Иконокласт

Ты - моя икона. Помнишь, как смеялся надо мной Женька Евстигнеев? Это были самые первые дни нашей студии, когда мы все пробовали для себя что-то новое, вдохновленные мечтой возрождения театрального величия. Сумятица, волнение и предвкушение: и ты посреди нас, пламенно что-то поясняющий часами, пролетавшими как секунды. Всё это время я смотрел на тебя, не смея отвести глаз, сраженный силой твоего видения. Ты заметил. “Лёлик, ты там мух что ли ртом ловишь? А ну-ка проснись”. Чары рассеиваются; ребята хохочут, и Женька громче всех. Сквозь смех говорит тебе: “Ты, Олег, давай к нему без излишней строгости. Что ж ты от него хочешь - ты для паренька икона”. Здесь никаких тайн — ни от них, ни от тебя. Ты — моя икона. Приникнуть лобзаниями, окропить слёзами, овеять мольбами — мечтаю. Вначале — до умиления, затем — до сжимания сердца, претворяющегося в змеиный укус презрения. Я уже не отличаю своих слёз от своей желчи. Может ли мне быть даровано прощение? Ты — мой создатель. Помнишь, как ты ассистировал на лекциях в Школе-студии? Я едва лишь поступил — а ты едва лишь выпустился. К твоей долговязой фигуре были прикованы все взгляды в лекционном зале. Ты тогда носил простые мешковатые рубашки — это только через годы коллеги будут по всей Москве искать, где бы найти рубашку “как у Ефремова”. Но разве это имело значение? Твоя свежесть, твоя умелость, твоя страсть — вот что тянуло к себе, сжимало, выворачивало и перерождало душу. Только в эти минуты я впервые поистине осознал для себя Театр. Чем бы я мог быть без тебя? Театр сотворён твоей сильной рукой из глины нашей юности, а с ним и моя жизнь. Моя жизнь — это театр. Моя жизнь — это ты. Ты — мой дьявол. Помнишь, как я отказался от роли Есенина у Рейша? Мне так хотелось — нет, было нужно — быть здесь, вместе со всеми двигая глыбу трилогии. Ты меня отговаривал, но в твоих глазах я видел блеск радости – ведь минуту трудности я выбрал “Современник”. И этот блеск утверждал меня в решимости остаться как ничто другое. В минуту трудности я выбрал тебя. Я тебе продал душу, а ты и не заметил. А я был только рад, со сжимающимся сердцем предвкушая безысходность своего положения. Как во мне теплела гордость за нас, когда на закрытом показе “Большевиков” я пожимал руку Фурцевой — ты поручил мне говорить с ней от театра. А мне не было счастья выше, чем служить тебе. Растворяться в тебе. В твоём огне сгорать дотла. Ведь ты — демиург, и каждый раз возрождаешь меня из пепла. Помнишь Саратов в 65-м? Мой родной город. Приехав в него с труппой — с тобой — я прожил его по-новому. Переродился на стройках и кораблях, за каждой балкой выискивая взглядом тот смешной чуб, которым тебя нахохлили для роли. Твоё титаническое созидание сдвинуло с места всю громаду моста, превратив его в живое существо, податливое в твоих руках. И ты, подобно скульптору, мастерски соединял его железобетонные прямые с плавными линиями сценария. И все мы были там, в твоих руках — и каждый занял место по роду своему, ведь ты видел, что это было хорошо. Ты — тот, что оставляет свой народ блуждать по пустыне. Помнишь, как ты впервые нам сказал, что тебя пригласили во МХАТ? Одинокий и длинный, ты стоял посреди нашего столпотворения, мечущейся разноголосицы смятённых, возмущённых и отчаявшихся. Начались мучительные дни обсуждений. Сколько было стенаний и мольб, уговоров и угроз. Я был готов припасть к тебе, лобызать как икону в стремлении снискать твоё благоволение, дабы лишь нами повелевала десница твоя. Был готов, но не мог. Мои мольбы были выходили сдавленными, жалкими. “Да, Лёлик, я тебя слушаю”. Слушал… но внимал ли? Помню холод по спине: “Лёлик, приказ подписан”. Меня погружает в черную, ледяную воду. Она заполняет все коридоры театра. Никто не знает, чем дышать. Мы все так привыкли дышать тобой. А ты ушёл и даже не обернулся — побоялся стать соляным столбом? Наших слёз бы для этого хватило. Когда я наконец осмелился выплыть и побежать вслед, передо мной уже была стена морозного стекла. Стена боли, предательства и забытого покаяния. И мы все продолжаем жить внутри, откуда твоё солнце ещё виднеется, но уже не даёт тепла. Слышишь ли ты меня там, за стеклом? Я так жажду его разбить — но не разобьется ли с ним моя икона? Я уже чувствую её тонкие мазки на будущих осколках. Если они вонзятся в меня, почувствую ли я себя вновь живущим? Нет, я не иконокласт. Меня страшит пустота за золотом ризы. Но в ней, я знаю, таится и моя свобода. Так что теперь молю тебя лишь об одном, моя икона — стань моим иконокластом. fin