--
Выступление едва ли подходит к своему пику, когда затерявшийся было где-то в полутьме зала Виноградов вновь оказывается рядом. Подкрадывается с какой-то кошачьей ловкостью со спины, среди всех собравшихся отыскать Марину сумев бы даже с закрытыми глазами, и замирает совсем близко к ней, не опасаясь получить от неё ощутимо и совершенно незаметно для окружающих локотком прямиком в рёбра. Для собственной безопасности разве что даже мимолётно не касается её. Пусть даже фантомным продолжением собственной руки. — Марин, поехали-ка, — выдаёт негромко. И звучит это так, словно приехали на приём они вместе и совершенно всегда вместе же с подобных встреч и уезжают. — Куда это мы с тобой должны поехать, интересно? Артакова разворачивается буквально моментально, созданным порывом воздуха стремясь как будто бы сдуть Леонида куда-нибудь прочь. Взметает на него, как ни в чём не бывало возвышающегося рядом, ошеломлённо-испепеляющий взгляд, это «мы с тобой» выделяя особо. И на время совершенно забывает о нарастающей головной боли. — В гости ко мне, — плечи вспархивают в лёгком пожатии, а перед глазами словно бы вновь всплывают моменты, как она ещё какую-то минута назад то и дело касалась висков, легко массируя их подушечками пальцев, явно не простой усталостью мучаясь. — Я не собиралась. — В чём же дело? — её слова сегодня как будто бы не выбивают из намеченной колеи, не смущают совершенно. — Соберись, — заключает в дополнение и локотка Марининого всё же почти невесомо касается. Как-то ненавязчиво подталкивает в сторону выхода… и через какой-то миг сопротивления с её стороны в удивлении всё же вскидывает бровь. Марина соглашается. Во всяком случае выйти вместе с ним из полумглы банкетного зала, с началом выступления чемпионки в зрительный превратившегося. — И что ты задумал? — Ничего, — качает головой, с честностью и полублеском надежды вперемешку с безнадёжностью заглядывая в её глаза. — Ничего плохого. Просто тебе нужен отдых, я это вижу. И… кажется, что-нибудь от накатывающей простуды. Я ведь тебя знаю, Марин, дома ты засядешь за записями прокатов, просидишь так полночи, с больной головой выйдешь завтра на улицу, не став утепляться… — Твоя эта заботливость… Она явно не приведёт ни к чему хорошему, — Марина покачивает головой и наедине с Виноградовым не скрывает своих прикосновений к буквально разгорячающимся от учащённых пульсаций вискам. — Ты меня демонизируешь, — отзывается тренер в ответ. Нажимает на тут же зажёгшийся белёсым светом кружок вызова лифта и вновь перехватывает Маринин взгляд. Сомневающийся. Недоверчивый. Затянутый дымкой. — Просто доверься. — Когда-то я уже доверилась тебе, — говорит Артакова едва слышно. И слова эти непонятно совершенно, кого больше задевают. Его, поёжившегося от физически пробежавшего по спине морозца. Её, тут же опустившую взгляд. Виноградов уже выпускает было за хвост схваченную последнюю надежду, как Марина всё же делает шаг в распахнувший двери лифт. Не поднимает на него даже взгляда, словно всё соглашение её по шагу этому становится понятным от и до, и больше того — сомнений никаких вызывать всё это время и не могло даже. Позволяет ему подать в гардеробе пальто, словно бы пропустив, как руки его после проскальзывают по мягкому кашемиру как будто бы ненароком. Разбивает всю новую попытку проявления галантности, пассажирскую дверцу распахивая самостоятельно. И, пристёгиваясь, отмечает сверкнувшее в нём обещание самому же себе, что в следующий раз Марина этого жеста его не лишит. От неё вот только зависит, будет ли этот следующий раз. В прошлый она ведь не только от ужина в его компании отказалась, а даже от разговора в салоне новенького авто.--
— Извини, если у меня тут беспорядок, — бросает, переступая порог, Виноградов, на самом-то деле ни о чём подобном не переживая. Он совершенно точно знает, что по квартире у него не валяются измятые рубашки и потерявшие пары носки. — Утром я ещё не знал, что нужно будет твою простуду лечить. — Помнится, я и не просила тебя этого делать, — пожимает плечами в ответ Марина, быстрый взгляд взметнув на хозяина квартиры и на этот раз не дав ему поухаживать за собой. — Это было целиком твоё решение, — она вешает пальто на ближайший свободный крючок, улавливает его недовольство, промелькнувшее во взгляде, и уверенно шагает в гостеприимно указанном направлении. Помещение оказывается кухней-гостиной. И Артакова не без любопытства оглядывает со вкусом подобранное убранство, так гармонично сочетающее тёмные и светлые оттенки. Виноградов ещё в юности любил, чтобы всё вокруг него выглядело прекрасно. Комната. Девушка. Костюмы для выступлений. Она знала это всегда. В те времена даже соответствовать этому стремилась на все сто. Для него. — Я даже не удивлена, — легко улыбается Марина. Она пользуется тем фактом, что Виноградов лица её не видит пусть даже в профиль, и лишь кивает на картину, по самому центру стены повешенную. На ней он. В совершенно грациозной позе, словно бы другие ему не присущи. Как и прежде на коньках угольного цвета. С озвученной когда-то давно, казалось бы невзначай, в ходе их совместного валяния в измятой постели, мечтой — белоснежными крыльями, расправленными за спиной и готовыми поднять его надо льдом буквально в следующий миг. Но Леонид её слов словно бы и не слышит, мелькнувшей усмешки не замечает, рассекая шагами свою озарившуюся лёгким светом гостиную. — Ты располагайся, — отмечает он гостеприимно, в сторону даже на взгляд мягкого дивана рукой махнув. — Чувствуй себя как дома. Хотя бы как в гостях у хорошего товарища, — уловив её взгляд, исправляется, напряжения не желая нагнетать. — А я пока что-нибудь придумаю. — Придумаешь? Ты ведь говорил, что у тебя проверенное и действенное средство есть. — Самое действенное средство, Марин, — так и не успев зайти за остров-стойку зоны кухни, оборачивается Виноградов, — это хорошенько поспать. Но перед этим обязательно выпить какого-нибудь витаминного чайка. И вот его вариантов я могу придумать тебе превеликое множество. Он расплывается в улыбке, абсолютно довольный собственной значимостью. Самим же собой и придуманной, на самом-то деле, но когда это останавливает? И в каких-то пару шагов оказывается уже за стойкой-столом, откуда-то с невидимой Марине полочки доставая пузатый заварочный чайник. Артакова собственной слабости не сопротивляется. С удобством располагается на пепельно-сером диване и как-то неосознанно переводит на Виноградова взгляд. Наблюдает, как он выкладывает на дно стеклянного чайника апельсин, нарезав его аккуратными кругляшками, щедро засыпает в ситечко ярко-оранжевые ягодки облепихи, так напоминающие ей детские поездки к бабушке с дедушкой, натирает следом немного имбиря и достаёт из распахнутого шкафчика сразу множество одинаковых на вид баночек. И словно бы любопытство поднимает Марину на ноги, чтобы через пару мгновений опустить в мягкое кресло напротив Виноградова. — А раньше ты меня глинтвейном лечил… — улыбается с промелькнувшей тенью сожаления, разглядывая, как вслед за имбирём отправляются гвоздика с щепоткой корицы и какие-то неизвестные ей, явно призванный наполнить напиток красками ароматов, травы. — Ну, ты вспомнила. Когда это было? — он усмехается как будто бы беззаботно, пряча кольнувшую в груди горечь. И старается не задумываться о том, что выходит у него безуспешно. — Мы тогда с тобой в другом возрасте были, в других отношениях… Ты волком на меня не смотрела. Он перехватывает Маринин взгляд даже спустя годы совершенно ловко. Улавливает изменения в её самочувствии и не находит ничего лучше, чем дать комментарий: — Хотя сейчас ты смотришь на меня взглядом уставшей, больной женщины. — Как ты завуалировал слово «старуха», — усмехается в ответ Артакова, пусть даже от собственного сравнения совершенно не злясь. Сейчас она и правда чувствует себя не лучшим образом. Ощущает не в утешительном состоянии. Наверняка и выглядит так же. — Даже когда ты станешь похожа на старуху, Марин, — залив чайник кипятком, откровенно засматривается на профиль своей бывшей девушки Виноградов, — я тебе никогда об этом не скажу. Признание на миг откровенно шокирует. Артакова отнимает руку от неистово гудящего виска и на мгновение решает, что от разносящегося по телу жара у неё всего лишь начались галлюцинации. Всего услышанного ведь попросту не может быть взаправду. Не после их болезненного разрыва два десятка лет назад, не после стольких годов яростной конкуренции. А может, и приглашение к себе домой, и витаминный чай, и даже эти тёплые тапочки у неё на ногах — один лишь мираж? Температурный сон? Хочется ли тогда просыпаться? — Что так? — отчаянно пытается перехватить его взгляд. Словно только по этому скованному льдом океану получится понять, правда всё происходящее или безжалостные игры разума. — Конкурировать со стариками — неблагозвучно звучит? — Можно и так сказать, — он соглашается, коротко качнув головой, и взглядом, вместо встречи с Марининым, уже ищет пару подходящих под настаивающийся чай кружек. Не показывать же ей в самом деле собственное смятение, от невольно словно бы озвученных слов так и вспыхнувшее внутри ярким пламенем. Внутри нарастает желание сбежать хотя бы на пару минут. Сослаться на подготовку постельного белья или срочный звонок кому-нибудь из своих тренеров… Перевести дыхание. Побыть одному. Разобраться наконец с собственными словами, как-то слишком спешно слетающими с губ, своей вспыхнувшей на приёме обеспокоенностью, все выстроенные годами границы так и стремящейся стереть к чёртовой бабушке. — Ты всё так же боишься ответственности, — вырывая из затягивающих мыслей, негромко констатирует Артакова. — Когда дело касается чего-то личного. Перестань, — качает она головой, морщась от головной боли. — Я не собираюсь тебя пытать, почему именно так ты сказал про неминуемую старость. Мне неинтересно. Я просто выпью твоего витаминного чая и поеду домой. Марина слегка улыбается, как будто бы развеять намереваясь нависшее над ними напряжение, и взглядом зацепляется за цитрусовый кругляшок, словно левитирующий внутри чайника. — Ты запьёшь чаем жаропонижающее и ляжешь спать, — голос Виноградова звучит уверенно, словно не о его каких-то тревогах шла только что речь, и гостья про себя отмечает как-то как будто бы вскользь, что спорить с ним сейчас совершенно не хочется. Перехватывает её вспархнутый взгляд и продолжает, усомниться Марину в её же собственных умозаключениях словно пытаясь заставить: — я ведь взял на себя ответственность. Пусть и не шибко глобальную, — вставляет, пожав плечами. — И доведу её до конца. Слабость берёт верх над стройно сложенными принципами. Болезненность, пусть и на один день, стирает все когда-то самой же себе сказанные предостережения — не доверяться Виноградову, не опираться на его плечо. И Артакова без лишних слов соглашается. Наслаждается ароматным чаем, вместо сахара подслащённым янтарно-солнечным мёдом. С облегчением выдыхает, на его вопросительный взгляд охотно объясняя, что гул между висками постепенно отступает. И даже не спорит, когда Виноградов заявляет, что собственноручно постелет ей на мягком диване. Бессонные часы накладываются на подхваченную простуду, и в сон Марина буквально проваливается. На мягкой постели, совсем как на пушистом облаке, улетая куда-то прочь от всех сомнений и кружащих голову мыслей. В один момент становится блаженно легко. Она не замечает уже, как хозяин квартиры тихо бренчит посудой, как гаснет свет, как в гостиной становится окончательно тихо. Не слышит осторожных шагов Леонида, словно бы неведомой силой вытащенного из собственной постели посреди ночи. Не чувствует его почти что невесомых прикосновений, когда он поправляет сбившееся одеяло. Не улавливает его блеснувшей на лице улыбки. Чуть смущённой. Безмятежной. Искренней.