Без Имени

У Безымянной в жизни всё ладится как у чахлого скампа — то есть никак. Недавно перебравшись в Скайрим — одиннадцатого числа месяца Огня Очага — она попыталась наладить новую, свободную жизнь в холодном краю, но с самых первых дней затея как-то… не задалась. Попытки честного заработка быстро пошли прахом. Побираться — выше её жалких осколков достоинства. Возвращаться назад, в извращённую Талмором Империю, равносильно самоубийству. И ладно бы лишь это. Она имперка, а потому гордые скайримские норды относятся к ней с недоверием. Особенно это недоразумение по расовому признаку пикантно сочетается с тем фактом, что от кого-то по материнской линии Безымянной достались слегка заострённые уши. Ладно бы просто косметический дефект, но ведь оттого и слух у неё хуже, чем должен бы быть. К счастью — или к сожалению, тут как посмотреть — недостаточно плох, чтобы не слышать сомнительный шёпот за спиной. Всё, что ценного есть у неё — это старое походное платье, тугая тёмная коса да кинжал последнего шанса. Даже имени — и того нет. И выхода не видно из этого тусклого круга существования.

***

Безымянная прибывает в Виндхельм, когда солнце спешит к закату. Дело простое — Сондас, бакалейщик из шахты Чёрный Брод, в которой Безымянная обреталась без малого месяц, попросил доставить записку помощнику алхимика в магазинчик с ласковым названием «Белый флакон». Шахтёры заняты, а у Безымянной, как он сказал, «лёгкий шаг». К тому же, девица не против — уже несколько дней как шахтёры надсадно кашляют, и помощь алхимика в самом деле не помешает. Она ходит по Виндхельму неторопливо — здесь есть на что посмотреть и есть что послушать. Безымянная привыкла подслушивать чужие разговоры. Иногда это бывает полезно. Нет-нет да и подвернётся тема, могущая принести пару лишних септимов. И здесь так же — люди говорят о делах, проблемах с едой, нехваткой помощников и скамп знает, о чём ещё… Но, не дойдя до лавки не больше сотни ярдов, Безымянная друг замирает, прислушиваясь. На этот раз чужие слухи — что-то совсем уж из ряда вон выходящее. — Ты слышал? Говорят, малой Аретино проводит Чёрное таинство… — шёпот старой нордки доносится из переулка прямо возле рынка, и не услышать его сложно. Безымянная прижимается к стене, не выдавая себя. — Глупости! — восклицание норда-собеседника служит упрёком старухе. — Надо оно тебе, слушать дурные слухи, карга. Как же это, мальчик — и Тёмное Таинство. — Но слухи же откуда-то берутся, — упрямо кряхтит старуха. — Да и звуки эти… Никак, тёмная молитва Матери Ночи. — Дура старая! — брешет норд. — Авентус, мальчишка, в приюте ужо давно. С того ж дня, как маменька его померла. Не смущай народ, не неси чепухи. Собеседники двигаются с места, и Безымянная отлипает от стены и скрывается в тенях, чтобы норды не заметили её подслушивающей. И её гложет любопытство. Праздный интерес — жестокая, коварная штука. Любой хоть сколько-нибудь здравомыслящий человек скажет, что любопытствовать — значит, навлечь на себя беду. Скайримские обыватели, конечно, не слышали имперских поговорок про кошек и длинноносых Барбар, но в своём любопытстве они предпочитают ограничиваться слухами. Или наблюдениями. За казнями, например — жажду происшествий хорошая казнь насыщает на «ура». А слухи о мальчишке, взывающем к Тёмному Братству, должны оставаться слухами. Конечно, не для Безымянной. Она слишком многое знает о Тёмном Братстве, возможно, больше, чем следовало бы, чтобы просто проигнорировать. Может, она и размышляет некоторое время, пока относит записку, но не более. Она идёт к дому Аретино. В пустующем доме прохладно и пыльно. Ещё — немного сыро от тумана, пробившегося утром сквозь незаткнутые щели и осевшего на стенах мелкими каплями. Безымянная ступает тихо настолько, насколько это возможно — не тревожа ни единой кривой половицы. Годы тренировок дают о себе знать. В свои неполные тридцать она слишком хорошо знает, как двигаться, чтобы оставаться бесшумной. Единственное, за что можно поблагодарить мачеху. Из-за неё ведь пришлось. Ещё с лестницы Безымянная слышит тихий, хриплый от продолжительной мантры мальчишеский голос. — Милосердная Матушка, пошли мне своё дитя, ибо грехи недостойных должны быть омыты в крови и страхе… Милосердная Матушка, пошли мне своё дитя… Ибо грехи недостойных… Должны быть омыты в крови и страхе… Наконец, Безымянная поднимается на этаж и осторожно заглядывает в единственный освещённый проём. К её удивлению и ужасу, слухи правдивы. Свечи, скелет, плачущий мальчик. Чёрное Таинство в самом разгаре. — Прошу тебя… Сколько мне ещё взывать?.. Я всё молюсь, Мать Ночи. Почему же ты хранишь молчание?.. Безымянная не успевает скрыться в тенях, когда ребёнок поднимает усталый взгляд — она мгновенно различает в свете свечей синяки многодневного недосыпа, — и боль на его лице сменяется восторгом. — Вы пришли! Сработало! Я знал, вы придёте! — его голос срывается на крик, а после — на хрип. — Я знал!.. Безымянная не знает даже, что ответить; но, во всяком случае, у неё хватает ума захлопнуть отпавшую от удивления челюсть. — Я творил Чёрное Таинство, снова, и снова, и снова. С телом и… — мальчик замирает на мгновение, — с остальным. И вы пришли! Ассасины из Тёмного Братства! Я молился — и вы пришли! И вы возьмёте мой контракт! Осторожно, будто боясь спугнуть себя и его, Безымянная кивает. Тёмное Братство. Чёрное Таинство. Должно быть, мальчишка совсем отчаялся. — Моя мама, она… Она умерла. Я… я остался один совсем. Они отправили меня в этот приют в Рифтене. Благородный… Вот как значит. Рифтен. Приют. — Начальница там — ужасная, жестокая женщина, — продолжает тем временем мальчик. — Её зовут Грелод Добрая, только вот она совсем не добрая. Она злая. Со всеми нами. Грелод Добрая. Жестокая управительница. Иронично. — А я — я убежал, я вернулся домой, — восторженно произносит ребёнок. — И сотворил Чёрное Таинство! И вы пришли! И вы убьёте Грелод! — он смаргивает слёзы, будто не замечая. — Поспешите, прошу вас… Там, в этом приюте — мои друзья… Безымянная смотрит в искрящиеся от радости и слёз глаза мальчика и понимает — ей в Рифтен. Иначе нельзя.

***

Город воров встречает Безымянную снегопадом, внезапным для этой широты похолоданием и ставшими привычными уже недоверчивыми взглядами. — Не подскажете, где здесь приют? — спрашивает она у первого не кажущегося враждебным прохожего. Немолодой рыжий норд слишком устал, чтобы быть презрительным, к тому же, Безымянная от макушки до плеч замотана в шарф. Ушей, вызывающих у каждого норда зуд в где-то нижней части спины, не видно. — А вам зачем, милочка? — спрашивает норд устало, почти беззлобно, оглядывая Безымянную с ног до головы. Она не выглядит ни богачкой, ни оборванкой. Она вообще никем не выглядит. И никак. — Да мне… Поговорить там кое с кем хочу, — уклончиво отвечает Безымянная. И почти не врёт. Она ведь, правда, только посмотрит да побеседует. Ей просто нужно убедиться. — Эх, бедолага… — вздыхает норд, явственно жалея не то Безымянную, не то её мифического будущего собеседника. Но жалость ей не нужна. Точнее, уж точно не ей. — Дальше по улице, через площадь, потом направо и сразу увидите. Там вывеска будет, не промахнётесь. Только это… С Грелод аккуратнее. — А что с ней не так? — спрашивает Безымянная и чувствует, как её сердце непроизвольно пропускает удар. — Да так… Просто на всякий случай. Норд спешит попрощаться с Безымянной, должно быть, домой, к жене, теплу и ужину. А Безымянная устремляется вперёд. В неизвестность и темноту. Приют выглядит ухоженным, но встречает её иррациональной колючей атмосферой. Дети выглядят нервозно, точно прибиты к обеденным стульям. Кто-то смотрит на Безымянную со страхом, кто-то — с надеждой. Она смотрит в ответ безучастно. — Ты пришла, чтобы нас забрать? — голос девочки с красивыми белокурыми локонами (во имя Восьмерых, ей, должно быть, не больше пяти) заставляет Безымянную сжать зубы. Не от холода вовсе. «Прости, милая, — проносится в её голове. — Мне бы найти, кто бы забрал меня». — Вам… Вам лучше уйти, — осторожно окликает Безымянную девушка-служка, но в ответ незваная гостья только разводит руками. — Воспитательница будет злиться, что чужие заходят в приют. — Я лишь хотела повидаться с детьми, — Безымянная отступает в тени, обещая, что никому не помешает. Больше её не тревожат. Грелод Добрая выходит к детям через какое-то время, но они не спешат к ней в ответ. Даже девушка-служка, и та сторонится воспитательницу. — Кто будет отлынивать — получит тумаков. Я ясно выражаюсь? — голос у Грелод скрипучий, высокий и, должно быть, визгливый в моменты гнева. Даже сейчас её брови угрожающе сведены. — Да, Грелод, — нестройный хор детских голосов звучит отчаявшимся, и у Безымянной непроизвольно сжимаются кулаки. — И, кстати, — как бы невзначай замечает Грелод, проходясь по детям колючим взглядом. — Чтоб больше никаких разговоров об усыновлении. Вас никто не хочет забирать, оборванцы, и не заберёт. Только мне вы обязаны будете до самого совершеннолетия, пока я вас не выдворю отсюда пинками. Поняли меня? — Да, Грелод… — дети звучат тише, робее, отчаяннее. — А теперь, — продолжает она, даже не скрывая садистского удовольствия. — Что надо сказать? — Спасибо тебе, Грелод, за кров и за доброту. Мы тебя любим. — Вот и отлично. А теперь кыш, кыш, чтоб глаза мои вас не видели! Безымянная хмурится — в голове всплывает явственный образ. Той, кого матерью назвать она никогда не посмеет. Огромная пустая комната. Ледяные чужие глаза. Сажа на детских пальцах. Мачеха, чужая, жестокая и очень далёкая. Безымянная почти не помнит тёплых материнских рук, зато помнит удары по щекам и порку до крови. И холод. Холод-холод-холод. Безымянная чувствует сквозняк, который помогает ей вернуться в реальность. Это Грелод выпроваживает детей из обеденной залы, а сама направляется в свой кабинет, на ходу раздавая указания. Мимо тенью скользит девушка-служка, и у Безымянной появляется шанс. Она входит сразу следом за Грелод и аккуратно прикрывает за собой дверь под заинтересованные взгляды ребятни, что выглядывают из-за углов точно мелкие напуганные крысы. — Чего вам? — недружелюбно окликает Грелод. — Я бы хотела поговорить об одном из ваших детей, — спокойно произносит Безымянная, а внутри всё кипит и кипит, грозя вырваться наружу. — Что он натворил? — хмурится надзирательница. «Воспитательницей» Безымянная не может позволить себе её назвать. — Ничего. Я бы хотела его забрать. Её вновь окидывают взглядом с головы до ног. Только презрительное выражение лица Грелод во сто крат хуже усталого взгляда незнакомого норда. — Мало что-то вы похожи на ответственную мать, — фыркает Грелод, не скрывая своего отвращения. — Да и свободных детей сейчас нет, вы зря пришли. Безымянная приближается к надзирательнице вплотную — и может даже пересчитать морщины вокруг её прищуренных глаз. — Я не спрашивала вашего мнения, — говорит она чётко и ясно, и успевает заметить как распахиваются — от ярости или от осознания — глаза Грелод. — Прочь из моего при-- Остриё кинжала входит в плоть легко, взрезая одежду, кожу, печень, и замирает, погружённое по самую рукоять. Безымянная тактично закрывает нос и рот Грелод ладонью, не давая кричать, а после — проворачивает кинжал, усиливая кровотечение и не оставляя шансов. Ни ей, ни себе. Это так просто. Это так привычно. Тело падает почти бесшумно, пыльным мешком стукаясь о старый дощатый пол. Безымянная вытирает кинжал об одежду убитой, потом находит взглядом кувшин с вином и старательно отмывает металл от крови. В голове вертится мысль — как хорошо, что лицо прикрывает шарф. Иначе не уберечься от темницы. И кто тогда расскажет мальчишке, что его просьба исполнена? А после Безымянная просто уходит, оставляя дверь кабинета настежь и слушая детские возгласы — сначала удивлённые, потом — бесконечно и бесконечно счастливые. — Она убила старуху! — Грелод мертва! — Мы спасены! Впервые за долгое время Безымянная уверена, что всё сделала правильно. Это ведь не преступление, если всем от этого только лучше?