***
Сказитель не хочет сейчас видеть снов. Они всегда казались ему глупостью, совсем человеческой, просто по ошибке оказавшейся в его кукольном сознании. Сны абсурдны либо страшны, третьего не дано, а разве наяву недостаточно страха и абсурда, чтобы видеть это еще и ночами? Это просто нелогично, хотя люди логичными никогда и не были. Да, точно, люди просто нелогичны, а сны Скарамуччи — лишь ошибка, созданная по их подобию. И это дико раздражает, когда он видит такие ошибки по ночам. Еще больше раздражает, когда они оказываются чересчур реалистичными. А когда страшными, действительно страшными — просто приводит в ярость. Страх — не то что он должен чувствовать, тем более от такой ерунды, тем более, учитывая что чувствовать что-либо глупо вообще, по крайней мере, для него, бессердечной куклы уж точно. Он же не какой-то нелогичный человек в конце концов. Но он нелогично по-человечески вскакивает с задушенным в горле криком посреди ночи, нелогично по-человечески кутается в одеяло с головой, будто это какой-то щит, будто он от самой темноты спрячет, будто есть действительно что-то опасное в этой темноте. И нелогично по-человечески плачет, хотя это так до тошноты отвратительно, но сделать с этим ничего не выходит, только дыхание сбивается от тщетных попыток задушить слезы, и горло дерет, и это так мерзко, мерзко, мерзко! Сказитель сжимается в комок, утыкаясь лицом в подушку, и жмурится. Он же не сможет плакать во сне, верно? А значит надо как можно скорее заснуть, так что он не откроет глаза, ни за что, даже если до самого утра придется так лежать жмурясь и задыхаясь. Только вот засыпать мозг напрочь отказывается, будто не сам Скарамучча, но все внутри него боится оказаться снова в кошмаре — всего лишь в нелогичной человеческой ошибке. От напряжения внутри, почти физически болезненного, от ощущения собственной слабости перед чем-то столь безвредным и дикого до тошноты отвращения к себе хочется взвыть, не сдерживаясь, во весь голос, но он лишь продолжает жмуриться и затыкать на корню всхлипы. Может, поэтому, когда на плечо неожиданно ложится чья-то легкая ладонь, этот задавленный вой превращается в жалкий испуганный вскрик. Сказитель вскакивает и резко оборачивается, пятясь назад и спиной вжимаясь в стену. Чертова Буэр. -Не бойся, это я. -Чт… Ну и какого черта ты тут делаешь?! — голос предательски дрожит, и Скарамучче хочется не говорить больше ни слова, ведь он от одного звучания собственных слов ощущает себя настолько жалким, что снова умереть хочется. Это в принципе желание в последнее время довольно периодическое. -Позволь мне немного помочь –она протягивает к нему ладошку — Я могу создать для тебя другой сон, чтобы не было больше кошмаров. -Не нужна мне твоя помощь, катись к черту! Тут же мелькает мимолетная мысль, что он мог бы ответить и иначе, может, чуть более сдержанно, чуть более ядовито, ну знаете, как он привык в общем-то, но сейчас он будто сам себе неподвластен из-за этих отвратных душащих слез внутри, и еще какой-то дряни, которую люди, кажется, называют паникой, и от этого и вовсе хочется прямо сейчас все вокруг разодрать в клочья — и мягкую удобную кровать, которая теперь внезапно будто болото затягивает, делая только хуже, и чертову Буэр с ее снами вместе, и себя самого, причем это в первую очередь, причем начиная где-то с горла, чтоб, хоть вскрыв себе глотку, вспомнить, как дышать. Но Нахида ведет себя так, будто он не кричит на нее вовсе, и будто не выглядит разозленным настолько, что вот-вот разорвет ее на куски. А может, и правда не выглядит, только ему так кажется, а на самом деле для нее он лишь слабая раздавленная кукла, не способная причинить вреда? Она смотрит так спокойно, но как-то по-особенному сочувственно, и в другой момент Сказитель разозлился бы еще больше — хотя, казалось бы, куда уже- на один только этот взгляд, но сейчас он почему-то… успокаивал? Она не выглядела высокомерной или снисходительной, не смотрела на него как на ослабшего врага, только будто на кого-то равного ей, хоть и разбитого и напуганного, и от этого ощущение собственной никчемности стало отходить на второй план. Этот вид словно убеждал между строк — «ты не слаб и не жалок, то, через что ты прошел, действительно тяжело, под этим не стыдно сломаться». А еще ее спокойствие постепенно передалось и Сказителю тоже, угомонило бушующие воспоминания и клокочущую панику, как мягким одеялом укрыло где-то внутри, добавляя, так же между строк «ты в безопасности». И Скарамучча осекается на полуслове, и больше кричать и прогонять ее не хочется, и ураган отвращения и злобы внутри стихает так же быстро, как появился, и даже ком в горле почти уже не душит. Он только ложится снова, укутываясь по шею и отворачиваясь к стенке, и молчит. Конечно молчит, не скажет же он, в конце концов, «помоги» и не подумает даже об этом. Нахида садится рядом, осторожно, как бы без слов разрешения спрашивая, касается кончиками пальцев его лба. Он и не сопротивляется ей больше. Сказителю снится ясное небо и огромное поле, покрытое ковром ярких цветов, в который хочется упасть, скрывшись в высокой траве и смотреть, как ветер колышет разноцветные лепестки. Так по-человечески, но очень спокойно. Это какое-то очень давнее для Скарамуччи чувство, такое же давнее, как слова «Татарасуна» или «Нива» в его памяти. Он почти тонет в этом ощущении и даже не сразу замечает, что Буэр тоже здесь. И он, конечно же, не говорит ей, что видит в своих снах. Ни в тех, что можно назвать абсурдными, ни подобных тому, что был сегодня. Он говорит только, что фатуи станут его искать, и идти, в общем-то, некуда. Скарамучче нравится, как «Фатуи» почти не звучит как «Дотторе», а «некуда идти» — как «мне страшно». А она улыбается легонько, и говорит мягко и уверенно, странным таким тоном, которому почему-то внезапно очень верить хочется — «я присмотрю за тобой». Скарамучче нравится, что «присмотрю» почти не звучит как «защищу». Защищают только слабых. А еще все это вместе все больше звучит как «это не ради выгоды» И впервые, совсем уж мгновенно закрадывается мысль, что, может быть, не только ради информации из Ирменсуля она сохранила ему жизнь. Правда, слишком мгновенно, чтобы успеть этой мысли хотя бы удивиться. Да, этот сон определенно можно отнести к абсурдным.***
Чувства — странная штука. Неудивительно, что такие слабые существа как люди так часто не способны с ними совладать. Еще недавно Сказитель думал, что превращение в Архонта позволит избавиться от этого бессмысленного груза, но, может, не все так очевидно? По-крайней мере сейчас Скарамучча злится. Сложно сказать, на кого именно — все еще на ту, кто создала его, или на тех, кто обманул его, тех, кто виновен в смерти Нивы, или на себя самого. Разбираться в этом слишком запутанно и бессмысленно- важно ведь лишь то, на какие действия он готов теперь, благодаря этому гневу пойти. Все другое Сказитель тщательно старается отбросить — сомнения, ощущение собственной глупости, все, что может помешать ему сейчас просто взять и избавить от себя этот мир. Уже в последний момент, единственное, кроме придающей сил ярости, что кажется правильным сейчас, настолько, что избавиться от этого ощущения, отбросить его, как отголоски всех других эмоций, не выходит — слабое, будто фоном играющее горечью где-то глубоко внутри — чувство вины. Нет, не за собственные ошибки даже, за них вины не было почти с самого начала, она сразу оказалось в той куче обращенной на себя и других злобы и поглотилось ей без остатка. Чувство вины перед Буэр, что все ее старания помочь ему выжить прошли даром. С другой стороны, он ведь сделал то, о чем она просила, так что даром ли? Неважно. Все равно она ничего не вспомнит. Не вспомнит, кого спасала так старательно и о ком заботилась почему-то все-таки чуть больше, чем должна была, войдет сегодня вечером в комнату с мягкой удобной постелью и не поймет, чья все еще стоит там чашка с недопитым травяным чаем. Сказитель смеется почти беззвучно себе под нос, поймав себя за мгновение до того, как сказать зачем-то вслух «прости». Это действительно смешно до смерти, он ведь не человек, чтоб говорить такие глупости в принципе, тем более, когда она даже не услышит, ведь сейчас даже вечно присматривающего за ним взгляда ее он не чувствует — сам от него избавился все-таки. Наверное, он сейчас и сам как человек слаб, ведь с этими чувствами совладать не способен тоже. Ведь все же срывается с бледных губ до смешного бессмысленное «прости Буэр». А следом короткое едва слышное «прощай» И в одно мгновение он исчезает — для себя и для всех других.***
Странник предпочитает не думать о глупости ситуации — стереть себя из мира чтобы потом вернуться обратно — это еще надо умудриться. Хотя, в конце концов он думает, это вполне неплохо. Он все еще не знает, что делать абсолютно, но, кажется, свободы уже куда больше, правда? Буэр улыбается ему так же мягко, это уже почти привычным стало от нее взглядом — прямо как тогда в их общем сне. Она улыбается и говорит, что он может остаться в Сумеру. Хотя знает, наверное, что говорить это нет смысла, что он все равно уйдет. Поэтому и добавляет в конце ободряюще: «Но где бы ты ни был, я обещаю, я присмотрю за тобой». И по имени называет впервые — по новому, настоящему, его собственному имени. Это приятно. Или нет, это даже больше. Очень не хочется уходить снова как тогда — ничего не сказав, но и банальное человеческое «спасибо», «прости» и «прощай» даже для Странника, даже для непривычно расчувствовавшегося — перебор. Он все еще не какой-то сентиментальный человек в конце концов. — Тебе больше нравится «Буэр» или все же «Нахида»? Она от такого вопроса в замешательстве немного. Неужели не поймет, как много за этими словами на самом деле? Ну же, не могло же столь глупое существо оказаться богиней мудрости. Но она не глупая, она понимает. Улыбается снова спустя пару мгновений, но смотрит уже чуть иначе. -Нахида. -Хорошо. Значит так и буду теперь говорить. До встречи, Нахида. Она не глупая, она слышит в этих словах и «спасибо» и «прости». И даже «я ведь не какой-то сентиментальный человек, поэтому напрямую я этих слов не скажу хоть тресни, но имею их в виду очень сильно и хочу, чтоб ты это знала» слышит тоже. А еще она слышит «я вернусь». В конце концов, она богиня мудрости.