Дом тысячи солнц

— Шевелитесь! Нас не должны догнать… Люциус бросил резкую фразу и снова сжал бескровные губы в тонкую полоску. Он выглядел как всегда: серебро на висках, ветер трепал бесцветные волосы, худое лицо, состоящее из линий, напряжённо бледнело в лунном свете. Страх выдавали только глаза, выскобленные холодом и тревогой; безумный взгляд сверлил горизонт. Нарцисса почти задыхалась, захлёбываясь собственными слезами. Видно было: она совсем выбилась из сил, но продолжила бы лететь, бежать, ползти, даже если бы пришлось вгрызаться зубами в землю и тащить за собою тело. Её лицо — белое, бархатное, словно присыпанное пудрой — тоже боялось: было ли всё это ошибкой, её ошибкой, возможно, смертельной для них? Стоило сдать мальчишку с потрохами — а теперь они вынуждены отступать, потому что, каким бы ни был исход, весь магический мир уже приговорил их к смерти. После того, что произошло, сначала долго бежали, затем летели, рассекая ночь и затылком чувствуя, как что-то или кто-то — война, министерские паскуды или сам Тёмный Лорд — вот-вот нагонит, костлявыми пальцами схватит за горло и… Нет, лучше уж сдохнуть сразу. В воздухе сильно пахло хвоей и сырой землёй. И смертью — о! — её запах был повсюду. Она подстерегала Драко вот уже несколько месяцев, ходила за ним по пятам, царапала загривок, вызывая волны мерзких мурашек, шептала и уговаривала. Умоляла. Сейчас Драко снова бежал от неё, но, казалось, вот-вот споткнётся. Ладони были влажные, пальцы ломило от усталости, волосы неприятно липли ко лбу. Дьявольский страх стекал по горлу к желудку. Хотелось блевать. Вдалеке показался Мэнор — голый и мрачный, каким ему и полагалось быть испокон веков. По телу пробежала лёгкая дрожь: без сомнения, это место представляло собой прямую мишень, и возвращаться туда сегодня было просто безрассудно, но для них оно всегда оставалось домом. Мать, видимо, думала то же самое — на её лице, стянутом высохшими нитями слёз, вдруг проявилось секундное облегчение. До особняка оставалась примерно четверть мили, когда небо прорезала дюжина чёрных вихрей. Сегодняшняя ночь была тёмной, но они, казалось, поглощали в себя все остатки света и застилали глаза, лишая зрения напрочь. Сдавленный крик Нарциссы разлетелся по воздуху мелкими осколками. Драко обернулся и, изо всех сил тараща глаза в непроглядную чёрную дымку, попытался разглядеть лицо матери, понимая, что уже слишком поздно: яркий зелёный луч на секунду ослепил, ударил больно, с глухим громким звуком; пальцы, из последних сил сжимавшие древко, разжались. Сердце врезалось в рёбра тупыми толчками, руки безнадёжно пытались схватить воздух. Он падал, падал, а вокруг — только скалы, острые башни камней и секунды времени, которых для него почти не осталось.

***

Тело дернулось. Вслед за этим — тепло и запах постельного белья, насквозь мокрого. Складки простыней резали спину, зубы были стиснуты так, что болела челюсть, а тело изнемогало от слабости. Кровь бурлила, бешено бился пульс. Жив. Драко надавил на глаза холодными пальцами, пытаясь стереть остатки дурного сна. Поднял взгляд на часы — показывали семь, но за окном было темно: похоже, утро, наконец, решило не наступать в этой дыре. Он встал с кровати, окончательно убедился, что привидевшееся было очередным кошмаром, перешагнул через скинутую на пол подушку и включил свет. Лампочка рассеянно замигала, из зеркала посмотрели воспалённые глаза и чужое — серое, с отпечатком усталости — лицо. Мерлин, его смерть, должно быть, выглядела также хреново, как и он. Он быстро натянул брюки и тонкую водолазку: лето выдалось прохладным, а камины в Малфой Мэнор разжигались нечасто — и снова присел на кровать. Скрип пружинок эхом раздался по комнате. Висок слабо запульсировал. Обхватив голову руками, Драко невольно вернулся мыслями к событиям мая. Едва они добрались до Мэнора, как один из домовиков заявил о посетителях из Министерства, ожидающих в большом зале. Тот факт, что их не схватили ещё на подходе к поместью, вызывал вновь нарастающую тревогу: может быть, прямо сейчас они добровольно отправлялись на казнь. Кингсли Бруствер сидел за столом в окружении шестерых мракоборцев, лицо его выражало спокойную уверенность. — Инкарцеро! — Кингсли щёлкнул пальцами, и руки мгновенно свело за спиной с такой силой, что даже малейшее движение вызывало чудовищную боль. — Мистер и миссис Малфой, а также мистер Драко Малфой, — громко и ясно продолжил он, — вы обвиняетесь в совершении преступления против магического сообщества, пособничестве Волан-де-Морту, злоупотреблении властью с целью порождения ненависти и вражды среди магов и волшебниц. Ваши волшебные палочки будут изъяты, а вас троих немедленно доставят в Совет магического законодательства, чтобы вынести приговор. Всё закончилось, Люциус, — добавил он тише. — Он мёртв. — Нет… Этого не может… Люциус упал на колени. Нарцисса медленно закрыла глаза: из-под век правильным маршрутом стекли вниз две аккуратные капли. Драко стоял, ощущая себя не там и не сейчас, и тонул. Тонул в своей беспомощности, чувствуя, как закладывает уши, а лёгкие становятся такими тяжёлыми от влаги, что, казалось, вот-вот порвутся. Он не понимал, о чём говорил этот придурок Кингсли. Он не понимал, почему он всё ещё там. Он ещё много чего не понимал. Почему отец так мало рассказывал ему о людях, с которыми не стоит водиться? Почему отец никогда не рассказывал о том, что некоторые поступки приводят к хреновым, к очень хреновым последствиям? Потому что его отец здесь, точно так же, как и он сам, корчится и дрожит в надежде вымолить прощение у этих самодовольных псов. Чья-то рука легла Драко на плечо, но он не вздрогнул, он вообще никак не отреагировал, чувствовал только как его волочат к камину, а каблуки туфель царапают паркет. Два дня, проведенные в Азкабане до суда, оказались настоящей пыткой. Люциус сидел тихо и неподвижно, придавленный к полу невидимым грузом, а мать обнимала Драко так часто и так сильно, что ему практически не хватало воздуха — и он задыхался, сидя на каменном ледяном полу, глотая собственные слёзы в попытках оплакать жизнь, которой у него никогда не было. Страшно было до тошноты, до одурения. Ему снова хотелось выблевать эту давящую холодную тяжесть, зажать уши, заснуть. Пожалеть себя, погладить по мягким спутанным волосам, как гладила его мать, сказать, что всё это чудовищная ошибка, что такого больше не повторится. Слишком поздно, кретин. Малфой старший тоже был смертельно испуган. В последние дни на его лице поселилась усталость, во взгляде и позе больше не просматривалась привычная надменность. Теперь он напоминал скорее загнанного зверя, или волка — или кто там водится в этих волшебных лесах? — и вызывал насмешливые взгляды присутствующих вроде «Давай, посмотри, где ты теперь оказался!». Они видели его насквозь, они вывернули его наизнанку, показали его тайны всем вокруг, а теперь упивались этим. Особенно Кингсли, этот заносчивый сукин сын, который уже отсчитывал секунды, чтобы приговорить его семью. — Люциус Малфой, вас доставили из Азкабана, чтобы вы могли ответить на предъявленные вам обвинения, связанные с деятельностью Пожирателей смерти. Собрание выслушало свидетельства по вашему делу и готово вынести свой вердикт… Двери судебного зала с шумом открылись. По скамьям пронёсся шепот: некоторые смотрели с удивлением, другие — с интересом. Узник выпрямился, насколько позволяли цепи. При виде вошедшего его лицо приобрело мертвенно-сизый оттенок, от звука голоса в ушах зазвенело: — Свидетель защиты — Гарри Джеймс Поттер! Драко сгорбился и вздохнул. Он не был благодарен Поттеру за спасение. В каком-то смысле он даже стал презирать его сильнее, чем раньше: видимо, у гриффиндорского ублюдка не было ни капли самоуважения, иначе что заставило его в самый последний момент вступиться за отца перед Министерством? Или это был его очередной жест поганой поттерской доблести. Или он просто тупой. В любом случае, это была не единственная причина. Избавив Драко от пожизненного заключения, грёбанный Поттер, сам того не зная, столкнул его с новой действительностью, которая на поверку оказалась тюрьмой похуже Азкабана. Так прихотливо создаваемый годами имидж семьи Малфоев теперь был изуродован и покалечен. Их кости перемывались и обсасывались каждым, кто имел глаза и уши, их имена венчали первые полосы «Ежедневного пророка», что, в свою очередь, конечно, не способствовало их скорому появлению в обществе. Люциус Малфой прекрасно чувствовал себя, находясь под всемилостивым крылом Волан-де-Морта и питал большие надежды относительно сына: тот должен был стать достойным наследником великой чистокровной фамилии и продолжить дело Повелителя, обеспечив роду заслуженные признание и власть до самого заката его существования. Но Малфой младший проявил себя бесхребетным куском дерьма, а гибель Тёмного Лорда обернулась для всей семьи пожизненным изгнанием. Открывшийся после его смерти мир оказался слишком большим, слишком неизведанной территорией. Люциус справлялся, как мог. Даже после отставки он поддерживал старые связи в Министерстве, умело склонял нужных людей на свою сторону, делал всё, чтобы заполнить разрастающуюся дыру собственной никчёмности. Кипящую вокруг бурную неприязнь он переживал стоически, будто происходящее совершенно его не волновало, и постоянно повторял, что даже дурная слава гораздо лучше бесславия. Малфой старший глубоко разочаровался в сыне. Он почти не говорил с ним вслух, но Драко всё равно всё слышал: молчание отца кричало очень громко. Люциус смотрел на него, закупоренный в свою оболочку, взгляд у него всегда был резкий, стеклянный, а сам он был словно из камня: холодный, колкий, неприступный. Даже Нарциссе не удавалось, как прежде, смягчать его острые лезвия, так что она ходила за ним по дому с поникшими плечами и пустыми глазами, как привидение, стараясь не приносить лишних хлопот. А для Драко мир как будто раскололся: всё, во что он верил, и что его отец оберегал с таким тщанием, теперь не имело никакого смысла. Стены Мэнора давили на него со всех сторон, отделяли от мира, в котором он привык существовать — тёмного, стерильного, чистокровного — и мира, который он так старательно презирал. Два мира, а он, Драко, ни в том, ни в том не прижился. Думал, что ещё успеется и, может быть, станет понятнее, но не успелось. И понятнее тоже не стало. И теперь он не жил, а скорее существовал, и единственная реальность, которая была ему доступна — эта полупустая душная комната с холодным деревянным полом, с чёрными, как сволочь, стенами, мятой постелью, сбитой в сторону простынёй, разбросанными книгами и тусклыми растениями, для которых каждый новый день — последний крик о помощи. Кричал и Драко. По большей части от безделья, конечно. С тех пор, как в июне ему исполнилось восемнадцать, он практически не покидал поместье. Целыми днями он торчал в отцовской библиотеке, иногда изучал древние книги, изредка пробовал новые заклинания, но в основном занимался дурью. Как выразился бы Блейз — херню порол. Надо отдать другу должное: тот писал ему почти каждую неделю, стараясь скрасить тягостные будни, и мог бы преуспеть в этом, если бы не текущие обстоятельства, конечно. Блейз обладал всем, что требуется, чтобы называться хорошим другом: в отличие от Драко, он был в меру рассудителен, не такой язвительный и импульсивный, и — что Малфой особенно ценил — не рылся в его голове и никогда не донимал расспросами. Но было и ещё кое-что, что не давало ему, Драко, спокойно жить и дышать: воспоминания. Они поджидали его во всех уголках поместья, мерещились в каждой стене, в каждой пылинке и занозе, крались за ним, как бешеные собаки, ночными демонами влезали в его сновидения. Грязные и кровоточащие, они словно были выцарапаны у него в голове, и как бы ни старался Драко избавиться, вырвать, вычеркнуть их из настоящего, встряхнуть себя, чтобы вылетело всё и осталась лишь пустота — тщетно. И он продолжал видеть их каждый день, даже с закрытыми глазами. Memento mori. Помни о смерти. Иначе она сама напомнит о себе. В голове от этих напоминаний всё износилось и рвалось, все винтики расшатались и кое-как подшитые странички с остатками здравого смысла безжалостно трещали по швам. Тёмное прошлое висело над ним, как крест, но молиться больше было некому. Сердце продолжало биться, но сколько ударов ему осталось, на сколько ещё хватит — этого Малфой не знал. Потому-то сейчас он готов был отдать что угодно, чтобы снова оказаться с Блейзом в гостиной Слизерина, обсудить предстоящий матч по квиддичу, позубоскалить по поводу новой причёски Тео, позволить извивающейся рядом Пэнс намурлыкать ему на ухо несколько непристойных слов — ничего такого, конечно, просто по-дружески. Выдохнуть хоть немного, затеряться, чтобы совсем не слететь с катушек. — Блядь. Драко вскочил, пожалуй, слишком резко, так что в висках начало непослушно гудеть. Слететь с катушек ему было совершенно ни к чему, но мысли о друзьях — штука ненадёжная. О том, чтобы возвращаться в Хогвартс, не было и речи: вряд ли кто-то ждал его там теперь, после всего, что случилось. Но терпение не боялось людского осуждения — оно заканчивалось очень быстро, превращалось в злость и жрало его изнутри. С этим нужно было что-то делать.

***

В восемь Драко спустился к завтраку. Люциус сидел за столом и со скучающим видом сканировал глазами разворот «Пророка», который всего неделю назад переключился с линчевания их семьи на обсуждение кандидатур в директора Дурмстранга. Мать сидела рядом и методично помешивала чай, задевая края фарфоровой чашки так, что та издавала звуки, похожие на эльфийский марш. Увидев сына, она улыбнулась мягкой сдержанной улыбкой. — Здравствуй, сынок. Драко кивнул, возможно, чересчур резко, надеясь, что Нарцисса не примет это на личный счёт. Наверняка она подумала что-то, но озвучивать не стала, а вернулась снова к своему остывшему чаю. Ковыряясь вилкой в печёном яблоке, Драко думал, как лучше начать разговор. К его частичному облегчению, отец с шумом захлопнул газету, молча встал и отправился к дверям из столовой. Едва его шаги стихли на лестнице, Нарцисса вновь подняла взгляд. — Тебя что-то беспокоит, Драко? В её голосе звучала тревога. Ему тоже было не по себе: горло водолазки давило, воздуха категорически не хватало. — Я хочу вернуться в Хогвартс, мама, — он говорил еле слышно, наблюдая, как светлые ниточки её бровей медленно ползут вверх. Нарцисса посмотрела на него глазами, полными ужаса и непонимания, и прошептала: — О, Мерлин, Драко… Да, Драко. Что за херню ты только что произнёс, Драко. — Я не могу больше находиться здесь. Эти стены… Давят. — О чем ты говоришь, Драко? Эти стены — твой дом! — в её голосе появилось отчаяние, такое искреннее, что в глазах заболело, а уши как будто заложило. Драко не хотелось оставлять её одну, но ещё меньше ему хотелось оставаться самому: просыпаться каждое утро в этих чёрных стенах, в складках простыней собирать обломки самого себя, ходить от одного окна к другому, смотреть, как рассветы сменяются закатами, а потом и вовсе перестают отличаться друг от друга, всё ждать чего-то, задаваться вопросом: а что дальше? — и не хотеть знать ответ. Часы, которые он проводил здесь наедине с собой, напоминали непрерывный бег по кругу. И у него уже начинала кружиться голова. — Я должен вернуться, иначе я сойду с ума, — он слышал, как разбивается её сердце, как с тихим звуком падают на пол осколки, но ничего не мог поделать. И Нарцисса, кажется, понимала это, потому что через мгновение её взгляд снова приобрёл ясность, а тревогу выдавали только две вертикальные морщинки на тонкой переносице. Она коротко вздохнула и ответила: — Я сделаю, что смогу.