Клетка

Мими глядит, задыхаясь в собственной ярости, выжигающей нежные легкие, запрятанные под выпирающими костями. Никакому и самому роскошному платью этого не скрыть. Адское пламя плавит глазные яблоки и не может прорваться сквозь радужку, дурацкий ошейник его загасил. Она когда-то смело бросилась вперед, не в силах удержаться от смерти, разбилась о силу древнего чудовища ради Отца, ради чего-то большего, чем он… И это проще и правильнее, чем возродиться в месте, где вся её сила, веками взращиваемая людскими слабостями, иссохнет вместе с ней. И на сей раз погибель будет мучительней. Мими хочется танцевать, разбрасывая вокруг опадающие из крыльев перья. Стать вновь подобной пуле, и в смертоносном полете слиться с родной пылающей стихией. Хочется увидеть отца. Пока они оба снова живы (это ненадолго, Мими понимает). Она едва не отчаивается. Едва не верит Чуме. И собственному отныне беспомощному сердцу. Без сил. Без семьи. Без гордости. Пока не видит его… Чума твердой рукой вкладывает в длинные пальцы конец золотой цепи. Сквозь опущенные ресницы Мими замечает: ладонь у господина дрожит. Глядит устало своему хозяину прямо в глаза. Хотя рабе не пристало. Кристофер приподнимает правый уголок губ (всего на миллиметр ниже, чем у близнеца) в колкой надменной усмешке. И Мими не нужны силы, чтобы прочитать сквозь зрачок почти ангельскую покорность, почти демоническую зависть. Почти человеческую слабость — стремление еще больше на брата походить. «Давай, притворяйся плохим мальчиком дальше». Она хохочет про себя, конечно. Но отзвуки воображаемого смеха разлетаются по роскошному залу, озаряя его. Она улыбается хищно, будто та другая из жизни до первой смерти. И все-таки начинает танцевать. А не так-то плохо быть во власти слабака. И раз он её клетка, она выломает все прутья. Пусть, наверно, Кристофер и был когда-то жалким ненужным ребенком. Пусть он и сейчас таков. Но Мими его не пощадит, демоны не знают жалости. «Снял бы ошейник, я бы разорвала тебя». Мими почему-то вздрагивает, когда теплые пальцы аккуратно оглаживают талию, нерешительно застывая на бархатной ткани. Её предает собственное истощенное тело. Они теряются в хаотичном движении других пар, подстегиваемые безумным голосом Чумы. И Мими не остается ничего другого, кроме как цепляться за его слова. Чтобы не увязнуть во всеобщем сумасшествии, не ощущать себя частью пира у всего, что любила, на костях. Чтобы видеть хоть кого-то, кто слабее неё. — Знаешь, нам необязательно быть врагами. И играть в те игры, о которых говорила Чума. — Но я люблю такие игры. Кристофер смеется злобно, а взгляд тягучий, потерянный. Нежный. «Определись уже, кого из себя строишь». — Мы ведь можем подружиться? — спрашивает не с затаенной надеждой, но с долей отчаяния. Отныне все пропитано им. Мими хочется бросить запальчивое: «Нет». И с вызовом потребовать, чтобы он добивался её покорности силой, если кишка не тонка. Но в пальцах, сжимающих талию, играет мощь бессмертного. А она сама сейчас не лучше человека. Порядком устала от пыток. В конце концов, Мими ведь тоже может притвориться хорошей девочкой ненадолго. И хитростью взять то, до чего не добраться силой. — Только если очень постараешься. Кристофер улыбается едва ли не с облегчением. — Буду очень стараться. Она кивает, смыкая руки на его шее. Сильнее. Сильнее. Ближе к пульсирующей венке. Почти можно придушить. Чужое дыхание щекочет ушную раковину. — А ты безумно красивая, — хочет казаться дерзким, но звучит как смущенный мальчишка. Мими смеется вслух, забывая про кости, выпирающие сквозь платье. И адское пламя пляшет в её глазах отблеском свечей. Она слышит, как его сердце грохочет в такт её голосу. «Ты только сними ошейник, и я…» — А теперь меняемся парами, — верищит Чума в больном экстазе. Мими неохотно размыкает руки. Но теплые пальцы не отпускают её.