Моральному уроду проще жить

Интересно, хоть один злодей осознает себя злодеем, моральным уродом, мразью? Я имею в виду не тех сказочных воплощений истинного зла, чей мотив лишь разрушать, а настоящих, живых людей, тех, кто каждый день ездит с нами в метро, сталкивается в дверях супермаркета, засмотревшись в телефон, или кто живет с нами в одном доме. — «Мне жаль, что я воспитала такого морального урода, как ты» — её голос отдавался эхом в голове уже три дня. Пальцы ледяные, я дрожу и не могу согреться ни под теплым одеялом, ни под горячим душем. Холод в моей душе когда-нибудь обернётся для меня реальной простудой. — «Ты последняя мразь, раз не уважаешь свою мать». Я мразь, моральный урод? Наверное, раз уж она так считает. Я действительно совершала много плохих поступков. Когда-то, будучи четырёхлетней идиоткой я утопила котёнка. Мне хотелось его напоить из миски, поэтому я ткнула его носом в воду. Маленькому пушистому комку хватило нескольких секунд, чтобы захлебнуться. И раз я сама тогда не захлебнулась от вины и слёз, значит я действительно плохой человек. Впрочем, плакала я тогда долго и, благодаря этому, выучила на всю жизнь стихотворение «Девочка-рёвушка» Агнии Барто. Как только меня замечали плачущей, мне несли яркую картонную книжку с этим великолепным образцом детской поэзии и начинали зачитывать стих, тыча носом в изображение отвратительной девочки-плаксы с красным носом. Как она не уставала читать его раз за разом, пока я не успокоюсь? Если это был способ заставить меня почувствовать то, что чувствовал тот котёнок — это удалось. В этом случае и то, что эта пытка продолжалась несколько лет, вполне оправданно, я ведь никак не умирала, хоть она и старалась. Ещё к моим плохим поступкам: однажды я назвала её шалавой. Новое для себя слово я услышала, наблюдая в окно за прохожими. Я не знала, что оно значит. Но сочетание шипящего «ш» и открытых гласных показалось мне замечательным. Плюс, в этом слове была моя любимая буква «л» и не было нелюбимой «р», которую я никак не могла научиться выговаривать. В общем, слово было красивым и, конечно, мне хотелось её порадовать. И я никак не ожидала, что за него получу по губам так, что у меня закачается первый молочный зуб. Плакать было нельзя, от первых строк «Девочки-рёвушки» меня уже тошнило, хотя от вкуса крови во рту меня тогда всё равно начало подташнивать. Я совершила много плохого, но самым серьёзным моим злодеянием был, кажется, тот случай, когда я расцарапала ей руки. Я хотела её избить, превратить её лицо в фарш, а тело в созвездие из синяков и ссадин. Я хотела дать почувствовать ей всю боль и унижение, которые чувствовала я с тех пор, как она в первый раз прогнала меня хворостиной по улице и каждый следующий раз, когда она давала мне пощечину или таскала за волосы. В тот день она в очередной раз вцепилась мне в волосы, не подозревая, что это последняя её победа. Мне было не столько больно, сколько обидно и унизительно за повод, который послужил началом ссоры. Я не захотела идти в ресторан с родственниками. Всё. Почувствовав руки в своих волосах, я сначала просто не могла поверить, что из-за такой ерунды я снова лишусь части волос, которые она так предусмотрительно запрещает мне отрезать. А потом мое терпение закончилось. Не такой уж и большой запас был изначально, если это произошло на моём шестнадцатом году жизни. Я изо всех сил вцепилась ногтями в руки в моих волосах и начала раздирать. Как раненный зверь, не видя ничего перед собой из-за слёз, я точно знала, где эти руки, даже когда она отпустила мои волосы я шестым чувством ощущала, где они и продолжала драть когтями уже не только кисти и пальцы, а все руки до плеч. Я хотела больше боли и крови, но точно знала, что бить нельзя, потому что остановиться не смогу, убью. Хоть я и хотела убить, но ощущение, что тогда она перестанет мучиться сдерживало, позволяя сохранить остатки разума. Царапины не смертельны, но они очень болезненны. Для души, правда, больше, чем для тела. — «Как ты посмела поднять руку на свою мать?» — спрашивала она меня потом. Спрашивали меня потом все родственники, которым она отослала живописнейшие фотографии своих рук, снабдив их красочным описанием. — «Она тебя кормит, поит, воспитывает, и всё одна. Даже если она вспылила, ты должна её слушаться, ведь она твоя мама. Ты совершила большой грех, проси прощения у бога и у нее» — всё это я слушала раз за разом и не понимала, почему прощения должна просить именно я, ведь я тоже в тот раз поплатилась очередным клоком вырванных волос и синяком на пол-лица. Я защищалась. Почему она ни разу не попросила прощения? Почему меня бить было можно, а её нет? Чем мы отличаемся? Ответ пришёл скоро, из неожиданно подвернувшейся книги Оруэлла: все люди равны, но некоторые равнее остальных. Найдя эту простую истину, я замолчала, и тогда же, на место боли и обид пришёл холод, зарождавшийся в груди и постепенно охватывающий всё тело. В любой конфликтной ситуации, на любые обвинения в мой адрес я спокойно и молча смотрела на неё. Мне больше нечего было ей объяснять и не за чем оправдываться. Я пережидала бурю из ругани и слёз, надеясь, что она закончится раньше, чем переохлаждение, идущее изнутри, убьёт меня. Тем более, что теперь я точно знала, в драку она больше не кинется. И хотя моё молчание её бесило с каждым разом всё сильнее, её хлёсткие оскорбления отражались о моё ледяное спокойствие и ранили её вместо меня. Правда она не знала, что даже если бы я хотела ей ответить, в такие моменты моё горло — оно ведь так близко от сердца — первым охватывалось холодом и голос мне больше не подчинялся. С тех пор я больше никогда не просила прощения, потому что в случае с ней попросить прощения, значит дать повод еще раз себя отчитать, унизить, обругать. Просит прощения тот, кто виноват. Я же больше не считала себя виноватой ни в чём. Более того, я считала, что просить прощения должна была она у меня. И не один раз. Я ждала извинений за то, что в детстве, боясь темноты, я не смела даже заикнуться об этом. Лежа по полночи без сна под одеялом, истекая потом и трясясь от страха, я боялась, что она услышит, что я не сплю, ведь реакция была непредсказуемой: спокойно ли она уйдёт, просто накричит или сорвёт одеяло, проверяя, не делаю ли я там чего-то постыдного. То, что это постыдное, я понимала, но о чем речь узнала только десять лет спустя. Ещё я ждала извинений за «Девочку-рёвушку» и за смех надо мной, когда она нашла эту книгу за диваном и посчитала, что это во мне проснулась отцовская хитрожопость. И за слова, сказанные мне, подростку, застигнутому в своей комнате в слезах от неразделенной любви: — «Это все глупости. Но если узнаю, что ты с кем-то спала, ты мне больше не дочь». Эти слова стали поворотным моментом. Думаю, не было бы их, не было бы потом разодранных рук и моего разбитого лица. Но они были. И после новой порции ранящих слов я решила, что она больше никогда и ничего обо мне не узнает. А для подтверждения я переспала с единственным парнем, который был в моём окружении, можно сказать — с первым встречным. Это было больно и страшно. Я мало знала о сексе, еще меньше хотела его. Мною пользовались, как игрушкой. Но я готова была исполнять любые желания в любых местах, чтобы почувствовать, что у меня есть что-то своё, не нарушенное ею, тайное. А ещё, чтобы получить хоть каплю тепла, оказаться на несколько секунд чьих-то объятиях, услышать, наконец, желанное: «Люблю тебя». Стоя на коленях в какой-то подворотне и чувствуя ритмичные толчки и чужой отвратительный солёный вкус, я думала о том, что, унижая так себя, я унижаю её, ведь её прекрасный проект «Идеальная дочь» сейчас делает минет какому-то гопнику из местного ПТУ. Она права, я не только моральный урод, но и шалава — о прекрасное слово — местного масштаба. Ведь тот парень втайне от меня заснял некоторые из наших похождений на видео и разослал всем моим друзьям. Когда мне начали приходить вопросы от них, от истерики меня спас привычный, расползающийся по всему телу холод. Я онемела от него, не в силах ни пошевелиться, ни тем более ответить кому-либо. Непривычным было только ощущение боли в спине, где-то под лопатками, будто мне наживую, без анестезии, обрезали крылья. Холод от сердца и жар от боли смешались и позволили мне имитировать нормальную жизнь дальше. Я ходила, улыбалась, играла свою роль, возможно, не безупречно, но достойно. То, что я внутри абсолютно пуста не заметил никто, даже она — та, которая жила в соседней комнате и видела меня каждый день и к кому я никогда не обратилась бы за помощью. Я доиграла свою партию до самого отъезда в университет. За шестьсот километров от дома и от неё притворяться уже не было нужды, да и сил уже не оставалось. Холод отступил, позволив боли захватить меня целиком и начать процесс моего разрушения. Тяжёлая учёба, не заладившиеся отношения с одногруппниками и насмешки от преподавателей лишь ускоряли этот процесс. Но теперь я была не одна — в мою жизнь пришла Булимия, моя Мия. Я не только мразь и шалава, но и психичка, больная, шизонутая, бесившаяся с жиру — так она называла тех, кто столкнулся с рпп, депрессией или любыми другими психологическими проблемами. Ведь те, кто занимаются делом, ерундой не страдают. Как Мия пришла в мою жизнь, я уже не помню. Наверное, она была единственной, кто откликнулся на мою немую мольбу и просьбу уничтожить моё огромное тело. Она пришла и наполнила мою жизнь смыслом, дала чёткий план действий, избавляющий от необходимости думать и принимать решения: после учёбы я должна была пойти в магазин, купить всё, что хочется и на что хватит денег. Кроме того, нужно было оставить около ста рублей на визит в аптеку. Хорошо, что самое действенное слабительное стоило копейки и можно было на эту несчастную сотню купить несколько пачек. В комнате общежития я должна была съесть всю еду сразу, обильно запивая любой жидкостью. Есть нужно было быстро, чтобы жиры, белки и углеводы не успели распасться в моем желудке и превратиться в калории, которые потом отложатся жиром на и без того огромных боках. В среднем, нужно было уложиться в 15 минут. А затем нужно было идти в туалет. Меня очень бесило, что он был общий, а дверь кабинки не доходила до пола. Я не могла сесть рядом с белым троном, удобно расположиться для своей миссии. Впрочем, я быстро приспособилась: в угловой кабинке, стоя сбоку от унитаза и прислонившись к стене я становилась почти незаметной для людей, приходящих в столь популярное место. Два пальца в рот нужно было вставлять сразу глубоко, это больновато, но опыт же уже был, не привыкать уже ведь к такому обращению. Самое сложное — не кашлять, чтобы никто не услышал. Правда, кашель — товарищ настойчивый, но мне удалось его приручить и заставить оборачиваться неконтролируемым потоком слёз. Меня это устраивало, ведь слёзы не шумят. Когда процесс выхода съеденного заканчивался, начиналась вторая итерация. Внимательно прислушавшись, нет ли никого возле раковин, нужно было быстро помыть руки, умыться и прополоскать рот. Затем вернуться в комнату, не показав красные глаза с лопнувшими сосудами соседкам, и пить воду — как можно больше — и возвращаться в туалет. Второй круг шёл труднее, но я знала, что это необходимость. А вот третий и, тем более, четвёртый круг были уже редкостью, но иногда и они были нужны. После последнего круга лучше всего было сходить в душ. Он приносил облегчение, ставил точку в процессе и помогал объяснить красные глаза чувствительностью к шампуню.       Мия помогла мне пережить первый год, но не спасала от боли, которая день за днём становилась невыносимей. Добивало осознание, что я ненавижу свой университет, свою будущую профессию и всё, что с ней связано. Больно было настолько, что воспоминания о цепких пальцах в моих волосах потускнели и я звонила ей, рассказывала, что мне плохо. Но стоило мне один раз заикнуться о том, чтобы уйти из университета, прозвучала фраза, напомнившая мне, кому я звоню: — «Бросишь университет, домой не пущу» — четыре слова, пробудившие моё одиночество и беспомощность. Я ведь знала, что ни разу ранее не была услышана, не получила помощи. Зачем я снова стучалась в вечно запертую дверь? Уйдя из университета, я бы лишила её возможности на посиделках с друзьями хвастаться тем, что её ребёнок, которого она воспитывает одна, учится в престижном университете. Более того, ей пришлось бы признать, что я не справилась с учёбой. Это никак не вписывалось в проект «Идеальная дочь»: — «Ты тварь, которая не ценит, сколько твоя мать для тебя делает. Я столько в тебя вложила, а ты хочешь вот так бросить университет?» И зачем я только напомнила себе и ей, какое я ничтожество? Бесполезная, никчёмная и, ко всему, страшная. Удивительно, как в таком состоянии я смогла познакомиться со своим будущим мужем. Как он смог подойти к тому комку боли и проблем, коим я была. Тем не менее он смог. Его бесконечная любовь, мягкость и поддержка помогли мне продержаться на плаву, дышать и не утонуть в море боли. Он изо всех сил тащил меня на берег, но Мия и та, которая звонила вечерами, не позволяли выбраться. Я стала отбиваться. Я больше не молчала, огрызалась и защищалась. Теперь мы созванивались раз в неделю и разговор обязательно заканчивался скандалом: — «Что, ебаться научилась, умная стала?» — эта гениальная фраза повергла меня в истерический смех. Да, действительно, откуда ей было знать, что ебаться я научилась сильно раньше, чем она предполагала? И не без мотивации с её стороны. Однако эти слова причинили неожиданную боль, заставили вспомнить, как было больно тогда, когда мне обрезали крылья, а видео с мои участием обсуждало полгорода. Я действительно не должна была существовать. А человек, который меня так любит, мой будущий муж — что он будущий муж я и мечтать тогда не могла — заслуживает большего. Не морального урода, мразь и шалаву, а нормальную девушку. И я приняла решение — как раз вечер был подходящим, в комнате я была одна. Распотрошив свою аптечку и аптечки соседок, я собрала все обезболивающие, успокоительные и жаропонижающие — всего около 40 таблеток, которые нашла и выпила их, запив всем алкоголем, который нашла в холодильнике. Было глупо надеяться, что всё получится, но в своём желании я была искренна. Наверное, я не умерла бы и так. Но мой будущий муж забеспокоился из-за того, что я долго не отвечала и пришёл. Не знаю, как он смог уговорить охранников нашего корпуса пропустить его, но он нашёл меня на кровати в полубессознательном состоянии. От меня пахло алкоголем, но он знал, что я не пью. После настойчивых расспросов, узнав в чём дело, он сказал мне: — «Какая же ты глупая» — тона ласковее я не слышала ни от кого прежде. Далее были долгие, привычные круги очищения желудка, только теперь не от еды, а от того дикого коктейля, что был во мне. Были просьбы не вызывать скорую. Был поход в больницу и враньё врачу, что моё отравление — из-за просроченного сильного успокоительного. Было несколько недель восстановления. Были объятия и поцелуи. Было много месяцев моих слёз, рассказов и жалоб — ведь мне впервые было это можно. Занозу за занозой он доставал из моей души, залечивал раны и помогал набраться сил. Иногда он тоже не выдерживал моей боли, но даже когда мы ссорились, я не чувствовала безнадёжности. Я точно знала, что меня слышат. Я становилась нормальным человеком для всего мира, кроме одной женщины. Для неё я продолжала черстветь, но всё ещё пыталась сохранить видимость нормальных отношений. Холод, в котором я раньше так нуждалась для защиты от неё, больше не был нужен, у меня была теперь броня посерьёзнее — равнодушие. Регулярные звонки раз в неделю, приезды домой раз в год на три-четыре дня и подарки к Дню рождения и Новому году — всё это продержалось несколько лет, пока наши пути не разошлись окончательно. Мелочь за мелочью, но наши интересы и мнения сталкивались. От бытовых мелочей как, например, длина волос моего мужа, или наших планов на детей, до споров о людях различных ориентаций, которых я поддерживала и не позволяла оскорблять в моём присутствии. Окончательной точкой стал мой отказ поздравлять кого-либо с одним государственным праздником. Она посчитала это неуважением к родственникам и в очередной раз окрестила моральным уродом. Я просто положила трубку. Что толку, если мою позицию даже не выслушали, а просто набросились с оскорблениями? — «Может ты вообще от меня откажешься, жить так наверняка проще будет?» — экран телефона загорелся от её нового сообщения. Неужели она так и не поняла? Я уже давно от неё отказалась. Она уже давно не принимает участия в моей жизни, не знает ничего о том, что на самом деле происходит у меня в сердце и в голове. У меня нет сил сказать это прямо, но лишь пока. Я готовлюсь и коплю силы. Кто бы что ни говорил, но не все матери любят своих детей. Некоторые явно, а некоторые нет. Та, которой не посчастливилось стать моей, из вторых. Она всегда старалась создать красивые картинки — дочь-отличница, одетая с иголочки, посещавшая музыкальную школу и закончившая престижный университет должна была стать произведением всей её жизни. Но она не учла, что речь шла о живом человеке, которому необходимы были объятия во время тех страшных тёмных ночей, утешения во время плача и поддержка в любой ситуации. Мне нужно было знать, что есть кто-то на моей стороне, вне зависимости от того, насколько я плохая, мразь или моральный урод. Однако, на моём берегу было пусто, и я стала предателем, отвернувшимся от человека, который привел меня в этот мир. Осознаю ли я себя злодеем? Да. Так проще жить.