"Когда наступит время"

Егорев, правнук Лопахина, умер кстати и своевременно — как раз на день рождения. Ему было далеко за семьдесят, подумать только. Союз писателей России разослали приглашения на похороны; очень затейливые, на хорошей бумаге, но с плохим оформлением дешёвых ритуальных контор. Кроме безвкусия и неграмотности, которые выражались как в плохом скриншоте гроба рядом с соболезнованиями, так и в неправильном написании фамилии умершего (Егорев, а не Егорьев!) — зижделось в глубине спокойное умиротворённое безразличие. Такое с государственными аппаратами бывает всегда: так было и при царе, тем паче при Союзе, так оно было и теперь. В сущности, Союз писателей России мог бы целиком заполнить унылый город где-то посреди Восточно-Европейской равнины; когда речь идёт об организациях такого масштаба, никакого личного отношения к рядовым её членам быть не может. Хоронили прямо из больницы по спуску к кладбищу. Провожающих было немного, и всех любимый Гаечка знал в лицо и поимённо: это Заира Хабибовна, это Венчик, это Сергей Павлович, это, это, это… С собой они привели Аню, Лотту и даже Яшеньку — не было только Дуни; работа, работа, всё работа. Как поразительно: они, именно они самые мёртвые из всех — а боятся зайти в комнату и только вытягивают шеи. Любаша уткнулась в пальто Гаечки: не плакала, она женщина сильная, и переживала далеко не такие потрясения. Просто это всё было так странно, так… утомительно — провожать очередного из сынов Лопахина. Кстати, есть ли тут родственники? Да, конечно, жена, вечная милая заботливая жена; но и только. С каждым поколением дети становятся всё современнее — сначала они не ходили на похороны из презрения к цинизму, теперь потому, что циничны сами. Впрочем, их тоже можно понять. Как же тяготит, как же мучает этот голод! Никакого солнца: гроб провожает тяжёлый дождь, роняющий капли жёсткими бусинами на процессию. Удачно, что сегодня такая погода: провожать Егорева в солнце было бы некстати. Есть что-то циничное в летней разнузданности отдельных похорон; почему бы законодательно не запретить хоронить в тепло? Хороший план; только вот пойдёт он вместе со всеми прожектами Гаечки куда-то глубоко и далеко: ему никогда не хватало терпения их реализовывать, даже со всем временем мира. В годы тяжб и войн Гаечка с захлёбом читал «Иванова» и находил там ответы на мучившие вопросы. Классическая литература учит расставлять вещи в своей голове правильно, находить небо и землю, придаёт устойчивости в понимании вечных незыблемых вещей. А они, войны и тяжбы, всякий раз эту устойчивость пытались опрокинуть; Первая мировая показывала бессмысленность смертоубийства, Гражданская — то, что отношение к вещам в обществе может безвозвратно измениться раз и навсегда, Вторая… ох, эта задорная Вторая мировая! Но ведь, что бы ни случалось, всё так и есть. Добро это добро, зло это зло, Родина — всего одна, а они — лучшие люди её. И как хорошо, что есть на свете те, кто помнит и понимает это. Кто был в силах, здоровались с семейством с особенным почтением, кто не был — просто кивали головой и старались уйти с дороги. Почтение — это приятно, почтение — это то, что они заслужили после стольких лет нищеты, лишений и эмиграции. В девяностых они вернулись обратно, в нищую, измордованную ужасной советской машиной страну и даже смогли обосноваться посреди этого обнищания. Вот Сергей Павлович должен помнить это время; ему тогда было всего-то около сорока. Он тогда, после знакомства с Любашей и Гаечкой, очень красиво сказал о мужестве, о людях, чья кровь хранит память о прошлом, отстаивая его, защищая, оберегая от внешнего, мусорного. Да-да, Гаечка кивал взахлёб, именно так и было, именно это, именно так, всё верно. Только вот они не просто хранят память — они есть память. Они — хрупкие цветы эпохи, коих надо оберегать, чтобы в прошлое не уходила правда. Она ведь, эта горькая правда, постоянно испытывает тычки — снаружи, изнутри, её разрывают и насилуют… Сергей сказал и о том, что знающие правду несут её непроизвольно, когда, казалось бы, заняты решением своих собственных жизненных задач. Ну, они сейчас в таком возрасте, какие у них могут быть задачи? Только бы не помереть в такое славное время. Существование без сна кардинально отличается от нормального, в котором есть заметный разделитель между ночью и днём. Это дотошный, замедленный, очень обстоятельный во всех деталях процесс бесконечного осознания реальности вокруг себя. Гаечка забыл о том, как это время переживают люди: сейчас они, подобно теням в Элизиуме не живут, а только слоняются в пространстве в сомнамбулическом состоянии недосна, недояви. Вот, например, люди вокруг: все они встали рано утром, опустили ноги на холодный пол и вырвались из плена одеяла; о, как же Гаечка скучал по возможности лежать в нагретой собственным теплом постели! Для них с Любашей она не более чем склеп, усыпальница из дерева и ткани, но когда-то она представляла собой целый мир. Темнота уводит детей в странствие, раскрепощает, разрушает табу на поедание сладкого или чтения лишних двух глав любимой книги. Для взрослых эту функцию выполняет сон, который куда проще и понятнее детских чаяний и страданий. Когда ты за гробом, тебе не снятся сны. Не то чтобы в голове ничего не происходит — там есть своя собственная внутренняя жизнь; но она иная и не имеет ночного отпечатка в сновидении. Да им и нет потребности во сне. Они предаются ему из привычки поставить мир вокруг себя хотя бы на небольшую паузу. Люди сами собой рассредоточились вокруг могилы, хаотично расставляясь по пространству. Любаша подустала, но стойко держится на ногах, не капризничая и не требуя привилегий. Сначала хоронить детей, потом внуков, правнуков и так далее — предприятие во всех смыслах волнительное, но потом это начинает надоедать. Люди умирают, и этот процесс никак не затормозить. В конечном счёте Егорев нужен Гаевым не больше, чем они — ему: это просто длительное взаимное партнёрство и обязанности его семьи по отношению к Гаевым. Не будет их поддерживать он — будет брат; жаль, не сын — он дерзкий, непокорный мальчик. Раньше к семейному долгу относились с куда большим уважением. Об этой проблеме Гаечка старался не думать; но это слишком сложно, слишком большая проблема в их жизни на данный момент. Как об этом перестать думать? Опускание гроб в землю — лучшее переживание любых похорон, самое неомрачённое, самое патетичное и торжественное; переход от холода внешнего мира с его дождём и ветром к теплу родной земли. — Лёнечка, Лёнечка. — Он уже понимал, что Любушка хотела сказать. — Anya aurait longtemps été le temps de manger. Старомодная вежливость их уже потерянного рода предписывала ничего не желать для себя, а высказывать надежды и хотения через другую, стороннюю надобность. Но Гаечка понял Любу прекрасно; она могла бы и не говорить, а только глазами, уголком рта намекнуть о желаемом. Гаечка вдруг нечаянно подумал о том, что сейчас — петербургская весна 22-го; интересно, в этот же день девяносто лет назад… Нет, это было четырнадцатого. Тоже весной. Впрочем, слово «весна» звучит странно, по такой погоде. Люди умирают чаще, финансовый вклад чуть ужался, а трамваи ходят как прежде конки, почти по тем же маршрутам. Однако все гости — на автомобилях; это славно, это удобно, часть наверняка повернётся обратно к Дому писателей. У входа на кладбище столпились таксисты, сороками хватающие зазевавшихся прохожих. Главное — проскочить к Варюше, а там… — Варенька, душа моя. Maman устала. ça va? Варенькины дети — самые стойкие и жизнеспособные, поэтому умирают всегда рано. Этой немного за сорок, и она уже выглядит помятее, чем Любушка; она растеряна, сейчас не время, но кивает и говорит «хорошо». Конечно, всё хорошо, всё получится. Под ручку, как старые супруги, Гаечка и Любаша идут к машине. Путь неблизкий, как раз успеют проголодаться. Анечка не отлипает от телефона; когда у неё нет в руках книжки, ей всё равно нужно хоть что-то читать. Она — редкостная умница, нежная лилея, которой бы крепкое плечо… но по таинственным, смутным для дяди причинам девочка отказывается выходить замуж. Она выглядит так, как будто десятилетиями замедленно умирает — но никогда не теряет своей молодости. Это в своём роде придаёт её лицу нетипичное — для нынешнего-то времени — очарование ушедшей эпохи, так что поклонников у Ани было… Но нет, отказывается. Похоронила себя за Петрушу? Глупая, глупая. Но что ж, ей хотя бы есть чем заняться. Она не скучает, как мать, не пишет стихов, как дядя, её интересы для них загадочны и непонятны так же, как музыка, от которой они отстали на девяносто лет; но её несчастье стало естественной частью быта, и никем не нарушалось. Вот и Дом писателей. В это время года он серый и громоздкий, как чемодан; но хорошей архитектуры после Империи не было вообще, а особенно сталинский неоклассицизм. Гаечка испытывал почти физическое отвращение к этим ложным колоннам, нелепым балюстрадам и фасадам, сереющим под бесконечной влагой петербургского воздуха. Снаружи держались люди; они тут, потому что на церемонии прощания кормят. Некоторые помнили Егорева; да, славный был человек. Кто б мог подумать, что правнук предприимчивого купца будет обладать натурой творца, нервной и оттого весьма трогательной, хотя и немало потешной. Гаечка помнил его стихи, не все, но что-то наизусть. Вот это, например: Судьбу свою они не выбирали — Попрёшь ли против правды, коли бог Руководить тебя страной заставит И расползтись червями на Восток? Это, конечно, про Романовых. Гаечка, смеясь, пересказывал это творчество Любаше, а она, тонкая, женская душа, нашла в нём искорку неподдельной честности, наивности, которая покоряет даже поэтические запрещения, потому что по-настоящему не видит границ. Она добрая, Любушка, и сейчас Гаечка ей любовался в сумрачный день их несчастной весны. Свет дня, конечно, придаёт силуэтам иной облик, чем ночь; в нём так же можно раствориться и потерять контуры фигуры. Прошлой весной Гаечка просыпался иначе — ровнёхонько в шесть утра от звука стройки — и тогда мог с лихвой насладиться тем, как Любонька сливается с белоснежной простынёй, становясь с нею единым существом. Жаль, что постель больше не может их согреть. Их дом находился в центре маленького квадратного сада, за который Любаша заплатила много денег, чтобы поддерживать его в хорошем состоянии; но, увы, за столетие воздух испортился безвозвратно — трава выглядит сорной, а вишнёвые деревья — необыкновенно маленькими, с кривыми стволами и пятнистой листвой. Летом вечерами в нём даже можно проводить время, но сейчас они выглядят ничуть не лучше фонарных столбов. Правда, Клавдия, забранная с пиршества в Доме писателей и приглашённая к ним лично домой, осталась в восторге: у неё тоже есть свой огородик, и — Господи, Боже ты мой, бедной женщине просто не с чем сравнивать. Отсюда видны лес, кусок реки и кусок дачного кооператива. Увы, денег на дом, отделённый от мещанского поселения, у них так и не нашлось; но хотя бы высадили деревья, как того хотела Любаша. Возможно, потом… но сначала надо разрешить вопрос с сыном Егорева. Их дом — довольно большой, аккуратно покрашенный в бело-голубой. Никакого новомодного сайдинга, каменный, из тех, что будут стоять на века. Возможно, сэкономь они — смогли бы выбрать место получше… но Любушка твёрдо решила — да и Гаечка с ней согласился — что на доме экономить нельзя ни в коем случае. Клавдия всё ходила, восхищались, ей нашли мягкие тапочки — от такой доброты она прослезилась. Когда она приезжала к ним прежде, как остальные, она ходила босиком. Бедные, бедные люди, их отучили от банального человеческого общения и вежливости… Возможно, именно этого они получают от их семьи; конечно, почёт и уважение, с которым члены Дома писателей встречают Гаева и Раневскую, пыльцой раскидалась по остальным людям, возвеличивая образы приехавших обратно в Россию «потомков» аристократов, но не хотелось бы верить, что этого было достаточно. Доброта. Ласка. Внимание. Вот что они хотели — и вот что с благодарностью принимали даже от таких сомнительных контор, как Союз писателей России. За эти годы ни Любушка, ни Лёнечка, ни даже Анечка так и не научились делать то, что уже много лет делали потомки Вари; удар пришёлся быстро, и пожилая женщина умерла без страданий. Она даже не заметила, что что-то произошло; так и надо, так и должно быть. Только протяжная дырка, спрятанная за вытекающей кровью. Никакого болевого шока. Бедная уставшая женщина. Что же она писала? Ты меня с закатом не зови; Я с закатом всегда спать ложусь. От Невского до Спаса-на-Крови Я утром как-нибудь сама пройдусь. А ведь в этом что-то есть, в этом заряжено какое-то волшебство… Любушка наконец перестала, но больше она не отходила. Гаечка присел к ней и припал губами к тому же месту, где касалась она; пить, вывернувшись буквой греческого алфавита, нелегко — но зато костюм и руки целы. Варя пошла позвать Аню; она опять сидит запертая в комнате и читает книги. Книги, книги, книги, книги. Как жаль, что про них не написано ни одной. Любаша припала обратно: вероятно, она и правда сильно проголодалась. Часть стекала в заботливо подставленный тазик: всё равно комнату придётся мыть, но это уже задача Яши с Дуняшей. Может быть, к ним присоединится Варя: она всегда старалась контролировать вещи самостоятельна. Какая смешная наследная черта. И, пока они вместе пили, Гаева так неожиданно, так резко и больно ударила несчастная, тоскливая грусть по Клавдии, от которой глаза слезились; она такая бедная, она такая несчастная! Как же глупо и серо она жила! — Лёнечка, я глазам не верю. Ты что, плачешь? Да, он плакал, но это не должно было растянуться сильно надолго. Слёзы смешались с текущей кровью и падали солёной массой в таз; то, что останется им на потом, когда наступит своё время. Когда наступит время. Разве может это случится для тех, кто остекленел, свился в кокон своего собственного столетия? Гаев решил, что это была бы хорошая основа для стиха, и больше не думал об этом.