Прах к праху

— Эй, Сэмми. Ноги становятся ватными — и Сэм застывает, так и не дотянувшись до книги. Нужно уходить, стучит в висках, нужно уходить, пока он ничего не сделал, пока он не… Не?.. Чёрт знает, что придёт ему в голову на этот раз… О да, чёрт — знает. А Сэм — нет. Сэм знает только одно: бежать бесполезно. Эта мысль обжигает, рассекает виски — точно так же, как осколки когда-то рассекали ладонь. Тогда Люцифер точно так же стоял напротив — или сидел у больничной койки, или кружил вокруг хищной птицей, или… — но тогда он не был настоящим. А сейчас он настоящий? А мир вокруг — настоящий?.. — Так и будешь меня игнорировать? Сэм сжимает зубы и всё-таки берёт книгу с полки. Руки не дрожат, и это можно назвать победой, но по сравнению с тем, что Тьма собирается сделать с миром, эта победа ничего не стоит. А по сравнению с тем, что с миром делал он сам, это — лучшая из возможных побед. Всё относительно — и до ужаса эфемерно; карточный домик реальности рассыпается, стоит лишь легонько подуть, и острые бумажные края больно режут лицо. Этому научил его Люцифер. — Э-эй. Сэм оборачивается — медленно-медленно; каждая секунда-без-боли на вес золота — по крайней мере, тогда, когда речь идёт о чужой боли. Люцифер кривится, и Сэм привычно заставляет мысль исчезнуть: при нём лучше держать голову пустой — хотя бы потому, что ему нравится читать мысли. Точно так же люди читают газеты за завтраком: бегло пролистывают, пока взгляд не зацепится за очередную свежую заметку о преступлении. Сэм уже давно не совершал преступлений, но Люциферу, кажется, на это плевать. — Ты что-то хотел? — спрашивает Сэм спокойно. Голос тоже не дрожит, и это очередная крохотная — бесценная — победа. — Я? — Люцифер тыкает пальцем в грудь — Сэм отчаянно пытается не смотреть на кровавые пятна на рубашке, но они всё равно притягивают взгляд; а помнишь, как.. — Да ничего. Нет, много чего, но ничего такого, в чём ты мог бы мне помочь, — он небрежно пожимает плечами. — Ты, знаешь ли, не Бог. Ты тоже, так и вертится на языке, но самоконтроль — первое, чему приходится научиться при общении с Люцифером. Сэм — научился. — Я могу позвать Чака, — отвечает он всё так же спокойно. И, подумав, добавляет: — Если хочешь. Книга обжигает ладонь, и Сэм пытается расслабить руку, но лимит побед на сегодня, судя по всему, уже исчерпан — пятна крови на рубашке Люцифера медленно расползаются, и смотреть на это смерти подобно, но не смотреть не получается. Значит, смерть. Люцифер улыбается, и Сэм понимает: сегодняшняя заметка ему понравилась. Значит, больно не будет. Или будет. Всё относительно. — Точно! — Люцифер щёлкает пальцами и издаёт смешок; пятна переползают на футболку, и Сэм моргает: показалось?.. — Если хочу. А я не хочу. Папочка разрушит нашу семейную идиллию — ты же видел, разрушать он умеет отлично. Ломать не строить, знаешь? Знаю, проносится в голове — и обжигает пощёчиной. Люцифер весело хмыкает и скрещивает руки на груди. — Вот именно, Сэмми. Вот именно. Он понижает голос и склоняет голову набок, и в льдистых глазах плещется удивительное — лживое — тепло. — Будем честны, папочка налажал. Хорошо так, со вкусом. Ты-то это чувствуешь. Ты понимаешь. О, нет-нет-нет, не надо делать такое лицо! — он машет рукой, и Сэм давит вздох; внутри становится до ужаса муторно. — Жестокий Люцифер, виноватый-во-всём Люцифер, Люцифер-вселенское-зло… Он выдерживает паузу — и щёлкает пальцами, и сердце делает кульбит: сейчас кто-то умрёт, сейчас кто-то.. Но ничего не происходит. Ни-че-го. От этого становится только страшнее. Люцифер вздыхает. — Да чего я распинаюсь, в самом-то деле. Уж ты-то точно можешь меня понять. Пятна расплываются, дразнят, и Сэм закрывает глаза — всего на мгновение. Обложка жалобно хрустит под пальцами — точно так же, как хрустели его кости под пальцами Люцифера много дней-месяцев-лет назад. Или вчера?.. Всё — относительно. Всё — эфемерно. Но некоторые вещи просто нельзя забывать, если хочешь, чтобы от тебя осталось хоть что-то — именно поэтому Сэм открывает глаза и силой заставляет себя поднять взгляд. — Нет, — отвечает он; голос почему-то звучит хрипло. — Я не могу. Люцифер ласково улыбается — так же ласково, как улыбался тогда, когда ломал ему рёбра одно за другим — и в его глазах, помимо извечной насмешки, есть что-то — нечитаемое, спрятанное, — но спрашивать Сэм не собирается. Пусть оставит это при себе, чем бы оно ни было. Пусть подавится. Сэм выпрямляется. И медленно повторяет — так, как всегда хотел это сказать, так, как эти слова звучали в его голове: со сдержанным отвращением, смешанным с глухой ненавистью. — Я не могу тебя понять. Он ожидает ответной вспышки, но страха больше нет. Нет ничего: карточный домик реальности медленно растекается по столу мазутным пятном, и на пальцах остаются следы — угольные, как глаза демона. Как его глаза. Люцифер не злится, не ломает ему рёбра и не распыляет на атомы щелчком пальцев — просто смотрит так, как отец смотрит на испуганного ребёнка, разбившего дорогую вазу — с добродушным укором. И этот взгляд хуже сломанных рёбер. Сэм зло выдыхает и сцепляет зубы. — Что? Люцифер пожимает плечами — и улыбается, и в этой улыбке столько лживого тепла, столько напускного понимания, что к горлу подкатывает тошнота. — Ничего. Просто ты лжёшь. Мазутные пятна реальности пачкают стол, кровь — рубашку; Сэм смотрит в холодные глаза напротив и понимает, что у него сейчас точно такие же глаза, и все бесценные — мнимые — победы режут виски, как осколки — ладони. Всё относительно, всё эфемерно, но некоторые вещи не меняются. Некоторые вещи остаются с тобой до смерти — становятся смертью. Люцифер щурится и понижает голос почти до шёпота. — Если кто и может, то только ты.