Сихр

Если есть огонь меньший, чем в Джаханнаме, — вот он. В лёгких, старающихся не совершать лишний вдох, кожу под ступнями сдирающий и даже покрытую голову жгущий. Преследовавший от самых величественных теней изукрашенных стен Сефера и дальше, вглубь необжитого, где, как водится, живой человеческий удел неизвестен. И вот теперь она часть этой земли — поила её своими слезами духовными и прочей солью тела на разный лад. Как же это произошло? Верблюд не выдержал довольно скоро — всё случилось столь неожиданно и взбалмошно. Она оставила загнанного ослабевшего зверя бессчётное количество барханов назад. Вода у неё тоже пришла в расход. Еды же она не знала и подавно, потому старалась о ней не вспоминать лишний раз. А всё началось с простого слова, сказанного её вождю-отцу, однако рокового в дальнейшем для многих: «Нет» — что сродни сосущей бездне и вмиг вырастающей неприступной скале, там где раскинула свою гладь вольная равнина. «Нет», ибо она была создана для великих дел — привиделось во сне это чувство. «Нет», ибо непокорность — суть каждой женщины, а она её воплощение в данный момент по воле Всезнающего. Иначе зачем её такую впускать в сей мир? И вот оно: путь к кораблям вод с небесами, увозящим в дали руми, был закрыт, а отсутствие краёв у пустыни — то же море! Только сухое. И она сбежала. Теперь же мечтала о пристанище, где могла не то что спастись от призрачных преследователей, но так хоть умереть спокойно. Без чувства страха, нависшего над ней, покачивающимся острым маятником лезвия гладкого воинского клинка. И так она продолжала свой путь минуту за минутой, — то в день, то в ночь, — хотя казалось, что топчется на месте. Но всегда лучше идти и ползти, чем упасть ничком — белая раскалывающаяся земля шуршала и хрустела у неё под стёртым весом измождённого тела, подтверждая, что она ещё в сознании. А вдали всё виднелись текучие ковры оазисов, манившие своей близостью, где она могла бы пасть, уподобившись обессилевшей антилопе, принявшей свою судьбу от рук неутомимого охотника. Но однажды, в одно из таких мгновений, теперь почти обнажённая — ткань к тому времени слилась с кожей и жгла, посему она её сбросила, — не смогла уже различить, где ночь, а где день, и помолилась. Совершив сию молитву, она уже не смогла более встать и закрыла глаза, не почувствовав ничего.

***

Между тем сны, внезапно посетившие её, — или то блаженство предначертанное? Не верилось — совершила целый ворох грехов же! Хоть и беспрестанно за них каялась, — оказались столь чудесными, что никакая сказка, рассказываемая в детстве, в сравнение не шла даже! Грёзы ласкали её покоем и чувством радости. В них же она возлежала на перинах и подушках, мягких в своём наполнении прохладой, а полумрак чёрно-синего шатра будто бы без потолка создавал ощущение нахождения одновременно в ночном небе и на земле, полной плодородия. Неиссякаемому источнику под стать рядом с ней, если чуть повернуть голову, можно и серебряные от яств блюда ломящиеся с чашами, истекающими нектаром, увидеть. Ну а музыка какая! Музыка рядом лилась невыразимо прелестная! Не к плясу подстрекающая, но всё равно завораживающая. Вровень тому, как змея из корзинки под указ заклинателя поднялась бы. Ни много, ни мало полдюжины музыкантов, наверняка, труд великий творили. Здесь и мелодичный перебор струн, и лёгкое ритмичное биение в барабаны со свистом зурны. Даже переплетению с позвякиванием монет на чьих-то бёдрах место нашлось. Но был ещё надрыв из этого всего, как плач самой души человеческой в момент её гибели где-то совсем поблизости, — неведомый ей звук, а затем пронзающие копьём слова: — Бедный я, несчастный я! Умру одиноким — вот он я! Отняв от расшитых подкладок, словно свинцом, налитую голову, ей удалось немного рассмотреть того, кто в её ногах, подобно пригревшемуся коту, устроился, наигрывая этот невпопад печальный мотив. Видимо целью поставивший вернуть слушателя в реальность или просто-напросто праздник жизни испортить сам по себе. Утопая в объятиях дымчатого марева, тот сливался с пристанищем, в котором они находились. А голос его, глубокий и неожиданно нежный, когда он на другой язык перешёл, предлагал гораздо больше, чем укутанное — даже глаз не узреть! — тело. Она спросила, отметив лишение сухости во рту: — Кто ты? Синее аморфное облако с чёрными руками перестало плавно водить изгибом смычка по одинокой светящейся струне, не издав затем и малейшего шороха, усмехнулось, пригнувшись поближе; упирая руки в расставленные краями наружу колени: — Я? Первый мятежник на этой земле! — Где же я? — В моих владениях! — А где же они? — Пред тобой раскинулись! Приглядись получше. Растянутые и вылизывающие столбы шатра тени, произрастающие из угла с пылающим очагом, подрагивали-качались на слабом ветру. Вышитые на стенках и в потолке точки-проблески норовили осыпаться на них не то благостной манной, не то градом, сулящим несчастье. В их обрамлении и под тяжестью эхана вились одёжные-человеческие и приземисто-звериные сгустки ещё более неясные на вид, чем тот, с которым она вела разговор. И пока взгляд был в оцепенении, — мелодичная одинокая нить, выводящая для неё руладу странного инструмента, перестала светиться, да и один из музыкантов, воздух сотрясавших, пропал, передав бразды, но оставил после себя то, на чём в древности при дворах играли искуснейшие, — на коленях её спасителя, держа, как дорогое сердцу дитя, стал покоиться каркас кануна в семь десятков волос. Он и на них начал поигрывать, лихо перебирая струны, будто не мог и минуты без звука просидеть. А когда неожиданно стукнул по изрезанному узорами каллиграфического сулюса дереву — она тут же опомнилась, возвратившись к тому, откуда начали. Повернула голову обратно. Мелкая дрожь во всём её существе призывала наброситься на неизвестное. Либо честно выстоять в испытании, пока ещё не до конца проваленном. Ведь когда человек не может выйти победителем, сначала он прибегал к уловкам разных толков. — Ты, наверное, не знаешь, кто я такая, а меня-таки подобрал. Вдруг я опасность несу? — она уже внимательнее смотрела за ловкими чёрными пальцами, перебирающими натяжение за натяжением, как всякий нерв этот тончайший то плач, то смех издавал, а иногда: щелчки по краям отвешивались им второй, левой, рукой. Будто звучал, звучал себе мотив чьего-то жития, а под его правым отросшим белым ногтем раз!.. Да и оборвался. Почему-то она была уверена, что её черёд не был столь скорым в этом — явно ленивом — занятии. — Отчего же? О тебе мне известно из первых уст. Ты — Ясмин бинт Кадир из рода ненарекаемых. Принцесса Сеферская. Благая весть своего народа, что ни разу не видел тебя, а потому он тебя проклинает. Но видел и слышал я. Чтущая то же, пред чем преклоняюсь и я, но также изгнанная — лишь потому тебя руками рабов своих я доставил сюда. Лишь потому рабыни мои тебя напоили, обнажили, омыли и исцеляют. И хранят в покое, в назидание другим в моём царствовании. Хранят для меня. Только когда тот сказал воочию, обозначив, она осознала, что лежит пред ним в одеждах материнского рождения — абсолютно нагой. Тут же постаралась прикрыться одной из подушек, руками и волосами длинными даже, тряхнув теми с возвращением их в былой вольный сбор. Над головой и по бокам зазвенело — десятки цепочек надавили на разум. Шатёр пронзило взволнованное стенание, отвечая на её нежелание осознавать всё и одновременно едва ли его часть. Потому как только одному известно до конца обо всём и каждом, а не тому что напротив. Ветер ли набирал силу снаружи, или то внутри спасались от языков огня «подданные» Мятежника, двигаясь в такт теням, — она понимала, что говорить с ним становилось равным течению жизни. Вровень мотыльку, соблазнившемуся искрой светильника, что стремглав полетел бы вперёд, не обращая внимания на всё остальное. — Я видел и веду за собой десятки тебе подобных. Ты бежала, чтобы встретиться со мной. В пустыню отправляются и исходят из неё ради преступления или просветления, — он перестал играть, и поднял руки так, словно хотел охватить весь мир, но тут же и преподносил как трофей тому, кто свыше. Склонил в почтении голову. — Ты овладевал мной? — Я уже протекаю по твоему телу. Я — твоя кипящая кровь. И когда она достигнет сердца — ты будешь преисполнена для одних и гнить для всех остальных. — Что же ты несёшь по моим жилам? — То — чего ты больше всего жаждешь, — Ясмин села, подтянув колени к груди. Совершенно обнажённая, почти молчаливая женщина сидела напротив беспрестанно говорящего мужчины, укутанного в ткани с ног до головы. Через мгновение тот, не вставая, начал мягко двигаться к ней. Как с лапы на лапу переступающий леопард. Зашептал. — Воплощение справедливости. Страх перед судом мудреца. А судить может только один! Теперь его лицо, покрытое богатым покрывалом, увешанным амулетами и стянутое дополнительными лентами, зависло в опасной близости напротив неё. Фигура же позволила вбирать знакомые, но с тем и странно чуждые запахи: гари, железа, а ещё — неожиданно — некой рези лекарств. Протянув руку, точно лаская пальцами прильнувшую к своей крупной ладони её побледневшую щёку, сначала уткнувшись носом к носу, глубоко вдохнул. И опустившись ниже, оставил сквозь ткань на её губах неясное прикосновение. В тот же миг они резко ударили друг друга в грудины, отталкиваясь на смертном ложе, равно не сумев вынести того, что совершили. Звон посуды и журчание сладкой от раздавленных фруктов воды. Тела на насыпях осколков, впивающихся в кожу. Упавшая ткань шатра с тысячей комет, выстрелы снаружи и тихие стоны людей, ставшие воплем ужаса: — Очнись! Очнись!

***

— Очнись, очнись, как красен день после ночей темнейших! Их тысяча и одна, но вот — пора пришла! Прощай, прощай!.. Теперь уж навсегда. Я умолкаю… Война! Слова пробивались сквозь вату заложенного слуха. Она знала эти строки — песня с радио. Фурор последних месяцев, повествующий о, конечно же, любви. Глаза открылись неохотно — белые стены палаты в момент ошпарили своей чистотой. Дочери главы партии всё самое лучшее. Принцесса Сеферская. Ясмин облизнула губы, ощущая жар. Сглотнула несколько раз, краем сощуренного зрения замечая движение подле себя, услышала скрип ножек стула о пол. К губам поднесли стакан, промолвили успокаивающе: — Отдыхай. Всё закончилось. — Джек?.. И она беспрекословно подчинилась. Не духом, но телом. Пустой мирный сон с пробуждением под тот же вечер придал теперь сил, нежели часы тому назад. Джек всё ещё был здесь. Старый друг… Пёс, страж, спаситель от вопросов многих. Отбросив дурные мысли, она перевернулась набок, молча глядя на чуть поодаль задремавшего в кресле врача. Тот удерживал литературный сборник в ослабленной руке. — Больше никаких книжек вслух, Эрнандес, — она улыбнулась, когда тот, потирая переносицу, проснулся от звуков её голоса, начав приходить в себя. Вот так встретиться в третий раз в жизни и вспомнить былую манеру, сродни пробуждению некогда существующего, оказалось неожиданно забавно. — Тогда больше никаких побегов наобум, — другой голос в сочетании с лёгким шорохом открывающейся двери явил им причину такого её опрометчивого поступка. Мустафа. — А то ведь я хотел предложить тебе свой! Жаль не поблагодарить пустынного парня, который тебя привёз. Он тут же ускакал куда глаза глядят. Будто бы знал. Ясмин не ответила, погружённая в мысленный омут. Перевернулась обратно на спину, уставившись в приоткрытое окно. Светлые занавески колыхались под слегка завывающим в щели ветром, гонявшем семейства неприкаянных песчинок из стороны в сторону. Яркая звезда горела в далёком чёрном небе, несмотря на отбрасываемые блики оранжевой лампы внутри палаты. — Спасибо, что присмотрел за ней, — она услышала хлопок (пощёчина?) пожимающих друг друга мужских рук. И ещё более шутливо, но с тем и гордо. — Я кое-как уговорил Кадира не быть слишком суровым. Обезвоживание, солнечный удар, лихорадка, чуждая среда… Кстати о болезнях — вы сумели договориться? — Я, как и ты, тоже замолвил за неё пару слов. — Джек подошёл к подруге детства. Вздохнул, прочищая горло. Мягко и ободряюще коснулся хрупкого девичьего плеча. — Ты даёшь своё согласие помочь нам в борьбе с вирусом? Он появился, как только ты покинула город. Думаю, твоё возвращение уже сделало полдела. Мустафа, обойдя их, встал с другого края койки. Поднеся палец к губам — улыбнулся. — И никакого домашнего ареста! А план всё же выслушай. Вот как мы поступим…

***

Спустя неделю она сидела в полицейском участке вся в розовом песке, раздражённо перебирая в пальцах ставшую измятой от частых прикосновений маленькую записку от Мятежника, до последнего думая, что само его существование и выступления, недавние теракты один за другим, как и её сон, — реальность? — о котором она решила молчать, все вместе образовывали какую-то до невероятного дикую смесь, но точные изгибающиеся строки неумолимо гласили:

«Скажи мне — почему мы любим вещи, которые заставляют нас выть?»

И тогда Ясмин отвечает, зная, что он где-то там слышал, обращаясь в сторону всех молитв к Каабе: — Потому что твоя кровь кипит.