно сжимает его плечо.       — Поспите немного, господин священник, — говорит она с дружелюбной очаровательностью. — Не думаю, что смогу спасти вашу рубашку, так что можете носить мою, пока не купите новую, ладно?       — Хорошо, — выдыхает Вулфвуд. Его пальцы дергаются, а в голове пульсирует внезапная тяга — к никотину или к ней, он не может разобраться. Он довольствуется тем, что имеет. — Мои сигареты случайно ни у тебя, милая?       Милли заглядывает под лацкан пиджака и роется там несколько секунд; ткань сползает с ее груди. Вулфвуд очень внимательно наблюдает за ее лицом, пока она, высунув язычок, роется в кармане, и, в конце концов, появляется с пригоршней потрепанных сигарет и спичечным коробком, протягивая их.        Мир снова запинается, когда их руки соприкасаются. Вулфвуд отступает назад, отводя глаза, и закуривает, втягивая дым в легкие. Головная боль проходит, сердце отступает из горла, Вулфвуд постепенно начинает чувствовать себя самим собой. Не из тех мужчин, которые разбиваются на осколки из-за красивой девушки. Не тот человек, который разваливается из-за чего угодно.       Не тот мужчина, который мечтает забрать девушку домой.        Как раз из тех мужчин, которые носят ее рубашки.       Милли продолжает улыбаться — за мгновение до того, как закрывает дверь между ними.        Кожа Вулфвуд болит там, где задерживались ее прикосновения.        Ему снится Милли, одетая только в его пиджак, расстегнутый и свободно свисающий. Он мечтает поцеловать ее. Он снова чувствует вкус крови во рту, на этот раз из-за того, что его потрескавшиеся губы обожжены. А ее губы гладкие и мягкие. Он хочет спросить ее, как она этого добилась, чтобы его было приятнее целовать, но Милли из сна запускает пальцы ему в волосы и побуждает его опуститься на колени, и, и, и…       Вулфвуд просыпается в темноте, разгоряченный и дрожащий, его тело от черепа до лодыжек сплошь болит. Он вздрагивает, снова зажмуривает глаза, всеми органами чувств пытаясь понять, что изменилось.       Точно. Вэш.       Вэш лежит рядом с ним в постели, его позвоночник прижат к позвоночнику Вулфвуда. Он шевелится, приподнимаясь на локте, когда Вулфвуд садится и скидывает ноги с кровати, на мгновение обнимая себя, прежде чем встать и подойти к окну.       — Прости, — говорит Вэш, когда Вулфвуд высовывается в ночь, сигарета свисает меж его пальцев.        — Иди спать, Ёж, — отвечает Вулфвуд.        Вэш снова опускает голову и выдыхает, что звучит где-то между облегчением и покорностью.       Вулфвуд гасит сигарету о подоконник и запирается в ванной комнате. Он дрожит под холодным душем, упираясь одной рукой в кафельную стену.       Голый, с мокрыми волосами и жалея себя, он заползает обратно в постель. Вэш без слов переворачивается, обхватывая его рукой. Это протез, холодный и твердый, но все же достаточно комфортный, чтобы успокоить сердцебиение Вулфвуда.       Вульфвуд спит без сновидений, пока не взойдет первое солнце.

***

       Рубашка сидит на нём, как влитая. Вулфвуд не знает, почему он этого не ожидал, учитывая, как сидел его пиджак на Милли, но что-то в нем дергается от удивления, когда он застегивает три нижние пуговицы, и ничего не натягивается, и не хлопает. Наверное, если бы он носил его, как она, в плечах было бы тесновато, но он так не делает - носит его, как носил бы свою рубашку. Он не знает, как бы иначе он это вынес.        Вэш, уже одетый, делает прическу перед крошечным зеркалом на комоде; косится на него, но ничего не говорит.        Дверь в ванную закрыта, изнутри доносится пение Милли, едва слышное из-за шума душа.        Вулфвуд застегивает еще одну пуговицу и проводит пальцами по волосам, разглаживая спутанные пряди, оставшиеся у него после сна с мокрыми волосами. Он находит пару чистого нижнего белья и снова натягивает штаны. Он чувствует себя голым без пиджака, а засовывать сигареты в карман брюк просто неудобно. Но он справится. Рубашка Милли пахнет ею, свежим и сладким, так что он обойдется.        Вулфвуд все еще стоит посреди комнаты, когда из ванной появляется Милли, в основном одетая — ни галстука, ни пальто, волосы замотаны полотенцем — и с пиджаком Вулфвуда на руке.        — О, прекрасно, — произносит Милли, ее голос словно мёд для больного горла, мазь для солнечного ожога. — Подошла, — она тянется к нему, уже улыбаясь, как солнце, разглаживая расстегнутый воротник его рубашки — своей рубашки. Ее рубашка, туго натянутая на его плечи, распахнута на его груди. Она расстегивает самую верхнюю пуговицу, снова разглаживает ее. — Вот так.        — Не очень-то соответствует образу священника, — шутит Вулфвуд, изображая хитрую ухмылку.        Вэш издает звук, словно собирается что-то сказать, затем обрывает себя, мыча, и выходит из комнаты, бормоча что-то о завтраке. Во взгляде, который он бросает через плечо, сквозит напряженная грусть. Для собственного спокойствия Вулфвуд машет ему рукой, улыбаясь, как будто это обычный день. Они говорили об этом так много, как никогда прежде. Через несколько дней всё будет как будто ничего и не было. Они пойдут вместе так легко, как если бы у них был выбор.       Вульфвуд берет пиджак у Милли: чистый, пахнет свежестью, аккуратные швы. Накидывает его на плечи, застегивает несколько пуговиц, расстегивает воротник рубашки Милли. Внешне почти ничего не изменилось. Воротник чуть уже, ткань чуть жестче. Он хмурится, чуть-чуть:        — К тому времени, как я верну твою рубашку, она пропахнет сигаретами.        Что-то грустное и понимающее просачивается в улыбку Милли. Она проводит большим пальцем по ключице Вулфвуда.       — Я не против, — говорит она ему, как обещание.        Всего на мгновение Вулфвуд позволяет себе опереться на ее руку. Позволяет себе помечтать о ее и его рубашках, покачивающихся на бельевой веревке у приюта.