"Чугунная, тоталитарная серость..."

      Писать Евгений Замятин начал ещё во времена обучения в институте. Первое значимое произведение - повесть "Островитяне" 1917 года. По некоторым версиям именно она является предпосылкой к роману "Мы". Роман "Мы" был написан в 1920-м году Евгением Замятиным, социалистом со своим, особенным взглядом на выстраивающийся строй государства. Также был профессиональным кораблестроителем, что, вероятно, и предопределило деятельность главного героя в романе - инженер, математик, работавший над чертежами "Интеграла" - единой цели и светлого будущего Единого Государства. Впрочем, с восторгами мы поторопились. Продолжим. Пробежавшись по нескольким источникам, могу очертать, что настойчивые действия большевиков не находили отклика в сознании Евгения Ивановича. Воцарившийся террор - недопустимое явление, и насилие не искоренить ещё большим насилием. Количество образов, аллегорий и отсылок в романе можно найти множество, и перечислять все - пересказать всё произведение. Предупрежу, что ссылаться я буду не только на двадцатые годы, но и на времена уже после смерти автора. Ведь антиутопия - это фантастика под соусом общественных переживаний, и обращается в будущее как результат настоящего. Начнём с самого главного. Государственный строй и само Единое Государство. А откуда оно вообще появилось? Что стало переломным моментом в истории, сформировавшим Единое Государство? Рассказчик, который пообещал нам, читателям, не врать и ничего не утаивать, упоминает Двухсотлетнюю Войну, войну между городом и деревней. Войну между стремлением к совершенству, идеалу, математически выверенному равенству и чем-то диким, первобытным, недопустимо сентиментальным и нелепым. Территория города ограничена непреодолимой стеною, однако стеклянной - чтобы каждый мог видеть этот зелёный, цветущий и пахнущий первобытный мир и никогда не думать о том, что за эту стену можно выйти или что мир за Стеной может сюда проникнуть. Рассказчик сам сознаётся в одной из первых записей: "Я не могу себе представить город, не одетый Зелёной Стеною, не могу представить жизнь, не облеченную в цифровые ризы Скрижали." Часовая Скрижаль - это единый циферблат часов, как наша Спасская Башня Московского Кремля. Герой Скрижалью искренне восхищён и сожалеет, что не поэт и не способен её воспеть. "О, Скрижаль, о сердце и пульс Единого Государства." Все просыпаются в одночасье, минута в минуту. Цитата: "Каждое утро, с шестиколесной точностью, в один и тот же час, в одну и ту же минуту мы, миллионы, встаём как один. В один и тот же час единомиллионно начинаем работу - единомиллионно кончаем. И, сливаясь в единое, миллионорукое тело, в одну и ту же, назначенную Скрижалью, секунду мы подносим ложки ко рту и в одну и ту же секунду выходим на прогулку и идём в аудиториум, в зал тэйлоровских экзерсисов, отходим ко сну..." Через туман высказываний, пока ещё далеких нашему "дикому" уму, вырисовывается знакомый образ. Единогласно зовущие, единогласно преданные, единомиллионно идущие... Разве это - не эпитеты, кричащие из каждого угла в двадцатые годы? Социализм, единство, труд, грядущее, неминуемо светлое, будущее. Единый для всех строй и порядок, единый для всех закон, единая идея - идеал. Дальше. Весь роман пронизывала нигде не очерченная ни словечком ниточка - может, я её просто упустила и о ней было сказано открыто - но я её определённо чувствовала. Великий Благодетель - лидер Единого Государства - именно Благодетель, он как главный судья. Он действует на благо Единого Государства, на благо безликого "мы", вбирающего в себя всех и каждого. Но он - не самая всего верхушка. Он такой же "нумер" в системе, в математической формуле совершенства, и над всем этим стоит что-то большее. И это далеко не математика, это что-то масштабов Вселенной, может в разы мощнее и шире. И от этого осознания не покидало шаткое чувство - вся их система хрупка, как катастрофически тонкое стекло. Достаточно лишь резкой перемены - и всё задребезжит, треснет - и рухнет тысячами осколков. Великий Благодетель. Считайте, верховный судья. Он руководит казнью неугодных, поддавшихся эмоциям, фантазии, отбившихся от единого ритма, диктуемого Скрижалью. Преступников. Инакомыслящих... Рассказчик покорно нам описывает, как проходит казнь. Особое внимание уделено рукам Благодетеля, отдающего жесты для управления Машиной, для руководства казнью. "Но зато руки... Так иногда бывает на фотографических снимках: слишком близко, на первом плане поставленные руки... заслоняют собою всё. Они - каменные, и колени - еле выдерживают их вес..." А что чаще всего появлялось на советских агитационных плакатах? Крепкий социалистический кулак. Не уверена, откуда в моей голове это словосочетание, но оно мне определённо нравится своей ёмкостью и понятностью. Грешника... то есть, преступника уничтожали мощным лучом, и от человека оставалось буквально одно мокрое место. "И ничего: только лужа химически чистой воды, ещё минуту назад буйно и красно бившая в сердце..." Здесь аллегория противоречивая: хотя была единая идея, объединяющая массы и движущая всем, но лидер был один, беспрекословный и могучий. Однако Бюро Хранителей очень напоминает ЦК КПСС. От пары упоминаний в голове такой же образ: стол заседаний, за которым решается чья-то судьба, и тысячи глаз на каждом углу, следящих за каждым шагом гражданина... Кстати о слежке. Это страшное слово... скорее даже - преследование - оно раскрылось во всю нагую в романе "Мы". Стеклянные квартиры, стеклянные дома, кристально прозрачные жизни "нумеров". И только для уединения по розовому талончику опускались шторы в допущенный для этого час. Творческая деятельность должна была быть направлена исключительно на восхваление непоколебимых истин и констант - Скрижали, "Интеграла", Государства. Сомнение или неподчинение пресекались и превращались впоследствии в "химически чистую" лужицу. Любое стихотворение или прозаический текст - о благой цели и математически верной жизни в Государстве. Мы о таком уже слышали. В какой-то момент все стали должны. В какой-то момент все единомиллионно повернули головы в сторону Великой Благодетели, ковавшей крепкими кулаками Советский Союз. И где-то среди этой толпы, в её единомиллионной тени, роптали инакомыслящие. Если я буду продолжать плескать эпитеты, граница сотрётся. Возможно, слушая краем уха или читая углом глаза, кто-то даже не уловит, что образ в романе перескочил на действительность. Это всё мои домыслы, я не имею права утверждать, что автор подразумевал именно это, и ничто другое. Однако и имею право рассуждать и анализировать, потому - продолжим. Цитата: "И вот,... будто только вот сейчас первый раз в жизни, увидел я всё: непреложные прямые улицы, брызжущее лучами стекло мостовых, божественные параллелепипеды прозрачных жилищ, квадратную гармонию серо-голубых шеренг. И так: будто не целые поколения, а я - именно я - победил старого Бога и старую жизнь, именно я создал всё это, и я как башня, я боюсь двинуть локтём, чтобы не посыпались осколки стен, куполов, машин..." И здесь моя закладка: Мир велик, но хрупок. Краткое изречение, провертевшееся у меня в голове. Всё это сияющее ясное единство, безоблачное и прозрачное, но всё же - стеклянное. Это одновременно напоминает и героя, и Советский строй. Пока была крепкая рука - в обоих случаях это нависшая тень тоталитаризма - всё было под контролем. Но стоило посеять сомнение, спрятать в тени общую идею - кажется, будто всё расслоилось, начало разваливаться, и единство уже казалось хмурой и суровой серостью, вязкой и тягучей. Какие у вас воспоминания о периоде правления Сталина? А Хрущёва? Вместе с последствием тоталитаризма у героя смылся и самоконтроль. Представьте картину: ребёнка, которому с младенчества вкачивали идею, что алкоголь, табак, пёстрые цвета и мысли о другом мире - зло, поставили перед длинным столом, наполненным пестрящими упаковками сигарет, зелёно-бордовыми бутылками вина, фотографиями зелёных лесов и глазастых цветочных полян, сочинениями о восхвалении чего-то кроме непреложной чугунной истины. Глаза разбегутся, он потеряется, он будет смотреть на всё подряд и не поймёт, как в этот самый момент в нём зародится сомнение. Он увидел что-то другое, скрытое за распределённой математически жизнью толпы. Его уже не вернуть к прошлому человеку, выкрикивающему "Зло!" на любое, что не сходится с великой и единой идеей. Примерно это случилось с рассказчиком. И из записи в запись его повествования всё больше похожи на роман, и он сам это замечает. Из такого же сухого и математического изложения действительности, как весь Государственный строй, его записи превращаются в личные заметки, которые никто не должен видеть, иначе - "химически чистая" лужица. Запись за записью он сомневается в себе, в том, что происходящее - правда. Сны, фантазия - это болезнь, и рассказчик уверяет себя, что болен. Но в один момент он смиряется с тем, что в нём зародилась "душа" - смиряется на время. Он оказывается за Стеной благодаря женщине, которая повела его в сторону от нерушимой серости Единого Государства. Обнажённая человеческая суть - дикая, перед его глазами. Рассказчик тогда перед "дикой" толпой выкрикивает: "Надо всем сойти с ума - как можно скорее сойти с ума", и в этом сумасшествии, в бреду всё еще крутится перед ним белая горячка событий. Организация, членом которой являлась та женщина, затевает революцию. "Интеграл" - межпланетный корабль, который строили, чтобы нести свою великую формулу счастья сквозь вакуум космоса - инструмент в руках революционеров. Его мощью они намеревались разрушить Город, прорвать брешь в Стене, чтобы дикий, забытый всеми мир ворвался и напомнил о себе. Переосмысленные ценности колебались, шатались, голосили множественным эхо, но пресекались нынешними - нерушимыми и едино верными. Революция не осуществляется. Обстоятельства до обидного просты и неприметны. Много деталей я упустила, потому подробности вас запутают, но поверьте: страницы, на которых человек изливает всего себя и всё, что с ним происходит, не должны оставаться распахнутыми в стеклянной комнате, в которую может зайти кто угодно и когда угодно. Революционеры всё же находят способ пробить брешь в стене - и этот грандиозный, посеявший суету момент, окрыляет серость Единого Государства, будто в один миг в него врывается так долго осуждаемая и пресекаемая зелень из-за Стены. Но результат всего этого величия - стаи птиц на крышах Города. Пробитую брешь залатали не таким же стеклом, а высоковольтной - пускай и временной - оградой, ещё более опасной, чем стекло. Закрутили до упора гайки и болты, пресекая любое сомнение. И главный герой тоже сдался, он избавился от "души" путём хирургического вмешательства. Фантазию удалили, как опухоль, из мозга, и рассказчик вернулся в сухую серость Единого Государства... Впрочем, это уже был не наш рассказчик. Наш рассказчик, которому мы доверились который доверился нам и искренне назвал нас "любимыми", исчез вместе с Фантазией и затерялся в истории этой тоталитарной, рукастой, чугунной серости. Революция была пресечена, а рукастая, тоталитарная, чугунная мощь охватила контроль... "Дикая" толпа за Стеной осталась за стеной, и лишь немногие оказались под жестом руки Благодетеля. Куда-то исчезло это волнение, исчезла надежда, что в серость прорвутся настоящие краски. Исчезло благоразумие, хотя герой в заключительной записи говорит, что разум непременно победит. Однако всего не искоренили. "Откладывать нельзя - потому что в западных кварталах - всё ещё хаос, рёв, трупы, звери и - к сожалению - значительное количество нумеров, изменивших разуму." Но описано это так, словно это незначительный отпечаток на стекле, и нужно просто подобрать средство, чтобы от него избавиться. Инакомыслие - это первобытно, это дико, это неприемлемо. Наш рассказчик сдался, он не справился с этим прорывом серо-стеклянной оболочки. Он не смог вынести этой болезни и "излечился". И нельзя его за это осуждать - он признавался во всех сомнениях, во всех опасениях, страхах, в нарастающей дрожи перед Хранителями и Благодетелем. Ему было тяжело смириться с тем, что он сам согласился переступить черту, не по чьему-то принуждению. Просто судьба повела его, ослеплённого математически выверенным счастьем, по самой коварной тропе - по тропе случайности и независимого течения жизни. Точнее сказать, очень незначительно зависящего от него самого. Очевидно, роман партии не понравился. Это карикатура, это антипартийно, это не по-советски... До 1988 года роман видели только за границей. Очевидно, это очень категорический взгляд на перемены, и по ходу сравнений, в большинстве своём не описанных, я всё больше в них сомневалась. Сомневалась - потому что у меня есть свой взгляд и закрепившийся образ, который день ото дня обрастает подробностями, и сеять в нём противоречие в такой неустойчивой позиции пока опасно. Революция случилась... Но давно. Когда зародилось Единое Государство. Революция случилась... Но давно, в Феврале, в Октябре 1917 года. И нельзя сказать, что это одно и то же, однозначно и единогласно. Потому что даже попытки новой революции не случилось - всё просто постепенно угасло, и пугающе выбритый и сияющий сквозь стекло тоталитаризм не достиг апогея. Всё вспыхнуло и долго горело - но кто-то загасил огонь совершенно неумышленно, просто забыв подкинуть в него сухого, трескающего хвороста. Если весь роман - это одно длинное расписанное отношение к сменившейся власти, то с Евгением Ивановичем я не согласна - всё было не так критично, хотя, признаем - пугающе и хлещуще внезапно. Я согласна с колебаниями и попыткой вырваться вон из вихря, к которому всё существо давно привыкло и кроме него ничего не знает. Я согласна с сомнениями в поступках, потому что нельзя не сомневаться, когда сходишь с пути впервые за жизнь по собственному решению. Я согласна с рассказчиком. С тем, что назвал нас "любимыми". Но если... Если этот образ диктовало не опасение, а взгляд, ясный и уверенный, то я не согласна. А впрочем... Дальше - обрыв. Это значит одно: моя точка зрения всё ещё точка, крохотная и незначительная, а всё вышесказанное - чья-то будущая идея и побуждение к собственным размышлениям.