Ах, как песни се хороши — она распевала их для меня! Ах, веселился я от души — до рассвета весел был я!
Когда Я госпожа. Песня о любви Инанны и Думмузи. Перевод В. К. Афанасьевой.
И покои господина вновь встречают прохладой неясного вечера. Темнота мраморных арок, устремленных в пыльную даль, отдает духотой отгоревшего дня. Последние лучи немилосердного солнца напитали резные узоры камня, что теперь гудели вязким теплом. Даже наползающая с далекого востока ночь в землях Солярии не радует своих подданных отдыхом — лишь немногим холоднее становится в землях среди пустынь и редких оазисов. Свежести тоже немного — здесь, во дворце, еще хоть как-то можно дышать спокойной, но за стенами… Жизнь среди фонтанов и витражей лампад была проще и было в ней столь много изящной красоты, что Ави не успела заметить, как стала привыкать ко всему великолепию нескончаемых дворцовых сводов. Шелка и тяжелый багряный бархат оплетали колонны многочисленных покоев. Ворох мягких подушек и каменных соф наполняли сады. Бутоны нессийских лилий, чьи лепестки были нежнее молока, благоухали во дворце Короля все ночи и дни долгого года. Трудно было бы не привыкнуть к хорошей жизни. А вот привыкнуть к тому, что не столь уж давно Ави стала главой писцов — невозможно. Быть секретарем при писцах королевской семьи — не то, чего она могла ожидать от собственной судьбы. Ее туфли еле слышно звенят дорогой древесиной подошв по гранитному полу, который оплетают змейками тысячу сумрачных теней. Платье треплет игривый, но равнодушный ветер, и черный лён вместе со злаченой вышивкой кружит смешливо, словно бы бабочки крылья. Ави ступает глубже в покои, поправляя осторожно подол. Покои Господина Данте, как бы то ни было странно, не отличаются великолепием пышных зал. Его покои сдержаны и строги, как и чужой нрав. Ложе, софа для чтения, письменный стол с тонкими перьями и смоляной чернильницей, широкие окна для отдыха усталой души. И более ничего лишнего. — Господин, я хотела оповестить Вас, что… — голос Ави учтив и сдержан, в отличие от ее взора. В нем плещется беспокойство. Ей было страшно переступать порог этой залы, страшно было услышать то, что услышать придется. Когда-нибудь, но придется. С тех самых пор, как новый Великий Маг Кляйна прибыл вместе со своими «достопочтенным» фамильярами в их земли — сон потерял правитель и его слуги. А Ави и вовсе забыла, что значит видеть сны — ей было тошно и ей хотелось обо всем забыть. Чтобы ничего не было, что бы буйные ветра пустыни превратили каждого из пришедших в пепел. — Прекрати это, и говори нормально. У Господина Данте бархатный голос — низкий и прекрасный, и немного ласковый на каждом долгом выдохе. Однако, речи его и слова всегда звучат так хлестко и строго — словно бы кнут, которым он любит смирять зверей. Речи Короля всегда жесткие, как ветви старых древ. А повеления — отрые, как сколы гранитного кинжала. Но Ави знает, что порой, в моменты затишья бури, их Король умеет говорить с лаской, неизвестной ни одному влюбленному во всех мирах. — «Прекратить»? — стараясь не ответить с недозволительным раздражением, что на единый миг вдруг рождается в груди, Ави продолжает мелкими шагами приближаться к Господину. Как и всегда, он отдыхает на мягких покрывалах одной из арок его личной террасы. Господин Данте уже не в облачение Короля. Он тихо, с не красящей его тоской всматривается в огни города у подножья дворца. Ави знает, что тоской. Ави знает — потому, что каждый раз, когда спиной он повернут к любому вошедшему в покои, а взор его прячут пряди огненных волос, то значит, что печаль затаилось у него где-то в широкой груди. Ави хорошо его знает, даже, если это звучит, как хвастовство. — Прекрати называть меня «господином» пока нас двое в покоях, — с шепчущим надменным смешком отвечает снисходительно Данте. Он не обращает взора к гостье, не говорит более ничего, но словно бы всем своим видом повелевает «подойди ближе». Ави горько хмыкает, чуть надувая пухлые губы. Сколько в ней всегда было почтения к её Королю, столько же часто она думала, что он бывает порой невыносимо спесив. Считает, что все должно читать его мысли — а значит ему не нужно удосуживаться говорить вслух все свои желания. Лишь тот самый страх, что теперь полнил ей утробу, мешает ей ответить с шелестящим капризом что-то вредное на это бессловесное, но вызывающие «подойди, что стоишь?». Подступая невесомо, насколько такая пухлая девчонка может вообще идти тихо, Ави незримо оказывается тенью Господина. Данте подпирает ровной спиной мраморный проем. Его ноги лениво заброшены на широкий подоконник арки. Руки сложены на груди. Пальцы он переминает судорожно и с силой — будто бы хочет сломать себе ладони. Ави не знает, как поступить. Раньше всю было по-другому, совершенно иначе. Ведь раньше Ави почти забыла, кто она, а кто он. Ей было не многим больше пятнадцати, когда Господин Данте впервые оказался в их селение. Зачем и к чему — того она не узнала даже спустя четыре года. Дела королей — не дела простых бедняков: кто разберет волю господ. В тот знойный день, что иссушал языки и рты, её вытолкал деревенский староста впереди их худощавой толпы, предлагая Ави, будто бы какой-то скот, на служение во дворец. Многие прослышали о том, что Юный Король не брезгует брать во служение низкородных отщепенцев. Даже его личный дворецкий, говорили, был из самых низов. Ей было обидно. Ей не хотелось видеть Короля. Это был даже не страх -какая-то девичья брезгливость. Что ей мог дать Повелитель, что она могла ему дать? Ведь её вытолкали на суд Господина даже не под предлогом «возьмите себе наложницу». Её — лишний голодный, осиротевший рот — вытолкали на потеху богачей под предлогом «она у нас хорошо умеет считать и даже что-то может написать». Было ужасно стыдно. Ави готовилась к тому, что такую дурнушку с широкой костью и неприветливым лицом, осмеют. Плюнут ей в глаза и кинут на съедение диким псам в назидание за наглость деревенских и их заискивание перед Королем. Может, оно было и лучше, если бы тогда её выкинули где-то среди разрухи некогда богатого королевства, отдали бы зверям мрака и пустынных ветров. Но Данте не поступал так. Никогда. Юный Король в те года был еще совсем юным. Его тело вызревало, словно бы крепкий побег тростника, но уже тогда он был высок и широкоплеч. Его волосы походили на гриву рыжих львов и отливали рыжим огнем. Сильные руки и гордая поступь, всегда прямая спина, и ни капли стыда в каждом жесте. Юный Король уже тогда стягивал волосы в пышных хвост и ходил с тростью. И уже тогда его глаза сияли изумрудом дорогих родников. Данте дал Ави сухие ветви и попросил сосчитать. Много-много сухих ветвей — казалось, что тысячу или две. Он долго пытал её каким-то странными вопросами, пытаясь объяснить что-то сложно простым языком. Предлагал игры в фигуры, замену коротких палочек длинными, попытки просчитать наперед сколько останется сухих ветвей после того, как он что-то отнимет. Ави справлялась со всем дурно, но порой ей удавалось порадовать себе верным ответом. Когда Господин Данте сказал, что забирает её с собой — Ави решила, что сошла с ума от солнечного жара. Или от жара улыбки её Господина. — Почему молчишь? — голос Данте отдает сизой стылостью горной воды. Он топит в себе любие думы Ави, и ты вдруг перестает видеть сны наяву. Голос Короля возвращает её из сладкого прошлого в безрадостное настоящее. — Я просто… задумалась… — стараясь звучать вежливо и кротко, Ави кривит бурые губы. На языке горчат события последних дней. — О чем же? — все так же восседая спиной к ней, Данте хмыкает с какой-то странной обидой, будто бы для него немыслимо, что в его присутствие Ави могла бы мыслить о чем-то кроме него. И такой горделивый тон каждой усмешке, потерянной среди сумрака, вновь заставляет семена безмолвного гнева точить ребра. Данте такой заносчивый даже в минуты смятения — думает, что лишь ему ондму дурно. Конечно. Королю не понять её боли. Не понять, как ей сейчас страшно и дико. Как быстро превратиться её жизнь в желтый песок, За пугающе короткий срок Ави смогла занять то место во дворце, которого люди добивались годами. Счет и письмена ей явно давались лучше других, но теперь… теперь вряд ли ей, безродной сироте, позволят остаться среди благородных писцов. Больше не будет в её жизни чистой крови граната и сытной еды, мягких одежд и сухого ложа… Но не это столь уж важно. Важно, иное, что у нее заберут. Теперь в её жизни не будет её Короля. И, может, не будет просто её жизни. Данте часто дарил ей подарки. Поначалу это казалось издевкой — мерзкой и хитрой. Неприветливую и хмурую Ави недолюбливали все слуги и казначеи. Ей низкий голос и грубые слова отвращали ровно столько же, сколько привлекала иных её «математическое дарование». Прожив все детство и юность среди бедных погонщиков овец и верблюдов куда ей было до прав этикета и искусства лицемерия? Она распоряжалась той властью и теми приказами Короля, как умела и как могла — без лишний вежливости и милосердия. Жизнь Ави была простой, на первые взгляды, — вести учет письмен и построек, проектировать новые каналы для орошений, следить за молодыми писцами. Для этих забот ей не нужны были маски на лицо и жеманность: она тихо выводила в свое кабинете новые планы застроек площадей. Ави не любили среди дворцовых коридоров. Но она лишь молча делала свое дело, и тихо читала книги в редкий день отдыха. Ави была больной птицей среди трелей павлинов. Её держались стороной. Впрочем, она и сама не завела ни единого друга среди богачей. Её не любили благородные дамы — она никого не любила. И все же, Данте часто дарил ей подарки. Все началось со дня, когда он поднес ей благоуханный жасмин. Просто так — они оба были в королевском кабинете, обсуждали план новых каналов и затрат на очередной акведук. Он подарил ей цветок невзначай, словно бы случайно передал бездельную вещь. Но улыбка Короля тогда была такой игривой и надменной, что Ави узнала ненароком –всё происходит именно так, как и желала Господин, как он планировал. Случайности тут не было места. Потом были иные «неожиданные» дары среди мириад покоев: масла, тушь, сурьма, ткани, одеяния, серьги, иноземные яства, платья, книги. Данте говорил, что нет смысла по праву не одаривать толковых людей, на которых будет построено новое Королевство Солярия — его королевство. И слова его были также хитры, как заносчивый самовлюбленный взор изумрудных глаз. Ави с видимым безразличием принимала подарки, не понимая зачем это всё делают для нее. С таким же видимым безразличием Ави вслушивалась в бархатный голос Данте, когда они говорили. Долго беседовали и (ей хотелось верить), что с упоением. Господин любил чтение — она тоже. Они много обсуждали историю и изысканные поэмы. Тема для разговора о старых песнях всегда была ими излюбленна. Данте, вообще, на самом деле любил говорить. Данте часто отвечал неспешно на немой вопрос в глазах («почему я?»), что ему не важно молод или стар, мужчина или женщина, благороден ты или беден, кто твой отец или кто твоя мать. Данте рассуждал неоспоримо, что в человеке главное человек. И потому, их беседы были долги — ему нравилось говорить с Ави, так говорил сам Король. Ави смущалась жутко каждого его игривого слова подобных признаний в их беседах, но лицо её оставалась выжженым мутным кварцем. Данте ухмылялся, продолжая говорить ни о чем. Всегда так было — тревога отражалась в её глазах и на лице чем-то терпким, как саксаул. Но даже такую Ави Данте, как он говорил, любил. Молодой Король любил укрощать диких зверей среди стен коллизия. Как-то он пошутил весьма колко, что холодная и неприступная Ави похожа на дикого алого змея — короля барханов — и заставить её быть покладистой в его руках будет тем еще наслаждением. Тогда, забыв на миг о долге и чести, Ави сказала Данте, что он дурак. А Данте впервые так звонко рассмеялся, будто бы он был еще совсем мальчишка. Данте нравилось смущать её. Ави нравилось смущаться, но морщить курносый нос, будто бы ей все равно. И чем дольше Ави жила среди прохлады столицы, чем более становилась искусна в мастерстве писца и архитектора, чем больше появлялось у нее заслуг перед страной, тем более ей верилось, что слова Короля правдивы. Не важно, кто ты — важно, какое место ты занимаешь в сердце Данте. А потом вернулся Великий Маг Кляйна. И Ави захотелось навсегда покинуть дворец. — Ты ненавидишь меня? Кошмар наяву заканчивается быстротечно, стоит только голосу Данте зазвучать так обреченно. — О чем ты… я… разве я могу ненавидеть моего спасителя и… — Ави дрожит не только взвившимся к темноте сводов голосом, но и всем телом. Мелкая мокрая дрожь. Подолы ажурных одежд вновь порхают тонкокрылами бабочками у её ног, и ей отчего-то становится так холодно. И так больно. — После всего, что было, ты ненавидишь меня? — Данте говорит размеренно, почти на распев, и так одиноко. Его всегда жаркий голос потухает искрой в старой лампаде, и, отчего-то, в нем столько грусти. — Я… — Ави замирает, подобно скульптурам дворцовых садов, не зная, как ей помочь Королю забыть о печали и тяготах. Не зная, как соврать, что ни понимает, о чем говорит Данте. Её всегда такой ретивый, смотрящий только вперёд, Данте. — Я не могу… тебя ненавидеть… — Ави начинает шипеть испуганной змей, но то лишь из-за резкой боли в груди и резкого страха — а не из-за желания защититься. Она не хочет говорить о Великом Маге. Об Эйдене. Господин Эйден был ручьем среди засушливых гор. Каждый, кому он улыбался открыто и светло, проникался странным чувством хрустальной прязни к его смеху, его взору, его касаниям. Эйден был красив и молод, полон жизни и радости. Его лицо было жемчужиной полноводной реки — перламутр на сколах скул, плавный отблеск в изгибе губ. Те, кого он называл своим «кланом» следовали за ним степенно и послушно, плененные прохладой его объятий. Во всем Эйден был отличен от безрадостной Ави — которая была хмурой бурей среди жажды, закрытым бутоном колкой алой розы. Там, где она понурила голову, молча удаляясь о суеты мира, Господин Эйден улыбался и шел вперед. Там, где она предпочитала остаться одна в тишине смарагдовых садов — Эйден собирал вокруг себя пляски людей. Ави бы ненавидела этого мужчину, которого любили все, если бы… Если бы ей самой не удосужилось глотнуть его нектара. Когда Господин Великий маг узнал, что Ави — сирота без имени и пристанища, попавшая чудом чудес во дворец, он почему-то сделался таким радостным. Будто бы счастье вдруг спорхнуло птицей на его белесую голову. Он сказал, однажды, что они «похожи» — вот только в чем, этого Ави не поняла. И вряд ли когда-то поймет. У них у обоих не было родителей, но в остальном — он небо, а Ави засушливая земля. Ави знала, что когда-нибудь Господин Данте возжелает этого юношу. Потому, что по-иному быть не могло. Особенно для того, в чьих жилах течет кровь контракта. В тот день, когда Данте начал изредка сторониться её среди дворцовых террас и оранжерей, когда его взор стал тусклым, а щеки окрасились алым при виде Эйдена — она всё поняла. Это было просто. Больше всего в истории с магами и фамильярами Ави ненавидела себя, а не Господина Эйдена или Юного Короля. Потому, что, получив редкие ласки и нисхождение Повелителя, она вдруг поверила в то, чего не могло быть. — Я тебе отвратителен — не надо лгать, — Данте вздыхает вымотано, тяжелый тон его не терпит спора. Он будто бы ставит королевскую печать в конце очередного указа. И сколько Ави страшно от его грозной речи — столько же и противно. — Не решай за меня, кто мне отвратителен, — не в силах сдержать порыва гневливого раздражения, Ави все же говорит то, что думает. А думает она сейчас столь о многом — о темном, липком, эгоистичном, и ревнивом. И лишь когда она дает волю отчаянью и привычной зловредной прихоти (ибо она — шип терновый), лишь тогда Данте вдруг… обращает к ней свое лицо. Её любимое серьезное лицо, в котором всегда разгорается огонь солнца и в котором пылает достоинство короля. — Как я могу не быть омерзителен тебе после того… как я был с Эйденом? — и голос Данте на миг дает брешь, какая бывает в глиняном сосуде от горячей воды. Он говорит без притворства, как есть. Он говорит честно и со страданием в отзвуках слов. Ави не думает прежде, чем подойти настолько близко, что руки их сплетаются в единый узор. Для нее — жалкой девочки из забытый богами деревни — давно стало чем-то допустимым и правильнымкасаться вот так горячих ладоней своего Господина. В конце концов, он сам поступил так первый — взял её руку в свою когда-то. — Ты не мог иначе, так сказал один из фамильяров Великого Мага, — Ави старается говорить спокойнее, но легкая поволока злости не на иных — а на себя и, немного, на её Короля, еще сушит её горло. Данте расправляет с честью и силой плечи, его осанка безупречна, как и слова, срывающиеся с губ. Но в его глазах так много смятения — и это не идет Королю. — Я мог, — сжимая крепче руки Ави, Данте усмехается с горечью перезрелого меда, вдруг с вызовом обращая лицо к её лицу. — Я мог, но… все равно был с ним. Данте вдруг выдыхает долго и свистяще, будто бы пролетает мимо соловей оазисов и горных долин. — Мне даже того не хотелось… Этот глупый ленивый мальчишка — он мне даже не по нраву. — Ты не мог по-другому, так… сказал Эйштер… а он многое понимает, — стараясь не обращать внимание на ноющую боль, что бежит по пальцам от чужих цепких касаний, Ави улыбается натянуто, но все же с искренностью. Ей самой хочется верить в сказанное странным стариком в молодом теле. — Я должен был… Я ведь даже не заключал никакого контракта. Я не знал ни «Мастера Хью», ни идиота Эйдена. Почему… тогда, в тот миг… Данте замолкает, вновь опуская медную главу. И почему-то такой его побежденный жест опять заставляет Ави преисполниться обидчивой злобы. — Так и будешь себя жалеть? — хмыкает она, отворачивая нос от того, кто хочет считать себя павшим. Ей лучше других знать о том, что Юный Король полон силы двух львов, что он победит любого, и ради их страны — не будет для него преград. Данте — сильный, его не сломить. И Ави хочет видеть его таким — гордым и полным страсти. Собранным и отточенным, как дорогой кинжал. — «Жалеть себя»? — и, как и всегда, на её пакостную гадость, Данте отвечает с легкой надменностью и якобы безразличием. — Хочешь сказать, что тебе… не противно, что я был с юношей, и ты согласишься стать женой мужчины, который был до тебя с кем-то? За бликами цветастых огней, что тлеют среди светильников покоев, Ави старается не замечать, как вдруг покрывает еле ощутимый румянец чужие щеки. Она старается не замечать, как сама вдруг вытягивается струной арфы, и как жжется красным у нее на кончиках ушей и носа. Ави старается не заметить, как вдруг её сердце начинает бить ей грудь. Сейчас не до этого — сейчас у нее иное дело в этих покоях. — Мы… мы успеем еще решить этот вопрос, когда Господин Эйден разрешит дела с алтарем Солярии, — пытаясь держать лицо и дрожащий мелко голос в повиновении, Ави пожимает хмуро плечами, чуть дуясь — ибо не знает, как еще спрятать свой стыд. — Не зови его так, — тихим рыком отзывается Данте, неожиданно резко дергая Ави к себе, заставляя её сесть на собственные колени. Раньше он тоже так делал. Казалось такое бесстыдство сначала издевкой, потом игрой со смутившейся служанкой, потом привычкой Короля. Ави давно перестала обращать внимания на такие вольности, думая в тайне, что стать фавориткой Короля… может стать доступным для нее. Не смотря на угрюмые глаза и мрачные мысли, Ави была очень гордой. И всегда верила, в тайне, что сможет занять место хотя бы самой низкоранговой наложницы. Хотя бы на один день, на одну ночь. Раз уж она, видите-ли, похожа на змею, а Господин так любит их укрощать. — Не зови его «господином», твой господин — только я, — хрипло заканчивает свой приказ Данте, прикрывая усталые веки, утыкаясь носом Ави в ключицы. Подобный жест никогда не распалял ее — лишь вызывал умиление. Мать Данте умерла, когда он был еще вовсе ребенком, и его любовь к таким невинным объятиям, казалась чем-то ребяческим и совершенно необходимым для одинокого сына. В чем-то Ави и её Король были похожи — оба покинутые, оба без семьи, оба вечно безрадостные и строгие ко всему миру и прежде всего к себе. Господин, хоть и был прекрасен, как дикий жеребец, пугал многих своим требовательным нравом. С Ави было так же — она редко хвалила своих писцов и юных инженеров. Больше давала им работы, взыскуя вдвое. — Хорошо, «господин» Данте, — впервые за вечер, а, может, за прошедшие удушливые дни, Ави отвечает с облегченным ехидством. Будто бы на краткое мгновение возвращаясь к той жизни, что была у нее до. До того, как дни Ави превратились в постоянны страх вновь быть оставленной, страх, что более никогда Господин не посмотрит на неё. А будет смотреть лишь на нового избранника. — Спой мне, — спустя минуты ночного безмолвия, согревающего, пропитанного редким нектаром притонных объятий, Данте просит. Не приказывает или повелевает — смиренно просит. Он не открывает глаз — просто говорит, как человек, а не как король. Спокойно, с изнеможением, с путаницей в голове. Когда Юный Король впервые услышал, как Ави напевает себе под нос песни простолюдинов за работой по чертежам, ему пришлись по нраву старые звуки. Иногда, в часы самых сложных дел и самых сварливых послов, он просил Ави спеть. Даже, если, особо не понимал простолюдного наречия. В таких вопрошаниях Ави тоже не видела страсти или вожделения — только слова мальчика, который рано потерял мать и отца. И ждал колыбельную, которую в детстве ему недопели. — Спой — утром поговорим серьезнее, — словно бы ради важного вида, Данте добавляет с кривой ухмылкой, более не говоря ни слова. Он просто крепко держит Ави подле себя, не ощущая ни ее веса, ни пресекая её наглых касаний к собственным волосам — Ави незаметно поглаживает медные пряди. Это выходит у нее как-то само собой, по старой привычке. — Меж градов пресветлых, меж градов прекрасных, — после бессонных ночей, проведённых в прогорклых слезах, голос Ави немного сипит, и красоты поубавилось в песне. Но ей не стоит отказывать Королю. Ей не хочется отказывать Королю. — Есть остров Дильмун — страна пресветлая, страна сладкая… Ветер непослушно колыхает тяжелые шелка украшений. Звенят еле слышно медовые светильники, в которых танцует огонь. Свечи ароматом горят, вокруг них кружатся лилейные лепестки. Ави поет. Данте её обнимает. И ей хочется думать, верить, таить надежду, что родник смеха и светлых глаз, что хозяин контракта и жизней, не отберет у неё дорогого.