Слепая ярость

Морозная ночь.

Шорох бамбука вдали

Так меня влечет.

Мацуо Басё

🀃 🀃 🀃

— С тебя уже хватит, — одряхлевший раньше времени от тяжелой работы хозяин идзакая тянется за наполовину опустошенной бутылкой, но, встретив яростный взгляд, спешно убирает руку: не хватало еще лишиться пальцев. Хмурый гость успокаивается, опрокидывает очередную рюмку и рассеянно цепляет палочками тунца. Покрытый глубокими шрамами нелюдимый мужчина приходит уже третий день подряд: молча пьет до глубокой ночи, а потом заваливается спать прямо на улице. Старик старается мести крыльцо как можно тише — чувствует, что спросонья мрачный чужак ещё страшнее, чем во хмелю. Однажды через деревню проезжали солдаты: тоже остановились в местном идзакая: напились, затеяли драку, но только носы друг другу расквасили. Этот же другой: будто пришел из другого мира, того, где есть только война, кровь и смерть. Снесет голову одним ударом и даже не поморщится. Катана, скрытая под истрепавшимся хаори, повидала не одно сражение — оплетка цуки не солжет. — Еще, — кроме этого слова незнакомец знает только два: «закуски» и «проваливай». Голос у него осипший от сна на холоде, а тон требовательный. Так может говорить лишь тот, кто уверен, что выйдет победителем из любого спора. Быстро достав с полки новый пузырь с саке, хозяин спешно семенит в угол — платит опасный странник много, но жизнь дороже звонкой монеты. Все, что остается, терпеливо ждать рассвета, молясь всем богам, чтобы эта бесконечно долгая ночь стала последней. Милостивые боги внемлют: проснувшись к обеду, чужак уходит. Провожая взглядом сутулую фигуру мечника, старик выдыхает. И снова молится: чтобы такие страшные демоны больше не ступали на порог его скромного дома. Не задерживаться в одном месте больше трех ночей — правило, которое он выдумал для себя в самом начале. Так проще: не запоминать лиц, прятать свое в тенях и дурманящих парах, сторониться тепла и уюта. Три ночи в одном месте и никаких разговоров — правило, которое он дополнил спустя пару месяцев. Так спокойнее: не знать о чужом горе, не слышать чужие мольбы, бежать ото всех без оглядки. Три ночи в одном месте, никаких разговоров и никаких драк — правило, которое он довел до идеала к концу первого года скитаний. Так легче: не видеть страха в чужих глазах, не ощущать теплую людскую кровь на сбитых костяшках пальцев, не тянуть руку к катане. Три ночи в хмельном бреду и гробовой тишине. Захоти он посчитать, вышло бы три года, слившихся в одно грязное пятно. Лужа на разбитой дороге. Случайная клякса, в которой неохотно отражалось затянутое облаками тяжелое серое небо. Погода стремительно портилась: шел он быстро, и с каждым километром к покрытым шапкой снежных туманов гор, становилось все холоднее. Деревни попадались все реже, да и выглядели хуже некуда — под стать путнику. Первое время, оказываясь в совсем плохоньком селении, не отказывался помочь какой-нибудь старухе собрать хворост или залатать хилую кровлю в обмен на ночлег. Но даже за низкими поклонами видел страх — вечный спутник, от коротого не отделаться ни монетой, ни трепкой. Его благодарили, кормили и поили, но в каждом слове, в каждом жесте сквозила мерзкая дрожь, которая появлялась, стоило только отбросить с лица белые волосы или засучить рукава. Уродливая сетка шрамов, покрывшая тело — его личная карта боли и ненависти. Последние отметки — широкие полосы поперек живота — ненавидел больше остальных: память о последней схватке, в которой он потерял все. И он перестал откликаться, когда очередная бабка робко протягивала кривой затупившийся нож и стертый точильный камень. Перестал оборачиваться, когда усталый кузнец с подковами наперевес просил придержать дряхлую кобылу. Ему так спокойнее. Он больше никому ничего не должен. Но собак кормить не бросил: заметив тощую дворнягу на грязной улочке, тут же тянулся не к привычной катане, а за пазуху, где всегда припрятан онигири или моти. Печальные песьи глаза сразу начинали блестеть, а поникший хвост приходил в движение. Гладить спутанную шерсть, ощущать настоящее живое тепло было настолько приятно, что он проводил целые часы, сидя на сырой земле в какой-нибудь кудлатой компании. С собаками было хорошо, спокойно — собаки не видели обезображенное лицо, собаки видели только доброту. Когда-то давно узнал, что собаки почти не различают цвета — для них мир окрашен оттенками серого. Совсем как для него… — Подлить? — очередной нервный хозяин, старательно отводя глаза, достает новую бутылку. — Еще, — он отворачивается к тарелке, ковыряя подсохший рис. — Закуску. Суетливый владелец кивает и быстро выставляет свежее угощение на пару с мутным пузырем. Гость не благодарит, только хмурится, пролив несколько капель на стол. Не дожидаясь помощи, брезгливо вытирает разлитое саке истрепавшимся рукавом и кривится, опрокидывая очередную чашку. Он здесь уже вторую ночь: еще немного, и жители деревушки смогут вздохнуть спокойно — жуткий путник покинет их маленький мир и больше никогда не вернется. Возможно, он уйдет даже раньше: здесь что-то не так. Такая же, как и другие, бедная забегаловка, такой же, как и все, робеющий под стальным взглядом хозяин. Такие же, как и везде, сонные забулдыги. Но нечто новое царапает уголок глаза. Долгие месяцы в пути научили быть начеку всегда: порой ему встречалась какая-нибудь компания отчаянных глупцов, решивших поживиться за счет одинокого странника, так щедро сыпавшего монеты. Храбрецы не понимали, что нелюдимый мужчина в лохмотьях не останавливается, не слышит мольбы о пощаде, не замечает искаженные страхом лица. Едва не перебив половину какого-то селения в самом начале пути, дополнил свое единственное правило и научился уходить до начала драки — так проще. Придется уйти и сегодня — долгий взгляд из темного угла поднимает волну мурашек по коже, спазмом проходится по мышцам, заставляет напрячься. И он быстро убирает недоеденные онигири в рукав, допивает саке и встает. Шепоток за спиной вторит его нетвердым шагам. — Доброй ночи, странник! — он уже готовится переступить порог и двинуться дальше, но замирает, заслышав скрипучий голос. — Не согласишься ли ты выпить со мной? Завернутый в ветошь, слабо напоминающую кимоно, старик щурит подслеповатые глаза из темного угла: глядит прямо, не отворачивается. Так не смотрели очень давно — спокойно, без страха. Как на человека… Словно почувствовав смятение, дед утвердительно кивает, демонстрируя щербатую улыбку. И чужак, недолго думая, возвращается: собеседник из него скверный, но поговорить хочется. Осторожно подсаживается, наливает немного саке: странный старикан — с виду нищий, а выпивку позволяет себе отменную. — Спасибо, — от долгого молчания голос звучит грубее обычного. Приходится даже прокашляться, чтобы не спугнуть. — За угощение. — Пустяки, — добродушно отмахивается местный, придвигая поближе тарелку с закусками. — Дурное это дело — пить в одиночку. И правда дурное, но ничего доброго нелюдимый путник не делал уже давно: бесцельное шатание вошло в привычку, да так крепко, что стыд за растраченное впустую время почти не беспокоил. — Надолго ты к нам? — цепляя палочками угря, хитро щурится неожиданный собутыльник. — Ты не подумай, деревня наша только с виду плохонькая. Обветшала, да, но люди здесь хорошие. — Сегодня ухожу, — намек понят, ему здесь не рады. А подпаивают на всякий случай, чтобы не буянил. Провожают. А на что он рассчитывал? На пышный прием? Нет, такими глупостями себя больше не тешит. — Можешь передать своим. Хлопот не доставлю. — Вот, значит, как… — задумчиво тянет дед: больше не улыбается, только смотрит внимательно, будто в самое нутро заглядывает. — Знатно тебя потрепало, раз так о людях думаешь. Мы, может, и кажемся простаками дремучими, но память еще сохранили. Старик без опаски выдерживает долгий хмурый взгляд и даже придвигается ближе: все-таки сумасшедший. Никто в здравом уме не решится поить исполосованного шрамами бродягу хорошим саке и заводить ночные беседы. Чокнутый. Или смерти ищет. Или и то, и другое. — Уже лет шестьдесят прошло, но мы все помним. — Будто прочитав мысли мрачного странника, дед наливает еще, но не пьет: крутит в скрюченных пальцах чашку. И на миг сетка глубоких морщин искривляется гримасой боли. — Помним, как твари спускались с гор и пожирали всех без разбора. Помним, как мы молились о чуде. Помним, что ответом нам была тишина. Но потом пришли они. Истребители. И всех спасли. Да, да… Не смотри на меня так. Я старый, но узнал твою форму сразу, хоть ты ее прячешь под лохмотьями. Ты один из них. Время становится тягучим, воздух густеет. Люди обладают удивительной способностью быстро забывать все самое важное: о демонах забыли почти сразу, будто и не было их никогда. И об истребителях тоже забыли, вычеркнули из истории, обесценили каждую жизнь, отданную во имя человечества. Три года. Он скитался три долгих беспросветных года, и впервые в нем узнали мечника. — Санеми. — Собственное имя звучит странно: не называл его так давно, что едва и сам не забыл. — Я Санеми Шинадзугава. — Здравствуй, Санеми, — почтительно склонив голову, продолжает старик. — Меня зови Исао. И от имени каждого, кто здесь живет, я приветствую тебя с радостью и благодарностью. Как и шестьдесят лет назад, наши молитвы были услышаны! В конец опешивший от такого радушия, Шинадзугава недоверчиво смотрит на Исао: истребители остались в прошлом неспроста. Все демоны мертвы, и худшая напасть, что может теперь приключиться с деревенскими — пара разбойников с тупыми клинками. Догадливый Исао понимающе кивает и встает из-за стола — выходит на улицу и манит иссохшей ладонью. Санеми нехотя следует за стариком: даже если тот и помнит об истребителях, все еще запросто может оказаться местным сумасшедшим. — Смотри туда. Гору видишь? — Исао указывает на покрытую густым предрассветным туманом вершину. — Оттуда они тогда пришли. Но ваши всех перебили, один пепел остался, да и тот ветер унес. Я тогда счастлив был, верил, что после такой чертовщины бог подарит мне спокойную жизнь, кузню вот поставил… Глупым был, молодым. Но мы тогда все верили, что теперь-то заживем… И правда жили хорошо, будто кто хранил нас. Шестьдесят лет бед не знали. А теперь вот опять… слезами умываемся. Думал, ничего хуже тех тварей больше не увижу. Исао устало опускается на скрипучий порожек и прячет лицо в ладонях. Немного помявшись, Шинадзугава садится рядом: ничего уже не понимает, но чувствует жалость. Только теперь замечает взгляды местных: до рассвета еще далеко, а они не спят — осторожно выглядывают из окон и дверных щелок. И смотрят не как другие — с отвращением и страхом — напуганы, но не из-за рубцов на обветренном лице. Смотрят с мольбой, с надеждой. На него смотрят. — До деревни пока еще не добрался, но я знаю, он все ближе. Раньше только у подножия можно было увидеть, а сейчас уже и на полях появляется. Туман с собой приносит, не обычный, как сейчас, а темный, мрачный. В такой мгле и душу потерять можно. Пара наших ходили на него с вилами… Убил. Но жрать не стал. И выглядит человеком: Ючи-сумасброд однажды сумел подобраться поближе, разглядел — хаори на нем богатое, даже клинок держит… Вот только лицо мертвое. Знаю, ты с другими тварями биться обучен, но другой надежды у нас нет. — Исао поднимает полный отчаяния взгляд. — Спаси нас, Санеми Шинадзугава.