Once upon a December

      Пушистый белый снег постепенно устилал город крупными хлопьями. За отсутствием унявшегося еще с утра западного ветра вокруг было спокойно и тихо, и потому некоторые снежинки, противясь всевластной силе тяжести, прежде чем нырнуть в очередной невидимый овражек, образованный разницей в давлении перемещавшихся туда-сюда воздушных масс, и по его склону скатиться к земле, словно бы выпроставшей из-под свежих бинтов обугленное, умирающее тело, в последний раз отдавал честь родному небу, взлетая на несколько дюймов, а затем печально поникая, и, точно поздняя бабочка, которую застали врасплох хищные ночные заморозки, безвольно падал на стылую почву. В целом, их единообразный жизненный цикл вполне удавалось сравнить с течением человеческого бытия, если сопоставить заоблачное состояние легкости с детской чистотой и наивностью, а превращение в грязное серое месиво — с тем остатком существования, когда люди пускались во все тяжкие. За минуту, за день, за неделю — каждый из них хоть раз, да испытывал живительную энергию самоотверженного протеста, а потом… А потом все становилось безразличным.       Это было так странно и противоестественно — то, что, окутанные призрачным маревом сумерек минувшего рассвета, об одном и том же думали сразу два человека, приютившиеся в крохотных, будто кельи монахов-отшельников, комнатках громадного и, невзирая на определенную долю запустения, по-прежнему величественного поместья. Кроме того, оба они глядели на этот двор и на этот снег, на хозяйственные сооружения, притулившиеся к забору и казавшиеся даже не прямоугольными постройками, созданными для хранения инвентаря и прочей утвари, а приведенными в вертикальное положение гробами, полузанесенными снегом, забытыми равнодушными к покойным людьми и словно бы намекавшими на тщетность их прижизненных стараний и чаяний. И оба, уже не пытаясь отогнать мысли, пропитавшиеся беспросветным отчаянием, предавались весьма схожим раздумьям. Пришел новый день, вряд ли отличимый от прочих, причем как предыдущих, так и последующих, а они были вынуждены без всякого удовольствия тянуть успевшую болезненно натереть плечо лямку жизни. Так неужели этим и должно было увенчаться их желание что-либо изменить, повернуть вспять цепь событий, в свое время разрушивших привычный порядок вещей? Заслужили ли они именно это безотрадное бездействие, руководствуясь, как им казалось, доводами здравого смысла?       — Нужно вставать, — тихо, будто боясь спугнуть притаившееся в спальне бесшумное, обволакивающее оцепенение, произнесла девушка и, сделав над собой усилие, поднялась с постели именно в тот момент, когда старинные часы, расположенные во флигеле, пробудились ото сна и утробно и цинично, зловеще, точно набат на сторожевой башне, с которой дозорные завидели врага, пробили девять утра.       После череды тяжелых, гулких ударов, прокатившихся по пустым коридорам глубоким эхом, терзающим слух, поместье стало постепенно наполняться духом человеческого присутствия: зашаркали в комнатах чьи-то ноги, выискивая на холодном полу сброшенную накануне обувь, скрипнула стрела у колодца, откуда дряхлый слуга, такой же покореженный и старый, как и все вокруг, сделавшийся окончательно равнодушным к происходящему и лишь потому полезный, набирал воду, начали отворяться двери, раздались первые оклики. Доброго утра почти никто никому не желал — все переходили к сути не завершенных вчерашним вечером дел, обдуманных в течение бессонного бдения, или после краткого обмена кивками шли в столовую, если царство Морфея распахнуло-таки перед ними свои двери и новых идей в продолжение часов темноты ни у кого не возникло. Каждый действовал быстро, почти автоматически, принимаясь за завтрак, скудный даже не из-за нехватки денег, в которых стараниями господина Таннхауса, щедро покрывавшего расходы на приобретение деталей, требуемых для создания механизма, обеспечившего бы им возможность перемещаться во времени, не имелось нужды, а потому, что особенной разницы относительно того, чем подкрепить организм, чтобы отправить его на новый круг жизненных тягот, в общем-то не было.       Это раньше, несколько месяцев назад, неравнодушные к случившемуся молодые люди порой захлебывались руганью, оказавшись неспособными смириться с надвинувшейся на них обезоруживающе жестокой действительностью: Бартош, не до конца постигнувший сущность путешествий сквозь целые эпохи и по-прежнему злившийся на Магнуса и Франциску за предоставленный ими шанс с комфортом отдохнуть на камнях винденских пещер со связанными руками и ногами, кричал и называл всех сумасшедшими; молодой Нильсен, в неистовстве бившийся от переполнявшей его гремучей смеси силы, подростковой энергии, упорного и безрассудного стремления помочь оставшимся где-то там, за чертой досягаемости, родственникам и вместе с тем полной беспомощности, то и дело едва ли не набрасывался на Йонаса, по чьей вине все очутились в этой дыре; Франциска балансировала между ними спасительным миротворческим лучиком, однако и у нее от переживаний о неизвестной участи, постигшей близких, постепенно начинали сдавать нервы. В сложившейся ситуации лишь Канвальд постарался сохранить самообладание и, исходя из печального опыта общения с юной версией себя в бункере Допплеров, понял, что встал на истинный путь, точнее, на путь Адама, вследствие чего ревностно принялся искать возможности изменить ход истории, первой из которых стала цель сконструировать машину времени.       Теперь же никто даже не замышлял протестовать, тем более что выбора судьба им не давала. Их окружали реалии конца девятнадцатого века, выжить в которых поодиночке не представлялось осуществимым, да и куда им было идти?.. Из Виндена вели лишь три дороги, не считая сети городских улиц, кровеносными артериями связывавших дома, мастерские и лавки: первая — к резиденции Таннхаусов, превратившейся для новоприбывших и в ключ к спасению, и в место заключения; вторая — на пустырь, раскинувшийся на отшибе, где власти уже начали воздвигать бревенчатую кирху; третья — в сторону окружавших населенный пункт лесов, туда, где за их широкой темно-зеленой полосой находились другие города и деревни. Оттуда однажды и появилась крытая повозка, запряженная парой взмыленных лошадей, которая под прикрытием сгущавшихся сумерек пронеслась по жилым кварталам, словно боясь быть замеченной, и подкатила к поместью, переливавшемуся в темноте прямоугольниками тускло светившихся окон.       Открывать вместо старого слуги, не разбуженного стуком копыт, отправились встревоженные Йонас и Бартош, засидевшиеся над чертежами устройства, в то время как Магнус и Франциска удалились в комнату на верхнем этаже, куда недавно приняли решение переехать со всеми своими вещами. Пожалуй, не будь они так увлечены друг другом, тоже бы присоединились к небольшой процессии, ибо все в душе надеялись на чудесное избавление по воле того же Адама или Клаудии, пускай вместе с тем и боялись возможных пришельцев и их потенциальной опасности. Однако на сей раз тайные страхи не воплотились в реальность в лице позднего непрошенного гостя. Возница на козлах, смеривший приблизившихся мужчин хмурым взглядом, не вмешался, позволив человеку, сидевшему в карете, толкнуть дверцу и самостоятельно выскользнуть наружу, кутаясь в теплую шаль, наброшенную поверх не отличавшегося особенной роскошью серого дорожного платья.       Поначалу Йонасу почудилось, что это игра ночной тени со светом фонаря, который он удерживал в отчего-то задрожавшей руке, сыграли с его зрением досадную шутку. Затем, несколько прищурившись и между прочим покосившись на Бартоша, ни в какие времена не способного удерживать испытываемые эмоции при себе, убедился — нет, обмана в происходящем не было. А когда он уже собирался двинуться вперед и обрушить на представшую перед ними девушку шквал сбивчивых, расторопно счастливых вопросов, она сама сделала в их направлении шаг и заговорила неожиданно низким, чужим голосом, умело управляясь со старомодным высоким немецким:       — Приносим наши извинения за беспокойство в столь поздний час, господа. Однако обстоятельства вынудили нас пуститься в путь незамедлительно и продолжать его до тех пор, пока мы совсем уж не смогли бы ехать, — с едва различимым вздохом, поколебавшим ее губы гримасой печали, она на миг обернулась к лошадям, под упряжью которых лоснились потные бока. — Так не найдется ли у вас немного места для нас и воды для коней? В городе все уже спят, да мы и не горим желанием встречаться с местными жителями. Возможно, у вас мы обретем кров на эту ночь?..       Остановившись и переведя дыхание, она приподняла руку и торопливым движением поправила длинную темную прядь распущенных волос, ниспадавших ей на плечи и грудь. Жест вышел заметно нервическим, направленным на то, чтобы хоть немного сбросить сковавшее тело физическое напряжение, но ни Канвальд, ни Тидеманн этого не увидели. Все их внимание поглотил сам ее облик — образ худощавой девушки с изящной лебединой шеей и покрытыми призрачной бледностью чертами лица, на котором выделялись тонкие брови, аккуратные крылья носа, обрамлявшие его чуть заостренный кончик, и крупные глаза, взиравшие уверенно и будто бы с легким вызовом. Это словно была их Марта, повзрослевшая и расцветшая… И в то же время не она.       Наконец всеобщее волнение достигло пика, но в продолжение следующих минут все хранили безмолвие, создававшее еще большее замешательство. Йонас, уже распознавший первоначальную ошибку, не мог взять в толк душераздирающую абсурдность обнаруженного сходства и, стараясь успокоить всколыхнувшуюся внутри бурю, решал, как поступить с гостьей, а та… Та стояла и смотрела на него, боясь пошевелиться или вздохнуть, ибо понимала, что перед ней находится последняя надежда на избавление и счастливую, насколько это являлось достижимым, жизнь. Ведь когда человек, полный радостных предчувствий и ожиданий, с нетерпением поглядывает на часы, торопя приближение той минуты, когда в дом — как раз к ужину — влетит некто дорогой и любимый, объятый запахом озона от разыгравшейся над городом грозы, а коротая время до его приезда, спускается на цокольный этаж за припасенной бутылкой виски, а затем следует невероятной силы ударная волна, сметающая все на своем пути и стирающая в прах мирские чаяния и цели, в общем-то становится все равно… и на то, кто они, окружившие его у развалин дома люди (фанатики из религиозной секты? члены мирового правительства? странный мужчина с обезображенным лицом, рассказывающий девушке о манне небесной, и его компания?), и на то, что, по их мнению, нужно сделать (прикинуться обиженной жизнью аристократкой, бегущей от жениха-тирана? тайком следить за происходящим в каком-то доме и оставлять в условленном месте записки с краткими рапортами? да пожалуйста), и на то, когда потребуется сыграть свою роль. Хочется лишь свернуться калачиком в обещанном персональном раю и тихонько кричать от пронизывающей тело и разум боли. Вот этот самый рай вдруг и запечатлелся для Анны в плоти и крови конкретного человека…       А между тем дни шли. По небу все ниже и чаще пролетали грузные облака, точно мечтавшие разрешиться от тяготившего их бремени, и вскоре наступила темная и холодная зима с ночными заморозками, инеем, покрывавшим двор поместья, легким потрескиванием оконных стекол на морозе и колючим паром, вырывавшимся изо рта. Работа над механизмом немного, да продвигалась вперед, хотя проблема источника энергии, способного открыть в пространстве брешь для перехода в другое тысячелетие, по-прежнему оставалась в числе нерешенных вопросов, однако теперь ее ненадолго приостановили, чему не противился даже сам старик Таннхаус — все-таки к Виндену подступало Рождество.       В резиденции решили обойтись без лишних украшений, хотя среди жильцов и числились теперь две девушки, а не одна, как прежде, и ограничились лишь разлапистой елью, наряженной на довольно ироничный лад — поблескивавшими жестяными звездами, вырезанными из ненужных металлических листов, и крупными выбеленными деталями, не нашедшими своего применения в текущем строении устройства, — словно в напоминание о главной задаче их пребывания здесь. Перед этой-то зеленой громадой и замерли в немом ожидании двое людей, утром глядевшие на безрадостный дворовый пейзаж. Пускай не было произнесено ни звука, да и шум шагов скрадывали громкие удары по железу, доносившиеся откуда-то от ворот, оба невольно ощущали присутствие друг друга, как за последние недели научились и по мимолетным эмоциям и жестам определять обоюдное расположение духа, и выделять из общей гаммы шорох походки друг друга, и в целом сошлись достаточно тесно, не то правда отыскав друг в друге нечто ценное, не то попросту — от безысходности.       — Анче… — тихо позвал Йонас, отвлекая девушку от созерцания ели, и, когда она обернулась, инстинктивно отпуская веточку, покалывавшую пальцы короткой хвоей, продолжил негромко: — У меня есть кое-что для тебя, — неловким движением, будто только что опомнившись, он извлек из кармана пиджака небольшую деревянную коробочку, покрытую поблескивающим слоем потемневшего от времени лака. — Нашел в одной из лавок и подумал, что… — мысль ускользнула от него, предательски вильнув хвостом, точно мышь. Впрочем, сказанного было вполне достаточно. Вообще, они мало разговаривали в последнее время, когда к Анне привыкли и ее появление перестало казаться выдающимся событием, словно чувствуя себя неловко под давлением тишины просторного особняка, и довольствовались только обрывками фраз, порой даже более красноречивыми и искренними. — Позволишь? — девушка кивнула, и на ее шею осторожно легла длинная цепочка, оттягиваемая круглым медальоном, выполненным в виде позолоченной астролябии с искусно вырезанными шестеренками, стрелками и мелкими символами. А не успела с ее губ сорваться удивленная благодарность, как Йонас торопливо, точно боясь спохватиться, проникнуться глупостью собственного поступка и остановиться, протянул руку и мягко коснулся ее лица.       Она совсем не удивилась этому прикосновению, отнюдь. По коже приятной волной скользнуло тепло чужой ладони, и она, слегка откинув голову, заставила его пальцы инстинктивно выпрямиться, чтобы полностью охватить ее щеку. На задворках разума на мгновение всколыхнулось нечто горькое и, по сути, правдивое, как тень осознания иллюзорности их непостоянной гармонии, своеобразного признания того обстоятельства, что они приходились друг другу совершенно чужими людьми, призванными судьбой закрыть те душевные пропасти, которые, наверное, затопила бы темнотой и изгладила бы из памяти лишь смерть. Но все-таки даже подобная психологическая уловка, утешавшая и позволявшая на время забыться, была лучше, чем ничто — пустота и отчаяние одиночества. Об этом, вероятно, знал и тот человек, которого все почтительно называли Адамом и втайне опасались. По крайней мере, именно это читалось в его глазах, когда Анна, для предоставления детального отчета вновь оказавшаяся в той комнате, откуда и началось ее путешествие, казалось бы, очень давно, а на самом деле — всего несколько недель назад, вдруг запнулась, дойдя до вопроса о Йонасе, и едва ли не прикусила губу, думая, стоило ли умолчать о возникшей между ними связи.       — Не нужно отвергать то, что для человека является, пожалуй, наиболее естественным, — произнес в тот день мужчина, воззрившись на нее своим жутковатым, по-стариковски проницательным взглядом, и, сделав пару шагов в ее сторону, бережно прикоснулся ладонью, запаянной в прохладную кожу перчатки, к ее подбородку, приподнимая лицо на свет и будто отыскивая в нем призрачные черты чего-то давным-давно позабытого.       И она не отвергла.