Жить

Капитан помнил, что было плохо: паршивые деньки случались у него и раньше, и их удавалось проглотить и переварить как сухой и безвкусный паёк — с трудом, но от нужды продолжать бороться. Но после грёбанного конца света нужды не было совсем. Болела не нога, оказавшаяся в пасти титана, не кисть, оставшаяся без двух пальцев, не лицо, навсегда испещрённое уродливыми шрамами, не глаз, ослепший вовсе, и даже не организм, измотанный непрерывным сражением за возможность существовать. Болело что-то в груди, гулко проваливаясь вниз, в бурчащий живот, и Аккерман не понимал: это ему вспороли брюхо, и кровища хлестала наружу, или он был попросту голоден? Хотелось пить. Слюны не было, всё иссохло, как пустыня за дьявольскими стенами… А стен-то больше нет. Леви выдавил из себя кривую усмешку, не зная, выглядело ли это никудышно или сносно, не думая, что так скоро его рассудок, балансирующий на тонкой грани здравия и помутнения, охватит такой бред. Мужчина попытался подняться, и звонкий шум, то ли от испаряющихся колоссов, то ли от полурадостных воплей и возгласов выживших, заполонил всё пространство в его и без того раскалывающейся голове. Он сдался. Здесь и сейчас, лёжа на неудобной холодной земле, отдался слабости и позволил судьбе решать за него: жить ему или нет. Если его найдут бездыханным — будет не стыдно, но неприятно, что остолопы из разведкорпуса нашли более важные занятия и не подоспели. А впрочем, для капитана уже разницы никакой не будет. Не маленькие уже, как-нибудь разберутся, что делать с его телом. С миллионами тел, раздавленных ордами титанов… Леви надсадно кашлянул, и влага появилась во рту так же неожиданно, как и в уголках губ. Всё ближе к могиле. Прекрасно. Ещё не было бы раздражающих ссадин и ноющих ран — и можно было умирать с относительным комфортном. Аккерман поводил языком по зубам, сглотнул образовавшуюся жидкость металлического привкуса, и адская усталость навалилась на его плечи, зверски сдавила изломанные рёбра, и он, не в силах оказывать сопротивление и не успев напоследок ни о чём и ни о ком подумать, провалился в пучину небытия. И пребывал в ней будто вечность. Потому что когда ему удалось прийти в себя — мир вокруг стал другим. Или это мужчина изменился? Подле был кто-то до изнеможения знакомый, но Леви не разобрал кто, и отчего-то злость нарастала, поднималась к горлу и выплёскивалась с желчью. Его тошнило. Какая глупость. Ему даже нечем рвать, кроме как остатками самообладания. Неужели это и был его персональный ад? Когда Аккермана коснулись шершавые от мозолей, но не утратившие мягкость руки, в спешке переворачивавшие его на бок, чтоб он не захлебнулся, его передёрнуло. Он был ещё жив, но потерял сознание, как малодушный и неопытный солдат, и кто-то его нашёл: может, не для того, чтобы спасти, а добить из милосердия, чтоб не мучился. И капитан, будто по наитию, ответил на прикосновение, положив поверх чьей-то ладони свою. И выплевывание пустого желудка прекратилось. Сквозь белесую пелену, застилавшую один глаз, которым он видел, прояснились притягательные очертания, преследовавшие Леви уже несколько лет. Все внутренности мужчины обдало жаром, и он в ускользающем потоке здравомыслия обнаружил себя в объятиях Микасы, оглушительным криком о помощи, обращённым к кому-то, пробившей барьер, стоящий в его ушах. Микаса… И почему она не с Йегером? Вернее, с тем, что от него сохранилось. Почему здесь, с ним, шлёпнувшимся оземь, как лепёшка, предающимся забвению, дерзким на словцо капитаном? Сколько раз он спасал девчонку Аккерман? Уже сбился со счёта. А теперь она решила отплатить ему тем же? Вот же дурёха. Напрасно тратила время, лучше бы рыдала над останками возлюбленного. Леви уже по привычке собирался что-то ей возразить, попросить оставить его догнивать, да слова застряли колющим комом, и получился сиплый хрип. Ну и дела. В нос забилось едва уловимое цветочное благоухание, смешанное с запахом крови и пота, но перебивающее смрад, поднимающийся в воздух от людских трупов. И как девушка умудрилась не растерять приятные нотки своего аромата — для Леви осталось загадкой. Он почувствовал её трясущиеся пальцы на своих щеках: Микаса поглаживала его изуродованную физиономию, согревая своим теплом, осторожно вытирала что-то налипшее и тихо всхлипывала. А затем на лоб Аккермана упали капли. Её слёзы? Может вода? Или дождь? Наверное, ему показалось. В отвратительном послевкусии потери он забыл, как дышать, а грудину свело нестерпимой судорогой, когда мужчину вновь растормошили. Вот так прощаться с Микасой он точно не желал. Да никак не желал. Только не с ней. Они оба были осведомлены о рисках, на которые шли, предвидели, что могли не вернуться с войны… Да и возвращаться было, в общем-то, некуда. Аккерман должна была запомнить Леви настырным, отрешённым от всех, но благородным воином, если это словосочетание было применимо к нему, в чём он очень сомневался. Лишь бы не блюющим, не мучительно умирающим и жалким. Проказница судьба избрала гнусный ход, опускающий строгую и гордую натуру капитана в помойную грязь. Вот так погибать перед особой, которая пленила большую часть его уже давно прогнившего сердца, не хотелось. Хотелось выть от несправедливости и от отсутствия альтернативы. А ведь девчонка даже не была в курсе, что забота мужчины распространялась только на неё, ограничивалась ей одной — единственной, чёрт бы её побрал. Микасе, наверное, было не по себе от наставлений и одновременно с этим издёвок капитана, и она обескураженно вопрошала в беседах с друзьями, почему тот придирался к ней, непременно чему-то учил и давал советы. Наивная девчонка. Хвала небесам, что не догадалась, иначе Леви бы помер от стыда. Микаса всегда любила Йегера. Любит. Своего ненаглядного напыщенного титана, такого же непослушного, как и она. А ещё у неё есть Кирштейн, неоднозначно намекающий о своей персоне рядом в совсем недружественном ключе. Может быть, она и не замечала, но Леви поимённо было известно, как и кому была неравнодушна компания Микасы. Так что если он умрёт, её возьмут под опеку и обеспечат счастливое будущее. Эти мысли его не обнадёживали, пока воительница не заговорила, и голос её оказался нежным, ласкающим лепетом. — Не покидайте меня, капитан, — долетел девичий шёпот до него. — Пожалуйста. Микаса Аккерман умоляла его — капитана Леви, не покидать её. Абсурд? Вполне. Какой интересный выбор предстал перед ним, а ведь он уже был готов отбросить коньки. Он прекратил бы брыкание и дал смерти опутать себя от пят до макушки, или продолжил играть с нею, как с огнём. Микаса попросила опять. Хотелось разлепить веки, посмотреть на девушку, поднять ладонь к её милому бледному личику, уверить, что всё будет хорошо, пусть это даже наглая ложь. Пообещать выкарабкаться и проследить за тем, чтобы она не наложила на себя руки и не искала лёгкие способы самоубийства. Проводить под венец с каким-нибудь мальчишкой, который любил бы её так же сильно, или наплевать на всё и лично сказать Микасе о том, как она ему дорога… И… Леви как никогда прежде захотелось жить.