О воронах и виолончели, картинах и кошмарах

Весна пришла в Вермонт внезапно, открывая Ксавье отличные возможности для прогулок в окрестностях Невермора с девушкой, которая по прежнему занимала его не в меру беспокойные мысли. В новом семестре они общались с Уэнсдей гораздо чаще, и Ксавье даже думал, что она могла бы назвать его другом, с какими-нибудь оговорками и ограничениями конечно. Они сблизились, но до определенной черты, разговаривая часто и подолгу, позволяя себе минимум осторожных прикосновений. Он старался не пересекать выставленные ею границы, не нарушать личное пространство, не давить. Но то, что замкнутая саркастично-мрачная Уэнсдей, плохо выносящая излишки социализации, большинство людей в принципе отталкивающая, на это общение соглашалась и его близкое присутствие явно принимала, давало надежду. Места, которые она постоянно выбирала для прогулок, были не слишком стандартны. И Ксавье, увидев куда привели вбитые в навигатор автомобиля со слов Уэнсдей координаты, даже практически не удивился. Кладбище Эвергрин. Для Уэнсдей Аддамс прогулку по вермонтскому кладбищу можно было даже назвать максимально романтичным вариантом времяпрепровождения. Кладбище старое – это заметно. Ему лет двести и, наверное, здесь давно уже никого не хоронят. Место покоя и тишины, чувствуется в нем какая-то строгая торжественность. Прямоугольники надгробий, памятники и обелиски самых различных форм, высокие резные стелы и просто заросшие травой могильные холмики в хаотичной россыпи вокруг. Могильные плиты кое-где со следами оставленными временем: почерневшие с краев, с полуистершимися надписями, с вкраплениями мха и лишайника, кое-где разрушающиеся, но в целом достаточно аккуратные. Окружены такими же старыми высокими деревьями и как будто укрыты раскидистыми ветвями. Поневоле возникает ощущение чего-то мистического, метафизического. Словно это место вне времени и вне повседневной реальности. Мы приходим и уходим, оно остается, и когда-нибудь мы растворимся в нем. Они идут по аккуратным дорожкам, вдоль которых уже пробивается зелень, переступают через лужи, не высохшие после вчерашнего ливня. Пахнет травой, землей и сыростью. Ксавье с некоторым веселым недоумением понимает, что ему в целом нравится окружающая обстановка. Должна же быть какая-то индивидуальность в месте последнего пристанища. Леденящей душу жутью отдает именно от современных кладбищ и мемориалов с однотипными как по линейке выровненными захоронениями. Но невозможно удержаться и не уточнить, дав волю неуместному с точки зрения его спутницы чувству юмора: – То, что мы не взяли с собой лопаты и что вроде бы в багажнике не спрятаны трупы, внушает оптимизм. Мы тут с мирными культурно-развлекательными целями, а не с далеко идущими и криминальными? – Я всегда могу убить, например, тебя максимально медленно и мучительно, получив взамен неиссякающего источника глупых шуток прекрасный объект для познавательных некроритуалов. И возможность быть просто похороненным тебе избавлением покажется. Еще не передумал идти дальше? – смерив его взглядом исподлобья, интересуется Уэнсдей, и о тон ее голоса, кажется, вполне можно порезаться. – Ни за что. Эта прогулка уже неплохо помогает зарядиться вдохновением. Жаль я раньше не включал кладбища в места необходимые к обязательному посещению в первую очередь, – смеется Ксавье, – особенно с таким экскурсоводом. И надгробные скульптуры и плиты здесь есть очень интересные. – Вот как раз на них я и собираюсь посмотреть. Знаешь, всегда хотела вставить в роман сюжет о погребении заживо. По-моему, очень занимательная тема, никого не оставляет равнодушным. После того, как была издана книга Эдгара По о преждевременно погребенном, на многих кладбищах стали популярны «безопасные захоронения», оснащенные специальными приспособлениями, чтобы внезапно очнувшийся несостоявшийся мертвец сумел сообщить о себе. В них протягивали специальную веревку, дернув за которую можно было бы позвонить в колокол или запустить сигнальный огонь. Или вот такой вариант, – она показывает на небольшой травянистый холмик, на котором возвышается внушительная гранитная плита с настоящим стеклянным окном, глядящим прямо в небо. Стекло запотело, рассмотреть за ним что-либо невозможно. – Сто лет назад через это окно можно было наблюдать за телом местного врача Тимоти Кларка Смита, – монотонно, но с легкостью бывалого экскурсовода продолжает рассказывать Уэнсдей. – С ранних лет несчастный страдал тафофобией – панической боязнью быть похороненным заживо. Это и послужило причиной такого любопытного захоронения. Кроме того он был похоронен с колокольчиком в руке, при помощи которого мог бы подать сигнал тревоги. Ксавье достает из рюкзака плед, и они садятся рядом прямо на надгробную плиту. Ветер задувает в лицо спутанные волосы, Уэнсдей выглядит будто ослабила свои строгий самоконтроль: спина не столь неестественно выпрямлена как обычно, и голова не столь высоко поднята. Даже черты лица смягчились. Совсем чуть-чуть. Кладбищенская атмосфера творит что-то невероятное прямо на глазах. – Ты хорошо разбираешься в теме. Чувствуется уровень настоящего эксперта по захоронениям. – Я выучила алфавит в три года, рассматривая колонку некрологов в газете, и с тех пор периодически хожу на похороны. Никогда не упускаю лишнюю возможность приобщиться к прекрасному, – отвечает Уэнсдей, с явной иронией подражая светской манерности, с которой рассказывают о посещениях театральных сезонов и выставок. – А Мэри Шелли недаром твой кумир. Она в детстве училась читать на кладбище, где была похоронена ее мать. Обводила рукой надписи на камнях и плитах и стала различать все буквы. – Знаю. Мэри чуть ли не с самого раннего возраста проводила все свободное время на могиле матери. Ее отец женился повторно, с мачехой общий язык она не нашла. И кладбище было ее местом. Местом, где можно подумать, где оставят в покое, где можно выговориться, где можно почувствовать себя рядом с матерью. Местом эмоциональной связи с близким человеком сквозь время и разделившую их смерть. – В ее биографии написано, что она и девственности лишилась там же, как истинная королева готики, вряд ли эти условия можно назвать комфортными. – Перси Шелли и Мэри и правда встречались на кладбище, в основном весь их роман протекал именно там. Те, кто глумятся над потерей девственности на могиле, просто демонстрируют глупую ограниченность мышления. Девственность – примитивный социальный конструкт для ограничения свободы и подчинения женщин. Кто, где и когда с ней расстался абсолютно не имеет значения. Но для Мэри и Перси кладбище было не просто складом гниющих трупов, а сакральным местом. Мэри называла могилу своим странным святилищем, и Перси пообещал, что это будет и его святилище. В конце концов, на этом же кладбище ее мать вышла замуж за ее отца всего за четыре месяца до смерти. Там соединились для нее смерть и жизнь, начало и конец. – А у тебя где такое же значимое место? – это возможно не слишком тактичный вопрос, но Ксавье не может удержаться и не спросить. И Уэнсдей моргает, опускает ресницы, выдавая замешательство, а потом замирает настороженно и неподвижно все с тем же отстранённым выражением лица. Он скорее чувствует, чем видит ее сомнения. Она колеблется, но все-таки рассказывает о склепе на семейном кладбище в поместье Аддамсов. Ее глаза непривычно блестят, а в голосе проскальзывают ностальгически-мечтательные ноты. И абсолютно несвойственная ей мягкость? – Я приходила туда, когда хотела спрятаться от всех и никого не видеть, когда слишком злилась на родителей. Там были скрыты от лишних глаз и пережиты моменты восхитительных в своей жестокости предательств и безукоризненных, вдребезги разбивающих потерь. Там я могла обдумать события, происходившие в жизни, и сделать выводы. Там придумано множество идей и планов от наиболее эффектных способов мести до исследований и экспериментов, которыми я горжусь. Ксавье представляет себе высокий каменный склеп с готическими арками дверей и колоннами. Мраморный постамент, на котором сидела с книгой, пряталась от родных или спокойно засыпала в более темные чем обычно моменты жизни маленькая мрачная девочка с косичками. Стены склепа затянуты паутиной, и мечутся по ним тени в свете горящих свечей. Под каменными плитами лежат в саркофагах ее давно уснувшие предки. Кто знает насколько спокойно и крепко и навечно ли уснувшие, это же все-таки Аддамсы? – У меня тоже есть, – говорит он и вспоминает памятник из серого гранита, копии которого множество раз повторял в рисунках. Гладкость камня по которому всегда хотелось провести рукой. Выбитое имя – Вивьен Торп, даты рождения, смерти и надпись "In sacred memory". Что-то незыблемо значимое в его жизни. Эмоции, так и не ослабевшие со временем. – Моя мать похоронена на Моравийском кладбище на Стэйтен-Айленд. Это тоже одно из самых важных для меня мест. И, да, я тоже чувствую себя там, будто нахожусь рядом с ней. Мне знакомо то, о чем ты сейчас говорила. Уэнсдей смотрит на него нечитаемым взглядом. Напряжение скапливается в воздухе, ощущается физически. И в этот момент Ксавье хочет только одного. Чтобы тонкие невидимые и эфемерные нити связи протянувшейся между ними из доверия, принятия, отрицаемых ею и давно осознанных им чувств невозможно было разорвать. Он наклоняется, сокращая расстояние между ними, убирает выбившуюся из косы длинную прядь волос с ее лица, и, коротким едва ощутимым движением проведя по скуле, задерживает руку. Застывает глядя в глаза, а потом переводит взгляд на ее приоткрытые губы, без слов спрашивая разрешение. Уэнсдей сама притягивает его вплотную резким рывком за ворот толстовки. Вторая его ладонь скользит по пояснице, прижимая сильнее. Дыхание смешивается. Первое робкое соприкосновение. Ее губы мягкие и податливые. Осторожно, но с нарастающей решительностью и все более уверенно отвечают на его движения. И тогда он целует ее по-настоящему. Где-то поблизости и при этом приглушенно, словно из под земли, раздается звон колокольчика.