Васильки

Нежная, милая, она играется и резвится, не ведая о своей неземной красоте. Воздух свеж и лёгок, проскальзывает сквозь её длинные розовые пальцы и мчит дальше, высоко, в неизвестные страны. Между тем лучащееся жизнью дитя кружится на траве, которая слегка щекочет босые влажные ноги, и нет ничего прекраснее этого мгновения и не может быть. «Рикки, собери свои вещи и возьми только самое необходимое, мы едем к Лизе», — доносится не самым приятным голосом поручение её попечительницы, полноватой тётки, без конца разглядывающей в мини-зеркальце свой двойной подбородок. Девицу это не волнует, есть, согласитесь, дела поинтересней — возящиеся грызуны в траве, вот она и крадётся ползком к ним, затаив дыхание, переставляет голые коленки по земле плавно, осторожно, чтобы не спугнуть. «Рикки, я кому сказала?!» — кричит уже значительно громче Аканэ, отчего добыча мигом разбегается, и девушка с досадой цокает на это. Так хотелось приласкать их, приручить и нарядить в премилые крошечные одёжки! «Собирайся немедленно!» — грозно звучат раскаты грома из распахнутого окна обители, заслоняя собой и лучи солнца, и свежий утренний воздух, и недавно плещущееся девичье веселье — всё. Рикки нехотя поднялась с лужайки, бегло, так, для приличия отряхнулась и проследовала в гостиную, место, обжитое ею, и принялась доставать из шкафа пижаму, какой-то помятый, запятнанный тёмный рюкзак, в котором до сих пор грустно околачивалась обёртка от шоколадного печенья, положила туда выцветшие журналы, книжку с забавными картинками и своего верного спутника — кролика Роджера, что злобно глядел на мир своим единственным чёрным глазом. Присела на не заправленный диван — её кровать, и задумчиво уставилась на покрашенную бежевым стену, на безостановочно, ритмично тикающие круглые часы. Тяжкий, свистящий вздох — что же ждёт-то её здесь? Она была приведена в это нелюдимое, забытое миром место великой случайностью, и что же ей теперь уготовлено? Удачно подоспевший туристический автобус, удачно встреченная Аканэ, удачно предоставленное ей жильё. Так что же дальше? Не было ведь это всё насмешливым роком, пожелавшим, чтобы она обрела надежду и затем резко её потеряла? Рикки озадаченно наматывает розовую подарочную ленту, почему-то вдруг оказавшуюся на покрывале, то на палец, то на талию, заводя за спину и подхватывая через нежную бархатистую шею. А если не бывает наверху ничего, и благоприятный исход можно объяснить строго-научным словом «совпадение»? «Ах, пусть наверху непременно что-то будет», — умоляюще прошептала она и подхватила свой рюкзак, вставая с дивана. До поры до времени её новая попечительница Аканэ была добра и ласкова: в первые дни всё расспрашивала, как же столь юная Рикки оказалась без всего в этом нелюдимом, оторванном от цивилизации посёлке, чем же она до этого занималась, кем кому приходилась и как жила. На что Рикки весьма уклончиво и расплывчато отвечала, пытаясь отойти от темы, и в итоге разговоры эти как-то замялись, и Аканэ переменилась, утратила интерес к девушке, стала относиться к ней как к совершенно обыденной вещи, скажем, как к подаренной настольной лампе, красота и необычайность которой уже не интересна, ведь уход за ней — протирание пыли и смена батареек, выматывает и заботит больше всего. Страждущая Рикки искала лучшей жизни, райского пристанища, тихого, безмолвного приюта, и жизнь её стала действительно лучше, намного лучше, чем тогда, когда она ежедневно созерцала пронзающие серо-голубые, тусклые от опьянения и мути, стеклянные глаза и эти ужасающие, кислые молочные реки, разлитые по полу. Рикки зажмурилась и неровно задышала. Безусловно, безусловно сейчас ей стало лучше. Многолетние раны постепенно затягивались, дни текли размеренно и весело, и, вроде как, ей больше не о чем было мечтать. Но всё же что-то в грудине подсказывало, быстро-быстро, сбивчиво шептало, что может стать ещё лучше, многократно, многократно чудесней… И Рикки не понимала, что же ей неймётся. Душное неповоротливое такси подъехало к ним, остановилось, с рёвом поднимая за собой облако пыли, и Аканэ в очередной раз проверила свой дорожный саквояж, суматошно теребя его ручки. Внезапно по щеке скользнул особенно тёплый луч света, взобрался на пушистую блондинистую чёлку и проворно скатился по затылку, точно с горки. Почему-то Рикки показалось, что близится какое-то очень важное событие.

***

А во снах синели васильки с детских картинок, плавно покачиваясь под слабым дуновением ветра и благоухая для одной лишь её. Рикки кружилась в изящном, нежном танце, и по ней бежала тёплая дождевая вода, которая почему-то тоже васильковая, и с её светлой девичьей души смывались все древние раны, какие она помнила и не помнила, и в небе сияла радуга, подсвечивая её счастье. Дивный миг. Кружевные намокшие одежды прилипли, но она продолжала резвиться, подскакивать, подпрыгивать, размахивать болтающимися рукавами и, наконец обессилев, упала на траву, к своим милым друзьям. «Расскажи мне что-нибудь», — шепчет в томные шёлковые лепесточки Рикки, — «мне так хочется забыться, забыть саму себя, что я готова выслушать всё». Но василёк молчит, лишь как-то вопросительно смотрит своим фиолетовым, раскрывшимся лоном, ожидая услышать все девичьи тайны. «Нет, не спрашивай меня, не спрашивай, я ничегошеньки не скажу», — говорит Рикки, падая лицом в мокрую прохладную траву, — «никто не должен этого знать, и ты, милый, тоже». Поникшее дитя минуту погодя переворачивается на спину и жмурится от заполняющей глаза васильковой воды.

***

Пыльная дорога, шумящие опечаленные деревья, рощица, линии электропередач, скучная, дурацкая пыльная дорога. Блуждающий взгляд Рикки незаинтересованно перескакивал с одного на другое, и всё виделось ей каким-то мрачным и дебилистическим (вполне возможно, из-за немытого стекла на заднем сидении). Вот, проехали чей-то огород. Рикки надувает пузырь розовой жвачки, как нельзя к стати оказавшейся в рюкзаке, и тот спустя мгновение звонко лопается. Ещё парочка однообразных, старых фасадов. Она старается надуть побольше, напрягается, и звук получается громче. «Лоп!» «Брось ты надувать эту скверную резинку», — шикнула на неё Аканэ, озадаченная положением таксиста. Рикки прекращает. По правде сказать, она не очень-то уверена в том, что водителя это раздражало. Минули посёлкообразные улочки и двинулись по шоссе. Химический вкус жвачки закончился. Как жаль, как жаль, единственное занятие, которая она могла себе позволить после василькового сна. А в салоне слишком, слишком душно и смрадно, что сосредоточиться на чём-то более значимом не хватает рассудка. Наконец приехали. Рикки пулей вылетела из автомобиля: ненавидела долгие поездки в тесных, старых развалюхах, где напрочь отсутствует панорамность обзора, нормальный кондиционер и комфортные сидения — да, такая уж она требовательная, но иначе её начнёт мутить. Впрочем, уже начало, поэтому она и схватилась за жвачку, которую теперь размазала по обёртке из-под печенья. «Терпеть не могу автомобильную качку», — пожаловалась она вслух тихонько, расправляя подол клетчатого платья, пока Аканэ прощалась с таксистом; и они двинулись по безмолвной, каменистой тропе. «Ах, ничего, ничего, Лиза, мы скоро будем», — болтала по телефону, запинаясь, полная и неуклюжая А-нэ, — «мы уже приехали, вот ещё чуть-чуть…» — Рикки заслоняет глаза ладонью от слепившего солнца, жадно осматривая живописные окрестности и стараясь не отставать (как странно, а ведь совсем не давно всё это казалось ей нудным и дебилистическим). Воздух был наполнен свежестью, то тут, то там благоухали деревья и сирень (отсылая нас к промежутку между маем и июнем), домов и каких-либо построек не намечалось вообще, только небольшие, узенькие электровышки мелькали время от времени, да и те были где-то вдалеке. Рикки почему-то с особым усердием облизывает губы, покусывает то нижнюю, то верхнюю, пожевывая, наверное, из-за того, что от сладости жвачки во рту пересохло. Или по какой-то другой причине. Шли они довольно долго, так, что за всю дорогу Рикки успела истерзать себе всю оболочку губ, только потом остановившись, дескать, «что же я делаю-то?» — не замечает, как дурная привычка до сих пор тянется за ней мрачным шлейфом из прошлой жизни. Тётя Лиза (так впоследствии по-детски называла её Рикки) встретила их радостно и гостеприимно, рассказала новенькой блондиночке, что где (а вот здесь у меня небольшой садик), провела приезжих в дом и стала накрывать на стол, доставая искушающие юную девицу рассыпчатые печенья в помпезной вазочке и разливая чай. «Кстати, кто эта премилая девочка?» — приглушённо раздалось с кухни, в то время как Рикки нерешительно ютилась у печенья. Должно быть, хрустящее, с каким-то джемом… «Ах, это так, всего лишь дальняя родственница!» — голос Аканэ стремительно взлетел, став походить на перетянутую струну. Малиновым или клубничным? Есть только один способ выяснить это… Но Рикки слишком прилежная девочка для такого. Нет, надо делать вид, что тебе неинтересно печенье. Всё-таки в гостях же, а вдруг не положено, вдруг рассердишь… Вот и сидит себе смирненько, стараясь держать шейку прямо. «Ну, что же вы, угощайтесь…» Одной этой фразы хватило, чтобы Рикки сорвалась с цепи и налетела на лакомство. «Большое спасибо, тётя Лиза!» — щедро поблагодарила она, смакуя, как выяснилось, малиновую тянущуюся начинку. Такая сладость! Рикки улыбалась, вероятно, самой солнечной и очаровательной из своих очаровательнейших улыбок и даже не догадывалась об этом: как-то само оно каждый раз получалось, да и Рикки не думала, что у неё в арсенале, оказывается, есть так много всяких жестов, способных покорить чьё-то сердце. Какое невинное дитя! Лиза хлопнула в ладоши, не нарадуясь этим зрелищем. Клетчатое тёмно-синее платьице в белую и красную клетку и точно такие же бантики, располагавшиеся на её забавной, невероятно умилительной причёске, напоминавшей бублики или крендельки. Казалось даже, что так они и пахнут: выпечкой, чем-то тёплым и пряным… Рикки довольно быстро расправилась с печеньем и потянулась за вторым, чтобы, так сказать, продегустировать получше. «А теперь, я думаю, Рикки пора оставить нас наедине», — стараясь говорить как можно спокойнее и естественнее, заявила попивающая чай Аканэ. Лиза хотела что-то возразить, но Рикки покорно осушила свою чашку несколькими большими, жадными глотками и вскочила из-за стола. «Спасибо за угощения, тётя Лиза, и за тёплый приём тоже спасибо, мне тут очень понравилось!» — едва последнее слово долетело до её края уха, девчонка поспешно откланялась и умчалась на улицу, боясь задерживаться и мешать дамам вести их (вероятно, важную) беседу. Рикки очень любила возиться в саду да и в целом пребывать на природе, поэтому тот крошечный участок рядом с домом был непременно ей занят. Всюду росли какие-то тёмно-зелёные кустики, кучно располагались маленькие вспаханные грядки с первыми саженцами, местами царил «прибранный беспорядок» из садовых инструментов, замызганных леек и вёдер, и всё это было окутано прохладной тенью, отбрасываемой в такой час самим домом и парочкой деревьев. Но внимание Рикки привлекло нечто большее, то, что было куда грандиознее и захватывающе, чем этот уголок неумелого дачника. За аккуратным, вычурным забором (его, по видимости, здесь ежедневно начищали до блеска) простилалась дивная долина, возведённая на холме самими богами природы (к счастью, ещё не вымершими на земле этой), и Рикки на мгновение забыла, как дышать, ощутив каким-то сильным глубинным порывом в груди своей, что ни одно место, которое она успела увидеть и в котором успела побывать, ещё не производило на неё такого впечатления. Казалось, только этот луг она смеет называть своим домом, только эти бескрайние просторы способны тепло и радостно приютить её, пригреть к себе и утешить, и Рикки почувствовала себя дикой, невероятно дикой: это же безрассудство! Это ведь, право, не может казаться ей одухотворённым, не может чудиться ей избавлением от всего тяжкого! Это — та же картина, что ежеминутно, ежемесячно наблюдают какие-нибудь деревенские жители, простые, сельские рабочие, тётя Лиза ещё, например, и они не видят в ней совершенно ничего особенного. Это — своего рода обыденность, что-то, чему мы улыбаемся, но про что минуты через две забываем, подходя к следующему полотну на художественной выставке; это — лишь эфемерный миг, который запечатлевает сам художник, относясь к нему с адекватным трепетом, в отличие от нашей девицы; это ведь просто картина, что-то мимолётное и вместе с тем всегда присутствующее в этом мире… Так как же Рикки может осмелиться мечтать о том, чтобы остаться в нём навсегда? Она, безусловно, странная. Очень, очень странная, раз видит что-то волшебное в привычных людям вещах, самых обыкновенных пейзажах, видит и не может об этом забыть впоследствии, заполняя свои девичьи грёзы не парнями, школьной рутиной и жизненным предназначением, а чем-то далёким, не вписывающимся в нормы, нечеловеческим, то есть. Нет, ну вот как, как можно себе представить жизнь в замершем мгновении, в лесу, поле, на лугу в сегодняшних-то реалиях? Рикки, должно быть, спятила… Повторяю ещё раз, наверняка спятила, раз нашла в себе смелости минуть ограду и пойти навстречу холму. «Я взгляну только одним глазком, быстро, а потом вернусь». Она была уверена, что А-нэ не ринется её искать: эта уверенность просто появилась сама собой, прибавляя девице сил на то, чтобы лихо взобраться на небольшую возвышенность. Трава шуршала под ногами, путалась, будто намереваясь сбить с ног девчонку, но та упрямо шагала вперёд: не до этих мелочей было, когда её взору открылись столь чудные виды. Это был своеобразный небольшой садик из персиковых деревьев, на удивление никем не охраняемый (как странно, а ведь в наше-то время даже за клочок какой-то повсеместно растущей фиговины готовы последние деньги стряхнуть), в нём было тихо, невероятно нежно пахло, и Рикки с некоторым затаённым ужасом отметила, что её грёза только подкрепляет своё право на существование. Она прошлась вдоль этой персиковой аллеи, то и дело заглядываясь на плоды (никогда персики не ела, предпочитала больше яблоки и бананы всему экзотическому и неизвестному, но сейчас ей почему-то захотелось попробовать) и крошечные белые цветочки, по сравнению с ними растущие непозволительно низко. Впрочем, дуэт этот — круглые, налившиеся розовато-оранжевым персики и маленькие далёкие их братья, — поражал воображение: настолько гармонично это смотрелось и ласкало взор, точно ветви этих тропических древ заслоняли и защищали нежных малюток — ах, Рикки опять выдумывает. Однако, если на секундочку, на милли-миллисекундочку представить, что эти плодоносящие дивы природы могли бы защитить и её, отгородить, приласкать, если прям совсем не надолго представить!.. То Рикки бы ни за что не покинула эту рощицу, даже если бы прошла целая вечность… Разум говорит: «Окстись! Разве ты не понимаешь, что это несбыточные бредни, что такого не может быть на свете?! То, что ты хочешь воплотить в реальность, называется сущим дикарством, а не мечтой, это желание быть тухлым, грязным отшельником, который в итоге рано или поздно начнёт просить милостыню, чтобы заработать на пропитание! Разве ты вот этого хочешь?» — и Рикки больно, стыдно, странно, оттого что она такая, оттого что она способна слышать то, что, по сути, нормальные люди слышать не должны — какой-то шёпот неведомой силы, говорящей, что и как она должна сделать. Это ведь, если рассудить, называется «голоса в голове», а такое уж до шизофрении, до ужасов доводит… Но эти вот «голоса» не до какого ужаса не довели, наоборот, привели Рикки в такое чудесное место, указав на внезапно появившийся туристический автобус, в который она безрассудно села и отправилась в неизвестность. Да… А потом набрела на Аканэ, и тут понеслось… На самом-то деле это и не голоса даже, это какое-то периодически вспыхивающее в грудине или животе чувство, некий порыв, направляющий на, возможно, верную дорогу. Нет, значит, точно не шизофрения… До шизофрении может довести скорее этот стыдящий, критикующий разум, уверяющий, что она спятила, что она — дикарка… Но ведь нет совершенно ничего плохого в том, чтобы присесть, пусть ненадолго, рядом с пышущим жизнью деревом, опереться на его ствол спиной и закрыть глаза, чтобы послушать тихий шелест его листьев? Нет, нет, конечно нет, поэтому Рикки так и делает. Почему же её тянет к чему-то такому несбыточному и фантастическому? Жизнь под открытым небом, не закрывающим от дождя, постоянная зависимость от переменчивой погоды и климата, вечная пугающая неизвестность касательно пропитания и стабильности — это, согласитесь, в наши времена кажется уму непостижимым. Ведь это опасно, непредсказуемо (в одиночку-то!), но тем не менее Рикки продолжает грезить и искушаться этим. Возможно, потому что в привычной обыденности ей уже стало смертельно скучно. Только представит: жизнь, как отлаженные часы, с утра подъём, беглый завтрак, спешка на учёбу или работу, труд (зачастую неясно, для кого), долгие посиделки за партой и книжками, длящиеся аж до самого вечера (у Рикки, кстати, пару раз из-за них истерика случалась; она была готова лезть на потолок и бить кулаками окна, лишь бы выбраться из замкнутого пространства), — и сразу так дурно становится, так плохо, страшно, что уж лучше сбежать на улицу, чем жить во всём этом. Рикки просто не может себе вообразить, как она будет вертеться в этом хаосе. Однообразие и спешка доводят её до слёз, нервного срыва, желания отправиться в бегство, в бегство, а тут ещё и надо быть продуктивным, ресурсным, как говорят, мыслить на трезвую голову! Её чересчур эмоциональное поведение называют ребяческим, по-детски капризным: «Ну, что ты, пару часов на месте посидеть не можешь?» — в то время как Рикки знает, знает, что она не сошла с ума, что она, наоборот, самая здесь адекватная, раз понимает, что невозможно, невозможно по шесть часов точно робот себя вести! В её стремлении оказаться на природе, если так посмотреть, нет ничего плохого: она рвётся к истокам, к своему истинному человеческому пристанищу, а не закапывается в дебри бездушной электроники. Если так посмотреть, то будь у неё хорошая палатка, соответствующая одежда и навыки выживания, она бы даже смогла приноровиться и сделать эту специфичную жизнь долгой, беззаботной и красочной; выживают же как-то люди в совершенно экстремальных условиях, что же она тут-то не сможет приспособиться? В принципе как-нибудь извернуться можно всегда, даже когда нет палатки, даже когда нет еды, нужно просто изучить этот вопрос повнимательнее, но… Рикки боится. Боится, что окончательно грохнется в эту манящую бездну и её поглотит неизвестность. Да, вот такая уж она трусишка, глупая, глупая трусишка… Рикки роняет голову на согнутые колени и грустно-грустно трётся носиком о них. Что-то она слишком сильно задумалась об этом. Обычно не в её репертуаре выстраивать такие длинные мысленные диалоги, когда всё так хорошо и прелестно, но сейчас, очевидно, другой случай. Рикки устала об этом думать. Неужели нельзя хоть немного расслабиться, когда у неё выдалась такая возможность?

***

А потом они с Аканэ и Лизой собирали персики, с шелестом листвы срывая их с ветвей, и для Рикки всё было как в тумане: какой-то хохот, какие-то разговоры, рассказы. Запомнила только, что за этим персиковым садом ранее ухаживали некие энтузиасты, но потом, вроде как, уехали в город и бросили это место на произвол судьбы. «Точно для меня специально оставили», — вдруг подумалось Рикки, и та поспешно отогнала эти мысли. Какого она самомнения? Но вот теперь, когда за окном неторопливо вечерело и небо окрашивалось в рыжевато-розовый, картинка начала понемногу проясняться. Она сидела на старой неудобной тахте, жевала сладкое угощение — её полдник, изредка водила левой ножкой по полу и кидала неизвестно откуда взявшийся мячик, тот ударялся о дальнюю стену, отскакивал на пол, снова подпрыгивал и возвращался ей в руку, правда, не всегда. Вкус яблочного нектара растекался по языку, Рикки задумчиво смаковала его, иногда переставая жевать и играться с мячиком, чтобы устремить свой выискивающий взор в окно и, взглянув на персиковый сад, удостоверившись, что он на месте, вернуться к своему занятию. Полдник был окончен тем же рассыпчатым печеньем и чаем. Вдруг вошла Лиза. «Нравится угощение? Да? Хотите, я вам телевизор включу?» — на последнее Рикки ответить не успела, и женщина любезно потянулась за пультом. — «Вот, здесь каналы переключать, ну, вы, наверное, знаете», — Аканэ не было рядом: похоже, всё время сидела с Лизой и лепетала о чём-то, — «вам поставить мультики?» — можно. Беглое пролистывание каналов. Ещё парочка искренних любезностей, поглаживание по блондинистой чёлке и звук захлопывающейся двери. Рикки не понимает, чем обусловлена столь трепетная забота со стороны Лизы (видимо, она ей понравилась), но всё-таки допивает чай, проглатывает последний кусочек печенья и обращает внимание на телевизор. Мультики показывали по основному новостному каналу. Похоже, время «глупых детских шалостей» ещё не началось. Рикки от нечего делать елозит ногой, периодически подбрасывает её в воздух, отчего голень слегка подпрыгивает, но подобное занятие быстро надоедает, и её взгляд снова начинает блуждать по комнате. «А лучшие ученики Японии…» — нудным бубнежом доносится из телевизора, на экране которого бегло мелькают серые городские пейзажи. Рикки не вслушивается, зацикливаясь лишь на одном виде из распахнутого окна — персиковый сад, тлеющий в огне заката. А может, прям сейчас всё бросить? Телевизор гаснет сам собой, пульт откладывается куда-то на край тахты. Рикки, как зачарованная, по чьей-то указке встаёт и, покачиваясь, делает несколько плавных шагов. Невидимый кукловод тянет её за невидимые ниточки, и она слишком заваливается вперёд, не рассчитав, — её поправляют, та снова делает пару шагов, пока не оказывается рядом с окошком. Рикки открывает его пошире, так, чтобы она могла уместиться на подоконнике, садится, и всё вылетает из головы. Босые ножки обдаёт образовавшейся вечерней прохладой, девица слегка наклоняет головку влево, облокачиваясь на выбеленный деревянный откос, и её милые, растрепавшиеся после долгого дня «бублики» тоже припадают к нему, и кругом становится так тихо, так блаженно и сказочно, что Рикки позволяет себе закрыть глаза, вслушиваясь лишь в то, как где-то тихонько что-нибудь хрустнет или зашуршит. Её дивное девичье личико освещают последние лучики солнца, как бы лаская, поглаживая по щекам, и девушка даже впадает в дремоту, её дыхание выравнивается и становится более редким, спокойным, только ступни иногда егозят и трутся друг об дружку. Сон полностью её обволакивает, и она в который раз видит синие, нежные васильки. И слышит шёпот, который говорит ей: «Иди». Просыпается, и вокруг уже темно, слезает с подоконника и выходит умыться. А-нэ говорит ей, что нужно готовиться ко сну, Рикки пропускает всё мимо ушей, кивает, ещё не в силах отойти от сна, и следует в ванную. Чистит зубы, причёсывается и по материнскому наставлению тёти Лизы делает бигуди. «Вот увидишь, на утро будет красиво!» — восторженно лепечет она, закручивая малышкины прядки при помощи белых ленточек. Рикки смотрится в зеркало, находит, что с бигудями ей нравится больше, чем без них: вот так бы и ходила по улице, если бы общество позволяло, — и возвращается в комнату второго этажа с тахтой, телевизором и скатанным в углу ковриком. Садится, лишь ненадолго прикрывает глаза, и тут ей опять слышится, уже более настойчиво, громко и повелительно: «Иди!» И Рикки не может ослушаться. Она понимает, понимает, возможно, где-то в закромах своего сознания, что если она сорвётся сейчас, то пути назад уже не будет, понимает, что, вероятно, весь её мир затем перевернётся, но, шагнув краем своей ножки на эту заманчивую, дурманящую дорогу, Рикки уже не может с неё сойти. Поэтому гаснет свет в комнате, девица ждёт, когда всё стихнет, чтобы, крадясь, направиться к выходу, осторожно просеменив по лестнице, находит входную дверь и отворяет её, настороженно вслушиваясь. Мчит, переставляя босые ноги, по знакомой дороге, не сводя глаз с того холма, с того сада: вдруг исчезнет, если перестанет смотреть? Ночная прохлада обдавала тело, обтянутое клетчатой розовой пижамой, узор которой почти что мерк в темноте. Локоны в бигудях слегка подпрыгивали, дыхание участилось и начало сбиваться, но воодушевлённая и взволнованная Рикки внимание на это не обращала. Она уже взбиралась по холму, продавливая ступнями хрустящую траву, и сердце с затаённой надеждой вздрагивало и замирало, что вот сейчас она доберётся, и произойдёт что-то дивное. Персиковый сад встретил её молчаливо, но радостно, с распростёртыми объятиями, и Рикки в эти объятия нырнула, буквально в них растворилась, подбежав к одному дереву и усевшись под ним. С несказанным счастьем она вдыхала свежий летний воздух, наполненный жизнью и дрёмой, и обнимала ствол дерева, прижимаясь к нему всем телом. Ей казалось, что сейчас она на вершине мира, а не на крохотном холме, и что ей доступно всё, чего она пожелает, открыты все пути, все возможности. И из всего этого Рикки выбрала лишь задремать в объятиях сада, положив головку свою на мощную кору. И увидеть во сне синие васильки.

***

Что было потом, Рикки плохо помнит. Неведомая сила, вынудившая её справить ночь в рощице, на утро так же заставила её вернуться, за что Рикки потом долго себя корила: не та сила это была, а проснувшийся голос разума, сказавший, что А-нэ и Лиза пойдут её искать и, должно быть, здорово перепугаются, если не найдут её в постели. Ей просто не хотелось быть поводом для лишних беспокойств, хоть то щемящее чувство в груди и верещало ей остаться, не покидать дивную сказку, специально для неё развернувшуюся. Солнце взошло высоко-высоко, и жара разразилась, окутывая всё пространство, кроме разве что крохотных теней, отбрасываемых различными предметами, под которые прятались жучки, птички и люди. Сегодня они уезжали. Рюкзак был уже давным-давно собран: тут и собирать нечего, гости — одеты и сыты, такси — вызвано. Оставалось дождаться, когда оно приедет, чтобы сесть в душный, неприятный салон и отдать водителю купюры… Всё точно замерло, как перед смертным приговором. Рикки смотрела куда-то сквозь пространство, перед ней раскинувшееся: пыльную дорогу и жалкое подобие цивилизации, держа в голове лишь тот персиковый сад, её сказку, синие васильки, что-то суетливо шептавшие, и думала, что больше никогда это всё не увидит. Что же делать? Ведь не сбежит же она от Аканэ в самую последнюю минуту, не просеменит в эти манящие дебри? Правильно, не сбежит — это как минимум странно. Но она не хочет уезжать, не хочет возвращаться. Рикки уже нашла свой дом, и ей чужды эти посёлочные дороги, вдоль которых простилаются чьи-то низкие жилища. Она хочет остаться в сказке навсегда. Но такси подъезжает и не оставляет другого выбора. Аканэ тащит за собой, и Рикки садится на липкое кожаное сидение, забывая обо всём на свете, забывая о том, куда они едут, и тётя Лиза что-то прощально восклицает им вслед, и сердце каменеет и падает в груди. Автомобиль трогается с места, девица, не пристёгиваясь, оборачивается к заднему мутному стеклу, пытаясь разглядеть через него персиковый сад. На глаза наворачиваются слёзы. Рикки упустила свою дивную сказку. Однако она даже не подозревала, что повстречает новую, куда более волшебную и волнительную, что развернётся перед ней уже совсем скоро, в конце этого лета. А пока девчонка будет лишь влюбчиво грезить о васильках и ждать чуда.

Конец.