О воронах и виолончели, картинах и кошмарах

Господи Христе, привирать не буду – ты не слишком чтимое мной божество! Только все ж прошу: подари мне чудо – маленькое чудо на свое Рождество!

Его домашняя мастерская залита светом мощной люминесцентной лампы, дощатые полы застелены пленкой, кирпичные стены выбелены, вдоль них стоят этюдники и привезенные из Невермора картины в тканевых чехлах. На мольберте подрамник с натянутым холстом. Незаконченный портрет углем – растушеванные контуры женского лица, проявляющиеся из тени. Стол завален набросками, рядом громоздятся ящики с наборами красок и стаканы с кистями. Закрепленная по периметру высокого окна гирлянда переливается огнями. Телефонный мессенджер пиликает, оповещая о поздравлениях друзей в соцсетях. Рождество – ночь чудес. Отношение у изгоев к религии, мягко говоря, неоднозначное. Учитывая, что несколько столетий назад религиозные фанатики им массовые казни на кострах устраивали, как сатанинским отродьям и нечистой силе. А память об этих событиях еще живет в руинах старинных зданий, землях, лесах и видениях провидцев. Да и в мире изгоев хватает своих чудес, которыми мало кого из них удивишь. У Ксавье есть его рисунки, оживающие и воплощающиеся в реальности, видения прошлого и будущего, являющиеся в кошмарах. А в настоящие подарки от судьбы вроде бы давно пора перестать верить. Справедливость, семья, дружба, любовь. Все эти чудеса из тех, что каждый создает себе сам. И у него получится. Но в рождественскую ночь Ксавье смотрит через стекло на темное небо и просто надеется, что когда-нибудь изменится, казалось бы неизменное. То, что измениться просто не может, впору придуманному Эдгаром Алланом По ворону прокаркать свое обезнадеживающее "Невермор". Неизменна ненависть, рожденная страхом. Нормисы никогда не перестанут видеть угрозу в таких как он, сколько бы столетий не прошло. Как ненавидели, так и ненавидят, только теперь скрывают это за глянцевыми улыбками и благостными минами. Испорченная фреска - отличное напоминание. Придурки из Джерико предпочитают нападать на изгоев исключительно толпой на одного и в безлюдном переулке. На публике же это всегда улыбчивые милые мальчики, которым просто скучно в беспросветной глуши и серости провинциального города. Чем же разнообразить досуг, как не охотой на "монстров"? "Разве это делает нас плохими людьми?" – вопрошают они потом с самым невинным и покаянным видом. Можно было заявить на них, устроить проблемы Галпину, у которого уже были приводы в полицейский участок. Но не хотелось принимать все всерьез, проще было закрыть глаза и прислушаться к уговорам не разрушать жизнь запутавшемуся подростку, рано оставшемуся без матери и выросшему с безразличным вечнозанятым отцом. История оказалась достаточно знакомой, чтобы проникнуться. Когда начались кровавые расправы в лесах Вермонта, и чудовищные инсталляции из фрагментов человеческих тел находили развешенными на ветвях деревьев, жители городка привычно переглядывались, перешептывались: "Они такие же как мы, пока не вцепятся в горло". А шериф настойчиво предпочитал разыскивать убийцу в Неверморе, хотя стоило бы присмотреться повнимательнее на гораздо меньшей дистанции от собственного носа. Ведь настоящим монстром оказался его же сын – Тайлер Галпин. Демонстративно дружелюбный и услужливый обладатель наивно-глуповатой, как будто приклеенной улыбки. Компанию которого неизменно выбирала и на сторону которого неизменно становилась Уэнсдей. Почему она так слепо доверяла Тайлеру? Мастерство манипуляций, игра на ее чувстве собственной значимости и самолюбовании с заглядыванием в рот, согласием с каждым сказанным словом и одобрением самых сомнительных поступков? Почему Ксавье неизменно натыкался на стену равнодушия или с маниакальной упертостью повторяемых обвинений? Хотя у него есть ощущение, что теперь эта воображаемая стена между ними сильно истончилась и непрочна как никогда. Не смотря ни на что, притягательность Уэнсдей тоже неизменна. Она как навязчивая болезненная идея, преследующая его. Заставляющая искать взглядом, собирать в коллекцию редкие моменты обращенного на него внимания, бросаться на помощь, о которой никто не просил, заполнять мастерскую ее портретами. Она – образ, который постоянно хочется сохранить на бумаге или холсте. Уэнсдей вдохновляет только тем, что существует, тем как дышит, смотрит, двигается, говорит. Даже случайные встречи с ней вызывают желание рисовать, даже мимолетные взгляды и слова, обращенные не к нему, заставляют генерировать идеи, как будто электрическим разрядом прошивают. На уроках истории Уэнсдей с упоением и во всех кровавых подробностях рассказывала о жертвоприношениях муисков, а Ксавье серией один за другим отрисовывал наброски-иллюстрации, изображающие несчастных индейцев, покорно идущих на заклание за жрецами. И их сердца на глиняном блюде – подношение к пиршеству богов. На гербологии Уэнсдей наперегонки с Бьянкой вываливала на радость одноклассникам и Торнхилл все новые порции информации о плотоядных растениях, а в тетради Ксавье коварная ползучая лиана подкрадывалась к ничего не подозревающему глупому зверьку, чтобы утащить перевариваться в прожорливый бутон. Когда Ксавье листал каталоги, его внимание привлекали черно-белые портреты. Он представлял Уэнсдей в похожих образах. Она могла бы быть моделью для картин, написанных по библейским мотивам, где темный ангел возмездия с суровым бесстрастным взглядом парит на огромных развернутых крыльях над миром, охваченным апокалипсисом, и выкашивает пылающим клинком полчища восставшей нечисти. Или хорошо смотрелась бы на иллюстрациях к готическим романам: на заднем плане возвышаются ажурные шпили полуразрушенного замка, а среди могильных крестов и покосившихся надгробий бредет в лунном свете дева с вороном на плече, символизирующая неизбывное горе и неминуемую расплату. Или в эстетике стимпанка: искательница приключений в винтажном наряде (с корсетом и пышной юбкой), в цилиндре с надвинутыми на него окулярами, с плазменным пистолетом под подвязкой чулка и разводным ключом в руках на фоне диковинных механических конструкций. Ксавье тайком воплощал и более откровенные чувственные образы, словно пришедшие из сумбурного сновидения или миража, когда гладкий черный шелк платья, и так дающего мало простора воображению, соскальзывал вниз, открывая плавные изгибы ее фигуры. Он пишет очередной портрет и, кажется, делает это уже не прикладывая ни малейших усилий, не задумываясь над привычными отточенными движениями. Скульптурно вылепленные черты лица. Пронзительный и тяжелый взгляд из под встрепанной челки, неестественная густота длинных изогнутых ресниц, гордо вздернутый нос, четко очерченные пухлые губы, упрямая линия подбородка, волосы, стянутые в аккуратные косы. Ксавье не может сохранить в своей жизни ее реальную, но сохраняет все новые и новые изображения. Неизменной также грозит стать привычка встречать Рождество за мольбертом в мастерской, рисуя. У отца в планах на ночь участие в прямом эфире телешоу и селебрити-пати. Не семейный же праздник в самом деле. После смерти матери их отношения с каждым годом становились даже не хуже, просто все более никакими. Как будто в одном доме жили и изредка встречались два посторонних человека. Можно было позвонить друзьям и напроситься на их вечеринки или просто пойти развлекаться, окунуться в буйство энергии на улицах или в каком-нибудь ночном клубе Манхэттена. Но прихоть, продиктованная странным настроением, провести ночь именно так оказалась сильнее. От Уэнсдей Ксавье точно не ждет сегодня поздравлений. Хоть и подарил телефон, надеясь протянуть на каникулах тонкую нить связи между ними: – Ты же не рассчитываешь, что я позвоню? – с ожидаемым ехидством отреагировала она, но приняла подарок. – Ну что ты, меня вполне устроит и смс. Ты ведь в курсе, что такое смс, верно? – поддразнивая, ответил он в том же духе. А Уэнсдей вдруг абсолютно непривычно хлопнула огромными удивленно-круглыми глазами, и уголки ее губ едва заметно дрогнули. Она так и не написала, не ответив на его сообщения. И Ксавье решает не настаивать и не навязываться. Может быть он сам виноват, слишком многое придумал, пытался загнать реальность в рамки фантазии. Уэнсдей такая как есть, и остается только принимать ее такой. Соглашаться на то, что она может дать, не рассчитывая на большее. Ксавье тянется к телефону, собираясь убрать подальше с глаз. Но его опережает сигнал входящего вызова. На вспыхнувшем экране ее имя. Первая мысль – не может быть. Он волнуется, стараясь не выдать этого голосом: – Привет! У тебя все в порядке ? – Здравствуй. Все ужасно. Терпеть не могу изуродованные деревья и детей, завывающих под окнами рождественские гимны. Хочу отвлечься. Не улыбайся. Ксавье кажется, что он видит, как шатается и падает воображаемая, но от этого не менее неизменная стена между ними.