Муравьиный круг

      Первой смертью жнеца, которую увидел Алан, была казнь дезертира. Он бы сказал, что это похоже на постановку захудалого театра: в роли зрителей несколько запуганных учеников и скучающих старших, на сцене палач — надзиратель, обнаживший косу, скованный стальными наручниками дезертир — неживому ничего не стоит сломать их голыми руками, но всем известно: любой металл, который пробудет в руках жнеца слишком долго, приближается по своим свойствам к косе. Декорации: трое из высшего руководства: спящий с открытыми глазами, бодрствующий и блуждающий где-то между, лакающий кофе и скучающе позевывающий.       Грелль любит театр. Грелль сжимает его запястье. — Что ты видишь, ученик? — Суд? — предполагает Алан.       Грелль качает головой. Они смотрят дальше. Его зовут Фредом. Он уходил четыре раза. У него живая жена и живой — не его, потому и живой, потому и существующий, — ребенок. В общей сложности, десять лет. — Десять лет, — говорит надзиратель Уильям, — наших учеников убивали демоны, потому что нас было слишком мало.       Алан фыркает: он слышит это с самой смерти — «слишком мало». Их всегда слишком мало — чтобы взять лишний выходной, чтобы отоспаться после ночной смены, чтобы перевестись куда подальше. — А что сейчас, ученик? — Хватит, я не ваш ученик, Грелль. — Я и не называю тебя своим, хотя каждый из здешних учеников немного мой. Если ты понимаешь о чем я. Так что ты видишь?       Алан пожимает плечами: — Он манипулирует — пытается манипулировать нашими эмоциями — тем, что от них осталось. Чтобы ни у кого не возникло сомнений в правильности решения руководства. — Нет, не мой ученик. — Вы считаете это красивым? — для казней всегда используют классическую косу — литовку с длинной рукоятью, надзиратель заносит ее над головой — широкий, блестящий полукруг, свит воздуха, хруст костей, стрекот ленты пямяти — она растекается по сцене тяжёлыми серыми волнами, вода рябит и вьется, оплетает ножки стульев. Уильям раздражённо стряхивает ее с носка туфли. — Не без этого, — фыркает Грелль. Алан не может разобрать, на что он смотрит: на Уильяма, замершего с косой в руках — прямая спина, рукоять уперта в пол, почти ученик на построении; на кольца чужой памяти, рябящие на свету, на тело, распластавшееся на полу — голова отдельно — взгляд у нее странный, задумчиво-пронзительный. Неживой слепо моргает, губы двигаются: неживого сложнее убить. Алана мутит. Их мало — и они все друг друга чувствуют, Алана жжет чужой разрез поперек шеи. — Но то, что вкусы у тебя посредственные, я и так знаю, ученик.

***

— Зачем ты его привел? — они сталкиваются с Эриком у выхода, он раздраженный и злой. — Воспитание ученика, — тянет Грелль. — Решил взять на себя, раз тебе не хватает смелости самому им заняться.       Эрик сгребает его за воротник — аккуратно, почти нежно, Грелль даже не вздрагивает. Со стороны — почти дружеская беседа. Возможно, даже с лёгкими нотками флирта. Алан замечает: ладонь Грелля ложится Эрику на шею — пальцы царапают кожу — длинные, наливающиеся кровью полосы. Это не вызов — предупреждение. — Я хотел посмотреть, — говорит Алан. — Вы говорили, это важно — научиться принимать смерть. — Не эту, — говорит Эрик. — Не нашу смерть.       Он отступает первым — отшатывается, вернее сказать. Грелль оправляет полоски на галстуке и только потом добавляет: — Милый мальчик, люблю таких: готов загородить даму широкой грудью и прочее, — он улыбается. — И этот мальчик однажды спросил меня — может быть просто предположил, ты же знаешь, Эрик, этих учеников: горящие глаза, максимализм вчерашнего живого, — не знаю ли я, скажем, лазеек: как сойти за человека? Так, чтобы наверняка. Я думаю, надо же, мальчик наконец повзрослел, нашел себе хорошенькую, теплую подружку с живым бьющимся сердечком — иначе зачем учить его прятать глаза, дышать и все остальное? А он мне и говорит: нет-нет, хочу так, чтобы насовсем, хочу, чтобы даже свой — и тот не смог отличить.       Эрик близоруко щурится — снимает очки, вытирая рукавом: — Зачем тебе это? — Исследовательский интерес, — Алан старается не смотреть им в глаза, скользит взглядом по ботинкам, свои — пыль и царапина на носке, Эрика — бурая кровь и серая грязь, только со смены; мусор в углу, клочок бумаги и раздавленный окурок; свежая краска на стене — белые пятна на чужих плечах. — Вот и я спрашиваю — зачем? А он говорит: я так больше не могу — не могу и не хочу, — Грелль фыркает. — Меня, говорит, жуть берет на все это смотреть: они, говорит, все умирают и умирают — а я ничем не могу помочь, — он снова хмыкает. — Вот я и подумал — собирается удрать твой ученик.       Лучше смотреть на Грелля, чем на Эрика — он выглядит так, как будто рассказывает презабавнейший анекдот. Поймали, значит, как-то в дезертирах надзирателя, жнеца да ученика и дали им по два шарика…              Эрик вызывается его проводить — как будто ждёт, что Алан сейчас возьмёт и вправду сбежит: как есть с одной учебкой — серпом, притороченным на поясе, в форме как с чужого плеча — Алану не хватает роста для складского мундира, с горящими зелёными камешками вместо глаз. — Будущее, — запоздало отвечает Алан и Эрик испуганно оглядывается. — Он показывал мне моё будущее.       Алан думает: понравится ли Греллю смотреть, как Уильям его убьет. — Он показывал тебе, как наш надзиратель умеет махать косой, вот и все.       До общежития недалеко — они застывают у серой стены — Эрик опирается о нее плечом: «Бэкки блядь» — черная краска; «Алекс, 1846» — остриём учебки; «Шефилд, Кебридж» — не хватает ф и м. Плющ ползет вверх — он тоже серый, как будто больной или выкрашенный краской.       Алан качается на каблуках, заводит руки за спину: — И все-таки я не понимаю: надзиратель говорит, нас слишком мало — а потом убивает одного из нас? Почему Смерть не даст нам ещё лю… жнецов? Разве это так сложно — задержать на этой стороне ещё хотя бы парочку?       Эрик хмыкает: — Ты, наверное, из тех, кто спрашивает, почему б не взять и не напечатать кучу банкнот, а потом не раздать каждому по пачке?       Алан тоже улыбается: — Было бы неплохо, но девальвация… — Кстати, понятия не имею, почему нельзя — по-моему, отличная идея. Но вот с этим точно к Греллю, я такими извращениями никогда не занимался.       Они фыркают почти в унисон. Алану нравится смотреть, как Эрик смеётся — очки чуть едут на бок, на щеках мелкие светлые веснушки.       Двери распахиваются — двое в форме, один — хвостатый и на четырех лапах, тоже черный, тоже — почти в форме. Кошка мяукает, и ткнется мордой Алану под колено. Он рассеянно мажет пальцами по шерсти. Живое всегда боится мертвого — этот нет, этот вырос среди слуг Смерти. — Нас не мало, — наконец говорит Эрик, — нас столько, сколько нужно, чтобы все работало — чтобы души были собраны вовремя. Было бы — если бы никто не уходил. Ты можешь сбежать, спрятаться, но для Смерти ты всегда останешься ее слугой — не бывает новых учеников, пока не умирает старый жнец. — Я понимаю, — говорит Алан, но Эрик продолжает: — Тебе может быть бесконечно жаль дезертира, но это он — он или тот, кто пришел бы вместо него — мог бы разобраться с демоном, оттяпающим тебе руку, отбить тебя у лент памяти, прорежущих тебя до костей. — Вы так боитесь остаться без ученика, который прикроет вам спину? Я бы на вашем месте дождался, пока меня все-таки съедят — какой демон или на крайний случай надзиратель, метафорически, конечно, зато вместе с очками и косой. — Ученик, — тянет Эрик, — какой же ты все-таки ещё ученик…

***

      В комнате пусто: один сосед на смене, второй где-то пропадает, а третьего, для пустой кровати, служащей одновременно столом, диваном и продолжением шкафа, никогда не было. Будет — напоминает себе Алан. Не стало жнеца — будет новый ученик. Алан убирает книги на подоконник и заталкивает под кровать пустой цветочный горшок. Поднимает и встряхивает пиджак — коричневая клетка — ещё не яркая, но не-по-уставному не-серая. Алану кажется, вчера он был цветнее.       Алану кажется, горшки на их подоконнике тоже торчат серыми, тусклыми листьями.       Иногда Алану кажется, что ему слишком много всего кажется.       Кошка скребётся в дверь, и Алан впускает его в комнату — Кошка оставляет шерсть на его брюках и забирается на пустующую кровать. — Ты теперь наш новый ученик? — хмыкает Алан и чешет его за ухом. Кошка смотрит на него с интересом. — Как думаешь, у тебя есть лента памяти? А если есть, то кто ей заведует — какая-нибудь кошачья смерть?       Кошка протяжно мяукает. Ему явно не хочется думать о том, как кончится его короткая кошачья жизнь, но Алан продолжает: — И чем она тогда пользуется вместо косы — зубами или когтями?       Алан берет в руку серп и подносит к тонкому, пушистому боку — метал истончается до невидимого — рука дрожит, и на колени падают короткие клочки шерсти. Кошка не замечает — он не боится ни их оружия, ни их самих.

***

— Вы считаете, смерть — это обратимый процесс?       Алану нравится, что Эрик никогда не просит его заткнуться. Наверное, он думает, Алану так легче. Наверное, это его отвлекает. — Ты вроде умный парень, — говорит Эрик. — Лучше скажи, она себе руки в ванной исполосовала, чтобы кровищи вытирать меньше было или в этом есть какой-то практический смысл? — Вода не даёт крови сворачиваться. А может, она и вправду аккуратная хозяйка.       Ее дыхания почти не слышно — Бриджит Уорен в бурой воде, темные волосы, вьющиеся в воде мокрыми нитями, мягкий живот, тяжёлая белая грудь с крупными сосками, длинные рваные раны на предплечьях, редеющие на покатых плечах в тонкие узкие порезы. Капли крови скатываются в воду. Алан сглатывает: — Красивая.       Эрик хмыкает: — Не разбираюсь. Но тебе не светит — маловат ещё для учениц, да и надзиратель попросит держать руки при себе. — Учениц? — Неделя с казни, а мы все ещё без прибавления. Спорим, она наша?       Алан не успевает сказать, что денег у него не водится, а работать одному за Эрика не позволит надзиратель, остаются разве что сигареты или отчёты за квартал, — она умирает.       На первом рождении жнеца, которое видит Алан, Эрик — акушер. Он рассекает ее тело — короткий, бескровный — может, крови в ней уже не осталось, а может, Эрик просто хороший жнец — надрез. Солнечное сплетение — сосредоточение жизни. Лента памяти выскальзывает ленивой, колышущейся на воде полосой. Вьется кривыми дугами, оставляет на ванной темные, ржавые брызги. — Вы не собираетесь ее смотреть? — Только если понадобится. Никому не понравится, когда ему лезут в голову. Не хочу портить отношения с первого дня. — Когда Грелль пришел за мной, он так не церемонился. — Это Грелль. Будь благодарен, что о твоих подвигах ещё не в курсе половина департамента.       «Подвигах» — в этом нет ни наставнической похвалы, ни колючего осуждения. Эрик ничего не знает. Алан и вправду благодарен Греллю за молчание.       Конец ленты памяти вздрагивает шуршащей змеиной головой, и ныряет в тонкий разрез. — Что это? — выдыхает Алан. — Хозяйка-Смерть выполняет свое обещание — новый ученик взамен старого. — Нет. Что происходит там. Внутри.       Эрик дёргает плечами, как будто его это совсем не интересует: мое дело — наблюдать. Хозяйки — делать. — Наша память закольцована, — говорит Эрик. — Ты это знаешь, просто ещё не чувствуешь, верно?       Алан медленно кивает. Он ещё помнит себя живым — совсем ярко. Почти помнит детство и совсем хорошо — больницу в Чаринг-Кросс. — Она перестанет быть человеком, когда конец ее памяти сольется с началом. — И как это сделать? — жадно спрашивает Алан.       Эрик снова пожимает плечами: — Понятия не имею. Все делается само собой, вот и все.       Лента памяти вздымается высокими дугами — они сжимаются в узкие кольца, скользят внутрь, блестят боками, шипят в воде горячим жаром. А потом она вздрагивает, кашляет, отплевываясь от воды и прижимает ладонь к стремительно затягивающемуся порезу на груди.       Эрик опускается рядом — форма мокрая от расплескавшейся воды. Он обнимает ее за плечи и помогает сесть. — Зря ты это придумала, — говорит он. — Но ничего. Теперь все в порядке. Должно быть в порядке.       Алан чувствует себя лишним, когда она всхлипывает и скулит в его плечо. Алан чувствует странное торжество — он знает, как сделать из человека жнеца, а значит знает, как повернуть процесс обратно. Он знает, как уйти — знает как стать — нет, не дезертиром. Свободным человеком.

***

      «19.01.1887. Б. Уиггинс. Соединение ленты памяти в непрерывное кольцо. Успешно. Объект стабилен. Общая протяженность памяти — около тридцати шести лет. Длина экспериментального отрезка — тридцать пять лет и два месяца. Причина смерти: огнестрельное ранение грудной клетки. Причина окончательной смерти: отделение ленты памяти от физического тела. Вывод: тело человека не способно принять обратно закольцованную память. Примечания: уменьшить длину отрезка? Объект, умерший ненасильственной смертью? Живой человек»       Алан откладывает тяжёлую общую тетрадь и откидывается на чужую кровать. Б. Уиггинс на полу. Его память, почти вся, целиком, кроме короткого, прячущегося под кожей отрезка, который Алан так и не смог достать, на полу — тихий, шипящий клубок, норовящий извернуться лентой Мёбиуса. Не принадлежащий никому, он лениво ворочает кольцами. Он тоже умирает.       Дверь скрипит, и Алан по привычке вскидывается — он давно сдал экзамен, и теперь никому не принадлежит. Ни Греллю, как бы упорно тот об этом ни говорил, ни Эрику — и это отзывается странным сожалением. Просто ветер. У Б. Уиггинса тоже никого нет.       Алан не понимает, что он делает не так. Поначалу все казалось простым — он даст второй шанс очередному самоубийце, а тот, сам об этом не подозревая подарит новую жизнь уже ему. Он соединит в круг его память и расщепит свою.       Они все умирают. Умирают самоубийцы, умирают больные и здоровые, молодые и старые — умирают, когда Алан выскабливает все их воспоминания дочиста, извлекая из тела, и когда берет всего несколько дней. Когда Алан позволяет ленте соединиться, врастая друг в друга кадрами, сплавляясь и склеиваясь самой, и когда сшивает тонкой загнутой иглой, обжигая пальцы.

***

— Мне нравится, каким ты стал, — говорит Грелль. Он улыбается остро и красно. — Я думаю, за это ты должен мне услугу. — Вы уверены, что вам? — спрашивает Алан, но в его руках уже охапка из списков — он различает длинную вереницу имен. Убористая печать, строчка к строчке. Несколько сотен, а то и тысяч. — Обычно это делает Уильям или я, но этот… У него совсем отсутствует уважение к дамам.       Алан ожидает кого-то вроде их надзирателя — собранного и застегнутого на все пуговицы, но из-за прилавка похоронного бюро на него скалится сухой старик — бесцветные, едва заметно отливающие зелёным глаза, близорукий прищур, широкая улыбка крупных зубов — такими можно колоть орехи.       Одиночки долго не живут — это знают все — их первыми съедают демоны, у них не бывает ни напарников, ни учеников, впрочем, не бывает и надзирателей. Их не любят, их боятся, им не доверяют и ими же восхищаются.       Они в своем праве не принадлежать организации — первые слуги Смерти тоже не принадлежали никому, кроме своей хозяйки. Они умирали и оставались, и брали в руки рубила, кремневые ножи, костяные иглы, медные кинжалы и бронзовые топоры — и они в их пальцах становились косами, оружием, орудием Смерти. Они никогда не встречали никого, похожего на себя, не знали, кому служат — но служили верно, намного вернее, чем те кто сейчас знают — тебя есть кому заменить.       Алан кладет на прилавок списки и отступает. — Ты не отсюда? — улыбка старика становится шире. — Ошибаетесь, сэр, — говорит Алан. — Второй год как в Лондоне. — Покажи мне руки, мальчик.       Алан вытягивает на стол ладони, одергивая рукава рубашки. — Нет, сними перчатки.       И Алан подчиняется — в перчатках нет никакой практической ценности — лента памяти острее всего, что попадается ей на пути, исключая косу. Их предназначение в другом — скрывать ожоги и порезы. Рваные раны и отсутствующие пальцы. — Либо ты мне врешь, мальчик, и ты намного старше, чем хочешь казаться, — хмыкает старик, — либо ты держал в руках слишком много чужих жизней — гораздо больше, чем следовало бы — или гораздо дольше. — Или мне не хватает аккуратности, — говорит Алан.       Старик сжимает его запястья и тянет ближе — на нем нет очков. Алан замечает: их руки почти идентичны. Изрезаны и обожжены почти одинаково сильно — на безымянном пальце Алана не хватает фаланги, на мизинце старика следы от швов. Руки — вот по чему почти безошибочно можно определить возраст жнеца. — Что тебя интересует в их телах? — Ничего особенного, — говорит Алан, но старик продолжает: — Кто знает, может быть у меня найдется ответ на твой вопрос. Скажи, ты пытаешься убивать или воскрешать? — Ничего. — А это уже интересно, — старик выпускает его из цепких пальцев, и Алан судорожно натягивает перчатки. — Закольцованность ленты памяти, — говорит он. — Я видел, как это происходит. Я пытался… — Повторить работу хозяйки? — улыбается старик. — У тебя большие амбиции. Даже мне такое не провернуть. Дай угадаю, живой — хотя, учитывая романтизм нынешней молодежи, скорее живая — слишком важна тебе, чтобы не захотеть сделать ее равной себе? Вечной — пускай и с парой оговорок.       Алан качает головой. Старик скалится совсем весело: — Все интереснее и интереснее. — Я хочу уйти, — совсем тихо говорит Алан, как будто боится, что кто-то кроме старика его услышит. — Мне нужна замена. — Так печешься за вовремя собранные души? Не волнуйся, Уилл разберётся — ему не в первый раз, — он заговорщически подмигивает. — К тому же я могу помочь скрыться — такому таланту нельзя рубить голову просто так. Во всех смыслах этого слова. — Нет. Уйти по-настоящему. Стать человеком. Я знаю — мне кажется, что я знаю, — как это сделать. — И ты считаешь, чтобы все вышло, нужно соблюдать равновесие?       Алан кивает. — Но ничего не выходит — так почему бы не попробовать с другого конца?

***

      Алан не может встать с постели — это странное, давно позабытое чувство — боль в костях, жжение в лёгких. Он задыхается.       Окно заперто. В воздухе густой запах пыли, дыма и крови — ученической комнаты. — А вот и первое правило, — тянет сосед, и пуганный парень — светлые волосы, новенькая форма, серпа ни в руках, ни на поясе — оглядывается, — не ходи пить в общий отдел. — Я не… — говорит Алан и тянется за очками. Садится, спуская босые ноги на пол — непривычный холод. Почему здесь так холодно? — Рональд Нокс, — он пытается поздороваться. Руки у него ледяные — почти как у покойника, и вправду — как у покойника. Он выдергивает ладонь из пальцев Алана, фыркает: — Жжешься. — Давно ты здесь? — Только-только, — Рон растягивается на пустующей кровати: — Неплохо. Лучше, чем на стуле у… как это называется… этого вашего надзирателя — что бы это ни значило. Пять часов, пять часов, понимаете, он меня допрашивал — и было бы зачем? — Я имею ввиду, не столько здесь, — поправляется Алан и касается дужки очков, — сколько такой. — Да почти два дня как, — Рон пожимает плечами, — сойдёт. Я ожидал чего-то вроде небытия, а это то ещё бытие — койка-место, ещё и пожрать дали, а девушки… Хотя какие девушки — я видал одну рыженькую — с воттакенной конструкцией в руках, — Рон разводит ладони, — а как движутся лезвия — ей богу — или теперь правильно говорить, ей Смерти, а? — интересно, на чем она работает, на бензине?       Два дня, думает Алан — почему два дня, если у него ничего не вышло? Если его лента памяти снова отказалась ему подчиняться — как и десятки раз до этого? Если разделенные кадры упрямо сростались в цельный круг — как и положено их памяти, как бы он ни старался? Если…       Он снимает и надевает очки. Комната плывет. Он впивается ногтями в кожу, расцарапывая до длинных красных полос — те в момент исчезают. Он тянется за косой, но ее у него отбирают: сосед и Рон — вчерашний живой. — Да выйду я за тебя сегодня, если так погано, — хмыкает он, — незачем калечиться. — Ничего не понимаю, — говорит Алан. — Кого развоплотили два дня назад?       Сосед пожимает плечами: — Наверняка какой-нибудь дезертир осчастливил нас и наконец издох. Какая разница?

***

      Чтобы понять, что произошло, Алану хватает четырех острых приступов боли в районе груди, ощущения колючей проволоки под кожей, трёх разговоров в лазарете и ещё двух с надзирателем. Он не стал человеком, нет, но вот смертным — очень и очень смертным — неживому сделаться гораздо легче. — Шипы смерти ошибочно называют болезнью, — говорит надзиратель. — Хотя это всего лишь предохранительный механизм.       Созданный хозяйкой — этого он не говорит. Для ее слуг, возомнивших себя равными ей — этого он тоже не говорит, но Алан все понимает.