Из нечто в Ничто

В мастерской Лича всегда было тихо. Магия — это не только взрывы и прочие спецэффекты. Магия — это наука, требующая кропотливости и сосредоточенности. Это едва слышное шипение пламени и переливчатый, почти призрачный звон материи. Громкий топот возвестил, что на территорию сдержанной и тщательно рассчитанной магии вторгся посторонний. Лич не повернул черепушки, лишь перелистнул очередную страницу фолианта. Он никогда не здоровался с Охотником. Впрочем, сам Охотник вежливостью тоже не отличался. — Две? — только спросил он, помечая место в книге, где остановился. — Да, две, — голос у Охотника гулкий, отзывающийся мелкой дрожью в каждой стеклянной реторте. Лич повернулся к нему; тот уже шарился в сумке, поглядывая на хозяина мастерской с неизменной, прилипшей к губам улыбкой. Он мог скалиться до бесконечности, даже когда чёрная дыра поглощала его едва живое тело, чтобы затем выплюнуть невредимым. Эта улыбка не значила ровным счётом ничего. Наконец его поиски увенчались успехом, и Охотник протянул Личу два крохотных сгустка тьмы. Две чёрные дыры, которые он только что выловил голыми руками в сотворённом ими Ничто. Лич не стал брать их в руки, повёл острой фалангой указательного пальца — и чёрные сферы поплыли к столу, легли на неё двумя непроницаемыми жемчужинами. Не медля, он приступил к работе. Вообще, Охотник и сам мог обратить чёрные дыры гончими. Но магия всегда давалась Личу проще, и он не отказывался, когда его просили о помощи. Охотник, правда, не сказать чтобы просил — просто ставил перед фактом: вот тебе материал, ты знаешь, что делать. И в ожидании принимался расхаживать по мастерской с видом хозяина. — Сигма — худшая, — вдруг рвано изрёк он, остановив взгляд на осколках витражей. Лич только вздохнул: неужели он опять успел поцапаться со Жрицей? Вечно они не могли и пяти минут провести вместе без склок. — Сигма такова, какой её желает видеть Омега, — размеренно ответил он. Охотник фыркнул: — Значит, у Омеги отвратительный вкус, если ему нравятся такие лицемеры. — Она верит в него от всего сердца. — Не выгораживай её! — он надвинулся на Лича: высокая фигура нависла над магом, но тот и глазом не моргнул. Наверно, потому что и моргать-то было нечем. — И не строй из себя самого умного. Она лицемерка, я же не слепой. Она примеряет каждый раз новое лицо, как подыхает, и это мерзко. Ах, в этом смысле «лицемерка». Что ж, тогда в сущности это правда. Ничего удивительного, что Жрица выводила Охотника из себя: он сам-то был, можно сказать, болезненно прямолинеен. И болезненно жив, в отличие от перерождающейся Сигмы. Странно только, что от самого Лича Охотник нос не воротил. — Ты-то хоть честно признаёшь факт своей смерти, — оскал растянулся ещё шире. — И не пытаешься занять чужое место. Иногда отсутствие рта и необходимость пользоваться магией для речи порождали некоторые неудобства: можно было случайно сказать то, что хотелось лишь подумать. Лич не стал никак комментировать невзначай вырвавшиеся слова, сосредоточился на чёрных дырах, которые начали постепенно менять свои очертания под его костлявыми пальцами. Выпустив пар, Охотник приободрился и продолжил изучать мастерскую. Поднял колбу с прозрачным голубым раствором, поглядел сквозь неё на Лича. — Хотя, признаться, ты страшный, как смертный грех, — хохотнул он. — Только посмей выпить, — вместо ответа предострёг его Лич. Охотник покачал головой, мол, «Да как ты смел так подумать обо мне?», но колбу вернул на место. — Страшный и душный, — он снова засмеялся. О, как будто он сам не был страшен. Как будто не от него в ужасе разбегались жители миров, за которыми он приходил на своей охоте. Забавно, что и его вторжение, и появление Лича встречали одинаково, хотя сложно было найти двух существ более отличных, чем они. Охотник — статный, широкоплечий, со сверкающими зелёными глазами, то злыми, то весёлыми, в алом плаще и громоздких сапогах; он никогда не говорил вполголоса и не действовал вполсилы; в груди его билось сердце, так гулко, что, казалось, могло заглушить все остальные шумы мастерской. Лич — лишь иссохшая грудная клетка в синей мантии, под которой клубилась тьма, и череп, глазницы которого поблёскивали мелкими звёздами; он разговаривал мало и не делал больше, чем нужно; его сердце давно замерло и истлело. Объединяло их лишь одно — служение Омеге. — Но Омеге ведь плевать, да? — вдруг, отзываясь на мысли Лича, проговорил Охотник. — Плевать, кто ему служит. Сигме этого не понять. Возможно, Охотник не любил Жрицу ещё и потому, что никак не мог объяснить себе, почему она на стороне Омеги. Не верил в благочестивое поклонение, искал иные мотивы и, не находя, клеймил «лицемеркой». Он сам ни за что бы не стал помогать Омеге по доброй воле. Лич знал это, потому что однажды улыбка с лица Охотника пропала — когда маг спросил его, что стало с его собственным миром. За то, что он сотворил с ним, Охотник, должно быть, до сих пор винил себя. И, желая заглушить голос совести, предавался непрекращающейся, дикой охоте, разрушая один за другим сотни миров, чтобы убедить себя в том, что разрушение самого первого не было ошибкой. Что это просто в его природе — что в этом теперь и есть его предназначение. Что ему и правда это доставляет удовольствие и что ему ничуть не жаль. Что он и дальше продолжит лишь улыбаться, не признавая, что он предал свой мир. Вот ещё одна вещь, которая их объединяла: они начали служение Омеге с предательства. Лич предал и свой мир, и свои убеждения. Он обманул саму смерть, но Омега был больше, чем смерть. Перед его величием Лич сдался. Решил, что если не может победить, то должен возглавить — и, когда все миры канут в Ничто, Омеге в погоне за разрушением ничего другого не останется, кроме как убить самого себя. Да, в жертву придётся принести многое — но что значат все эти миры по сравнению с убийством бога, из-под руки которого все миры и вышли? Лич убедил себя, что жертва оправданна. — А мы с тобой всё понимаем, только вот толку от этого мало, — Охотник сел на табурет и достал ружьё, чтобы прочистить дуло. — Мы просто парочка никчёмных трусов, Омикрон. Лич мог бы и возразить, но не стал рушить его хрупкое эго. Трусом здесь был только Охотник, который уничтожил собственный мир, испугавшись смерти. Но Лич был не лучше — он был удивительным глупцом, который не придумал ничего другого, кроме как опустить руки и позволить Омеге довершить своё дело. Отличная парочка. Храбрящийся трус и умудрённый глупец. — Принимай работу, — позвал он наконец Охотника. Тот сразу же вскочил с места и в два шага оказался возле стола; перед ним лежали два комка тьмы, изрядно разросшиеся и будто бы ставшие ещё чернее. Довольно оскалившись, он положил на каждую из сфер по ладони в грубой перчатке — и тут же две тьмы подняли головы и открыли огненные глаза. Раздался звонкий лай. — Привет, девочки, — он потрепал своих новых гончих по головам. Они тут же спрыгнули со стола и принялись виться у его ног, преданно задирая носы и высовывая языки из пастей. — Всё, всё, уже идём, — он перехватил ружьё и буквально вылетел из мастерской — уже заждался новой охоты. Ни благодарности, ни слов прощания — абсолютно никаких манер. Лича это нисколько не задело. Ему тоже пора было в путь. Взяв посох, он покинул стены, ставшие ему родными за последние… месяцы? Годы? В забвении не было времени, и Лич сам приложил к этому руку. И сейчас тоже собирался приложить — стереть то, что ещё не было забыто. Что ещё не успело из нечто превратиться в Ничто. Однажды Ничто снова сможет породить нечто, как Альфа породил весь мир. Только вот ни Лич, ни Охотник этого уже не увидят. В заново созданной вселенной им, предателям и разрушителям, не найдётся места.