Детектив и детка

Элиза не могла сказать наверняка, как это произошло. Долгие годы работы в полиции должны были накрепко вживить в её сердце моральные принципы, выжечь в подсознании несводимое клеймо и сделать из неё живой памятник всем добрым стражам закона из детских книжек: честная, порядочная, храбрая, любящая и любимая. Кто же знал, что достаточно всего один раз отыграть противоположную роль, чтобы увидеть мир таким, какой он есть. Лживым, грубым и жестоким. Элизе и раньше доводилось сталкиваться с такими — ей было мерзко использовать подцепленное у Очкарика слово, но ещё унизительнее казалось произносить по отношению к ним привычное «коп» — фараонами. Да что уж там, она встречала их до сих пор: до последнего топчущиеся на месте коллеги по цеху, приставы, которые палец о палец не ударят, не получив на руки красивый белый конверт, заискивающие улыбки надзирателя, который снова выпустил раньше срока выродка, над поимкой которого она корпела месяцами. И они не спешили вымирать как отдельный биологический вид. Воспоминания о последнем рабочем дне Элизы Мазы были как будто чужими. Владелец неприметного ларька, подозреваемый в продаже фальшивых паспортов, юлил так долго и умело, что в какой-то безумный момент у неё всё перед глазами помутилось. Она отчётливо помнила только то, как удобно лежала в ладони рукоять пистолета и какое удовлетворение разливалось в её душе, когда трясущиеся губы этого подонка выдавали всё то, что она так хотела услышать. А потом — уступка за уступкой, острое, физически невыносимое желание выместить скопившееся напряжение на тех, кто этого действительно заслужил, слово за слово, новенькие духи, которые Бет мечтала купить ещё в прошлом сезоне… Откуда у неё потом оказались деньги на ремонт кухни в доме родителей, она решительно не могла вспомнить — или не хотела, как не хотела вспоминать взгляд, которым её напоследок одарил отец. В отличие от матери и сестрёнки, он знал, что из себя представляет зарплата полицейских, и оттого его равнодушное молчание укололо намного сильнее прямого обвинения. Это был приговор, и он исполнил его с хладным спокойствием истинного профессионала в отставке. Когда бы Элиза не приехала, он не удостаивал её даже словом, а на все возмущения супруги и младшей дочери отвечал молчанием. Элиза злилась, Элиза грустила, Элиза тосковала, и сумма на её счету стремительно росла. Словно специально, дела, требующие помощи Мэтта или целого ряда напарников, ей давали всё реже. Не то чтобы её сильно огорчало это, но с некоторых пор ей стало проще думать, что на самом деле всё зло творит не она, а кто-то другой. Её личный мистер Хайд, в борьбе с которым ей нужна помощь. Если бы капитан Чавес не строила козни за её спиной, не вставляла ей палки в колёса, Элиза давным-давно была бы спасена. Впрочем, этот довод насмерть разбивался, стоило ей только подумать о гаргулиях. С ними картина становилась ещё более запутанной. Голиаф и Бродвей не забыли ту ночь, но рассказывать остальным членам клана не стали — Элиза поняла это, когда, взобравшись в сердце часовой башни следующей ночью, увидела в их глазах искреннюю незамутнённую радость. После «последнего рабочего дня Мазы» она начала испытывать к этим двоим ещё большую благодарность, но со временем их сменили страх, а потом — непонимание. Они застукали её именно тогда, когда наркодилер (она не проводила расследования, ей вполне хватало полицейской чуйки и интуиции) из магазина сладостей передавал ей конверт. Когда две гаргулии рухнули с небес в проулок прямо перед ней и воззрились на неё своими белыми глазами-фонарями, её сердце в пятки ушло. Элиза уже долго варилась в этом котле, её рука рефлекторно потянулась к кобуре, но Бродвей и Голиаф не сделали ничего из того, что она успела навообразить. Они сделали нечто худшее — спросили, кто следующий по списку. Она не могла спать из-за параноидальной мысли, что эти двое наивных идиотов думают, что она опять работает под прикрытием. Они гнали взашей её конкурентов, заявлялись в «незащищённые» ларьки и одним своим видом доводили владельцев до такой кондиции, что при появлении Элизы они уже были готовы отдать и деньги, и товары, и полный пакет компромата на себя. Бродвей не задавал ей вопросов, хотя достаточно хорошо понимал, как ведут дела в полиции, и давно должен был заподозрить неладное. Голиаф — вот уж кого точно должно было смутить происходящее! — не выказывал и намёка, что их еженощные фокусы ему не по душе, а его уверенные заявления о власти и незаинтересованности в человеческих судьбах начинали всё меньше казаться ей сюром. Когда Элиза зашла в последний «незащищённый» ларёк в районе и увидела там скалящегося Лексингтона и надувшего в штаны кассира, она смогла констатировать для себя две вещи. Во-первых, гаргулии в здравом уме и будут помогать ей всем кланом. Во-вторых, она абсолютно не понимает этих созданий. Для неё было настоящим облегчением наконец задать Голиафу вопрос, который она так мучительно долго откладывала на потом, боясь, что они правда не понимают: — Почему? — Ты — член моего клана, — это буквально ничего ей не объяснило, но Голиаф так ласково улыбнулся в это мгновение, что Элиза плюнула на всё, прижалась к нему и разрыдалась, как ребёнок — от горя или радости, она не смогла бы ответить даже под пытками. — Мы всегда защитим тебя, Элиза. Я всегда буду рядом с тобой. — Хочешь, верну вам ваш замок? — она подняла голову и увидела в его глазах сиюминутную белую вспышку. Она точно знала, о ком он подумал в этот момент. — Мы раздавим его, Голиаф. Обанкротим. Уничтожим. — Разорвём, — его глаза полностью озарились внутренним ослепительным светом, а единственное слово, которое совершенно не казалось метафоричным, спуталось с горловым рычанием. Элизе было непривычно слышать, как Голиаф изъясняется и даже мыслит на манер Демоны, но вскоре сомнения навсегда оставили её сердце. Несколько крыс на улице не заплатили вовремя и выставили её взашей, решив, что всех зараз она наказать не сможет. Элиза разрывалась между донесением в санитарный контроль и миграционную службу, как вдруг в её окно постучался Голиаф и заявил, что всё улажено. В ореоле лунного света и запаха смерти, с клоками волос и кусочками плоти на когтях он выглядел очень непривычно, и она не смогла определить, что так резко завозилось в её животе. С тех пор Элиза не могла полностью расслабиться, когда он брал её на руки и парил в воздухе — и причиной тому был не страх, а томительное волнение, усиливавшееся тем сильнее, чем чаще она вспоминала увиденную на улице кровавую баню. Новости о неизвестной банде маньяков разошлись по городу как пожар, и ей было действительно трудно не улыбаться, когда капитан назначала её главным детективом по этому делу. Когда их странный клан принялся за следующий район, Гудзон резонно отметил, что помощь им не помешает. Элиза не стала возражать — гаргулии отвечали только за устрашение и карательные меры, и ей одной крышевать ларьки сразу в двух районах было действительно сложно — и искренне удивилась, когда узнала, что Дракон до сих пор не вышел досрочно. Впрочем, денег ей хватало теперь на многое. Возможность видеть полное недоумение на лице надзирателя, мечтающего о благополучной жизни на пенсии и уверенного, что мэм Марза — коп, а не фараон, отчасти окупила необходимость по пути из тюрьмы выслушивать ехидные комментарии Тонни, который конечно же был ничуть не удивлен и давно всё знал. Дела пошли в гору. И это мягко сказано. Дракон не шутил, когда говорил, что у них есть все шансы стать хозяевами Манхэттена. Элиза запрещала себе расслабляться раньше времени по многим причинам. Особенно ей не давал покоя затянувшийся отклик от Занатоса. Если уж кретин-мафиозник с комплексом неполноценности смог догадаться, кто стоит за нашумевшей резней полугодовой давности, то злобный гений, живущий над облаками, точно должен всё понимать.